Будущее Москвы

Главным свойством новой Москвы является фиктивность

Странным образом эффекты визуальные благополучно воспроизводятся во внутреннем зрении: когда мой самолет стал набирать высоту, вместе с расширением поля зрения стал более объемно восприниматься и город, который обычно виден с уровня земли — или в крайнем случае из окна. И не столько взгляду, сколько мысли. Ничто не предвещало, что в мое отсутствие гражданам Москвы представят проект актуализации Генплана на скоротечное публичное обсуждение.

Не так давно я писал о специфике московских просторов, но отрыв от земли позволяет увидеть их с новой точки зрения и во взаимодействии с тем, что между. А между пустотами официального пространства располагаются пустоты пространства частного, вместе со своими зданиями составляющие ткань города. Тут следует дать небольшую историческую справку. Нынешней «Москве проспектов» не более семидесяти лет. Эта пространственность — наследие сталинского Генерального плана 1935 года (текст постановления, который можно найти по ссылке, прекрасный пример внятной программы действий, преследующих определенную цель).

Предшествовавший этому плану период можно охарактеризовать как эклектическое накопление сооружений, подчиненное, за малым исключением, законам рынка, поскольку стратегических целей у города не было, а развитие его определялось суммой целей, которые были преследуемы частными лицами и разнообразными организациями и до некоторой степени ограничены государственными органами управления. Среда складывалась из разнородных зданий, выстроенных на улицах еще александровского времени, которые, в свою очередь, были лишь спрямленными трассами древней Москвы. Перенос столицы и Генплан 1935 года заключили эту среду, немало потрепав, в тиски проспектов и словно бы забыли о ней. Эта среда и стала в 70-е годы восприниматься как Старая Москва — в противопоставлении территориям массовой застройки. Со временем к этой аморфной Старой Москве стали присоединяться и сооружения сталинского «неоклассицизма» — отчасти за выслугу лет, отчасти за то, что на фоне нового строительства они отличались богатым декором и формальной выразительностью, сближающими их до некоторой степени с дореволюционной архитектурой.

После падения, или, если быть более точным, перевоплощения коммунистического режима архитектура, и особенно градостроительство, вновь выпали из поля внимания государственных институтов и стали прерогативой местных властей. Последние восприняли город как данность и стали с ним обращаться в каком-то смысле с той же эклектичностью, что и купцы столетней давности. Это немедленно проявилось в архитектуре и неминуемо в градостроительстве — точнее, в его отсутствии.

Обнаружив постфактум, что произошло обсуждение предложений по актуализации Генплана Москвы, я стал выяснять, что же обсуждалось. И неожиданно набрел на два замечательных текста В.Л. Глазычева ровно десятилетней давности, они касаются того Генплана, «актуализацию» которого теперь предложили на суд общественности: первая лекция курса «Проектные формы креативного мышления» и экспертное заключение на проект закона города Москвы «О Генеральном плане развития города Москвы» 1999 года. Эти тексты идеально, как мне кажется, подходят к нынешней ситуации, потому что за десять лет ровным счетом ничего не изменилось — во всяком случае, в методологии принятия решений, целеполагании, способах реализации целей и презентации информации конечному потребителю, то есть горожанам.

Все эти вещи вместе демонстрируют совершенную внеположенность Генплана интересам города как сообщества жителей. Об этом написано уже много раз, и повторять нет смысла. Кратчайшее резюме заключается в том, что в Генплане отсутствует целостная градостроительная политика, выраженная в ясности осознания существующей ситуации, намеченных целей и методов их достижения.

Отсутствие градостроительной концепции приводит к отсутствию вектора развития пространства. Из невнятной цели следует невнятность организации этого развития. Причем речь не идет о какой-то грандиозной планировочной идее вроде параболы Ладовского; речь, как обычно, о правилах, которые едины для всех и создают рамки для осуществления городской жизни, одним из проявлений которой являются здания. Однако мы видим не совместную жизнь, а борьбу двух организмов — организма многомиллионного города с организмом его правительства. Последнее может и не выступать застройщиком, но именно городские власти разрешают строительные работы на основании собственного мнения об их целесообразности. Актуализированный Генеральный план являет собою скорее план боевых действий и намеченных ударов, причем даже не направлений ударов, а примерных целей бомбометания. Хотя на деле ему следовало бы стать лекарственным средством для пространства города. В то время как половина текста проекта представляет собой констатацию намерений, ничто не указывает на возможность и методы их реализации.

Именно здесь мы и наталкиваемся на главное свойство новой Москвы: ее важнейшей чертой является фиктивность. За что ни возьмись, мы сталкиваемся с фикциями — фиктивной историей, фиктивной торговлей, фиктивными проспектами, площадями, «общественными центрами», фиктивным транспортом. Сколь бы ни были монументальны сооружения и пространства, возникшие в новое время, они являются вовсе не тем, чем призваны быть, что пытаются изображать и на что претендуют. Место реальных функций города занимают умозрения. Обещания не выполняются, вместо громко заявленных планов реализуются совершенно другие, а получается нечто и вовсе третье, если что-то и получается. В фиктивных пространствах для фиктивных функций благополучно протекает какая-то непредусмотренная жизнь. В результате город ускользает сам у себя из пальцев, поскольку становится сам для себя препятствием. И жизненные процессы пытаются адаптироваться к нему и адаптировать то, что уже есть и возникает, для своих целей, с разной степенью успешности. Эта партизанская борьба с тяжеловесными миражами может длиться долго, но она всегда заканчивается не в пользу миражей, потому что жизнь города сильнее фикций и, как правило, дольше.