Леонид Тишков, возвышающийся над Чертановом

Его распирает изнутри картинками, текстами, существами. Он графоман в хорошем смысле слова

Имена:  Леонид Тишков

Как я прочитал в пресс-релизе выставки Леонида Тишкова в Музее современного искусства в Ермолаевском переулке, он — «принципиальная составляющая пространства московского искусства, самодостаточный “бренд”». Но мне-то кажется, что его искусство скорее самодостаточный бред — в хорошем смысле этого слова. Бред прекрасный, захватывающий, поэтический, фантастический. Даже, можно сказать, научно-фантастический.

Леонид Тишков закончил Первый мед и недаром работал научным редактором медэнциклопедии — интерес к необычному сочетанию человеческих (и не вполне человеческих) органов появился у него с медицинских еще пор. И это наряду с неудержимым стремлением создавать на бумаге неожиданные миры, населенные неожиданными существами (нет ли влияния старшего брата Валерия, этнолога, директора Института этнологии и антропологии РАН, по забывчивости не спросил), и создало Тишкову репутацию современного Бажова. «Тишков — наш Бажов» (как-то так), — написано и на одной из картиночек в мастерской Тишкова, что в Чертаново. Кстати, здесь можно было бы развести красивую мифологию, что вот, мол, Чертаново — это и «черт», и «черта», и работает Тишков как бы на пограничной черте, за которой подчас явления чертовски демонические, и т.д. Но как-то не очень хочется, потому что болтовня получится.

Немножко про Бажова: «Долгое время критики спорили между собой, что за явление “этот Бажов” — фольклорист, писатель, краевед, историк? А современники писали: “В волшебный мир старых уральских сказов Бажов погружал живых русских людей, и они своей реальной, земной силой побеждали условность сказочной волшебности”».

Не уверен, что про Тишкова критики «долгое время спорили между собой». Долгие споры в последнее время, увы, не являются обыкновением нашей критики (разве что периодически что-то взорвет воздух, вроде декоративного наци Гинтовта — и в том его положительное значение). Хотя вполне могли бы и поспорить: «Что за явление этот Тишков — художник, иллюстратор, писатель, фантаст, пройдоха?» И современники могли бы написать: «В волшебный мир своих сюрреалистическо-медицинско-концептуалистских фантазий Тишков погружал водолазов своей безудержной фантазии, и они не всегда понимали, как туда попали и что им там нужно делать, потому что побеждать как будто особо некого и никаких сверхзадач тоже не стоит, по приколу всё, по поэтическому такому приколу».



 

Тишков — высокий худощавый человек в болотного цвета свитере. У него лицо героя мультканала «2х2» — ироничного, но находящегося как бы немножко за пределами этого мира; погруженного в какие-то свои мультпеределки и лишь изредка выходящего в наш мир — выставить где-нибудь то, что там, у себя, в своей мультивселенной, успел создать, или пообщаться со всякими приходящими, в том числе со мной.

Общение проходит на последнем этаже двадцати-скольки-то-этажного дома района Чертаново. Район не сказать чтобы стрёмный, но скучный. Мне когда-то довелось пожить там пару месяцев: клонированные дома, клонированные дворы, клонированные детские площадки, приподъездные урны и внутриподъездные коврики. Тишков погружается в свою тишковскую мультивселенную на самом высоком этаже самого, наверное, высокого здания этого унылого и клонированного района. Возвышается, так сказать, над ним во всех смыслах слова. И, находясь на этой возвышенности, производит на белый свет полчища существ и произведений современного искусства, будто выпрыгнувших из чьего-нибудь кислотного трипа.

Есть существа симпатичные, есть отталкивающие, есть с органами наружу и с органами вовнутрь, с органами снаружи, с органами изнутри, без органов, несимпатичные, с трудом поддающиеся описанию, вообще непонятно что.

В искусстве есть два смертных греха: наезд и загруз — цитирую по памяти вычитанную народную мудрость. Здесь художник Леонид Тишков безгрешен и чист. Ни наездов, ни загрузов вы от него не дождетесь — ни в картинках, ни в книжках, ни в личном общении. Даже если захотите добиться — не дождетесь.

«Выставка в музее на Ермолаевском разделена на три части: Нижний мир — Существа хтонические, подводно-подземные, существа подсознания-сознания. Средний мир — это наш, существующий, там работы, посвященные памяти, моим родителям; Верхний мир — Ладомир, Луна, Звезда, Снежный ангел, Сольвейг… Я по хронологии не стал располагать образы.
Я за много лет от иронического концептуализма перешел в область романтическую. Постепенная отстраненность концептуальная ушла, возникла душевность. И я стал делать много вещей, посвященных памяти, истории моего существования в реальности…».

(Для иллюстрации назову «Вязаник», созданный из одежды, принадлежавшей разным членам семьи; «Чемодан отца»; выставку «Кругом свет», посвященную Вс. Некрасову; работы, посвященные матери…)



«Сначала я не понимал этого, не думал об этом. А потом стал анализировать свои проекты и обратил внимание, что я как художник поменял стиль... Вообще московский концептуализм меня всегда не привлекал замкнутостью, соборностью, тем, что он противопоставлял себя миру, Иным. Для меня человек все-таки остается человеком, который болеет, страдает, он остается телом. Человек — духовное существо, которому дан опыт телесности.
Моя встреча с концептуалистами произошла в конце 1970-х. Брат Игоря Макаревича, Вася Макаревич — будущий врач, он тоже учился в мединституте. Он и познакомил меня с Колей Козловым. Игорь сильно поспособствовал осуществлению меня как художника. Он тоже рассказывает истории, у него мифологическое мышление, нарратив. Он сюрреалистичен, хотя ближе к соц-арту. А я все больше ношусь в каких-то фантазиях. Я иногда участвовал в советских андеграундных выставках, но до конца не понимал поэтику московского концептуализма, ее умственность.
Но все-таки иногда меня причисляют к концептуализму. Концептуализм же шире, чем Монастырский и компания. Просто нас приучили к тому, что в СССР был концептуализм только в виде московской школы, но он довольно широк. Был концептуализм на Урале, в Питере, в Сибири, да и в той же Москве он был разным…».

Вообще, чувствовалась иногда как бы некоторая обида художника на сообщество. Не артикулированная, но проскальзывающая: и известность как карикатурист, мол, получил в середине 1970-х, и с Макаревичем выставка была совместная, и с Болтански у него одновременно в Париже выставка открывается… И уже готово последовать за этим мальчишеское, свойственное немножко закомплексованным авторам произведений искусств, мне порой в том числе: «Так что я тоже не лыком шит».

Мастерская у Тишкова не мала, не велика — в самый раз. Высоченные потолки, как в иных сталинках, под ними — коробки и запакованные в полиэтилен с пупырышками объекты. Открыта лицом к зрителю работа большого формата — тушь про живущих в хоботе. Слон с торчащей из хобота человечьей головой.

Место «для бесед» рядом с входом ничем не огорожено: советский диван, на стенке — советский ковер с репродукцией конфетной обложки «Мишки в лесу», над ковром — советский Ленин и постсоветские игрушки. На диване «живой уголок», населенный даблоидом (даблоидами? — я заметил только одного), инопланетянами, Лешей (кукольным автопортретом художника), Тишковым и мной. Тишков — окруженный плодами своих фантазий, как свитой. Я — на стульчике напротив. {-page-}




«Я работаю в области поэтического, на сочетании несочетаемого, я не очень люблю социальную критику, хотя иногда критика проскакивает в каких-то вещах, например “Анатомия России”. Но скорее потому, что меня несет в каком-то потоке, в него попала Россия, вот я о ней как-то высказался. Хотя даблоиды мне все-таки ближе».

Такое впечатление, что Тишков придумывает существ, их приключения и формы воплощения, да и вообще всякие объекты, круглосуточно. Проснулся Леонид Тишков утром, посмотрел в окно, увидел дерево — придумал «Систематическое родословное древо». Встал с кровати, посмотрел на нее — придумал ее подсветить. И так далее. Времени на передышки фантазия дает Тишкову ровно столько, чтобы все свои мультипридумки он успел зарисовать в блокнотик и сделать к ним не менее мультитриповый комментарий типа: «Так продолжается долго, невыносимо долго, и бесконечно тянется шланг и веревка». Если бы судьба подарила Тишкову кривые руки, мы имели бы превосходного писателя-фантаста или детского писателя. Если бы судьба не научила Тишкова занимательно писать, мы имели бы такого художника-самоучку, который безостановочно плодит картинки странные. А так как судьба оказалась щедра, то Леонид мульти-Тишков — это и художник, и писатель в одном даблоидном свитере. Он плодит картинки и делает не только свои, но и чужие книжки интересными: в портфолио — «Война с саламандрами» К. Чапека, афоризмы К. Пруткова, «Охота на Снарка» Л. Кэрролла и др., а также детские и взрослые книжки детской и взрослой писательницы Марины Москвиной, жены художника. Тишков же, кстати, и один из первых арт-комиксистов (его альбомы конца 1980-х — начала 1990-х, изданные книжками «Даблоиды», «Чурки» и «Стомаки» самые что ни на есть комиксы).

Тишковское творчество напоминает мультсериал (не мультсериал даже, а серию мультфильмов, объединенных автором). Происходит оно с завидной регулярностью, выставляется Тишков раз-два в год, акции проводит с той же периодичностью, в течение последних пяти лет выпускает минимум одну книжку в год, и энергия его при этом не иссякает. Ритм такой, впрочем, на качестве не очень сказывается. Потому что Тишков вряд ли гениальный. Хотя не нам, конечно, судить, а времени, да, времени. Современное такое искусство, избегающее, насколько это возможно, постмодернизма и стремящееся быть человечным. В меру самобытное, но ни звезд, ни лун с неба не хватающее. Так задумано.



«Художник занимается тем, что выворачивает себя наизнанку, обнажает уток — так называется изнанка тканой вещи — нитки все эти перепутанные. Прерогатива дизайна — когда вещь оформляется для того, чтоб ей было удобно существовать в мире. А художник создает все-таки такой объект, который, наоборот, выворачивается другой стороной и представляет себе совершенно новые, неясные, нам непонятные эстетические или этические взаимоотношения. И если он себя все время туда-сюда не выворачивает, то первоначальный уток превращается в моду, в поверхность, глубина уже исчезает. Поэтому художнику сложно становится со временем, когда он уже вырабатывает свой стиль, свой язык, сказать на нем ничего не может, а расстаться жалко. И тут надо что-то менять — либо стать немым, либо на другом языке говорить. И тогда надо сказать глубоко личное. Но нынешнее существование художественного пространства не позволяет тебе задерживаться надолго внутри себя. Слишком частое дыхание этой жизни заставляет художника повторяться. Скорость процесса по сравнению с восьмидесятыми, девяностыми сильно увеличилась. Такое впечатление, что люди живут перед глобальной катастрофой. И искусство попало тоже под эту раздачу».

Тишков известен тем, что, помимо «фирменных» существ и органов, делает все из чего угодно и сколько угодно, что свойственно скорее художнику молодому, который в поиске. А Тишков вроде уже не очень молодой, но то ли поиск у него затянулся навечно (что вряд ли), то ли:

«Я не имею художественного образования, поэтому открыт всяким влияниям, я могу использовать в искусстве все, что хочу. Поэтому я бессовестно беру кисть, живописью начинаю заниматься, бронзой, шить, лепить, перформансы делать, видео, пьесы пишу, книжки. Практически всё я сам делаю, но не всё. Вот этот Леша — это мой портрет. Это моя жена, Марина, шьет. А вяжу я сам. Сначала вязала мать. Первое, что она сделала, — “Домашний атомный взрыв”. В 1997 году у меня была выставка в Челябинском центре современного искусства, и я попросил мать связать этот объект. В 1957 году произошел ядерный взрыв на секретном атомном предприятии вблизи города Кыштыма на Южном Урале, ядерное облако долетело и до наших краев, мы все ходили по грибы, по ягоды, собирали их, ели, а это все было заражено радием. Такая домашняя радиация. И мама сделала такой объемный коврик — уютный ядерный взрыв».

Позиция такая не всеми, думается мне, будет воспринята как очень ответственная. Тишков — графоман в хорошем смысле слова. Художник-сочинитель-любитель. Всего он производит бесконечное количество, но производит это просто потому, что его прет, распирает изнутри картиночками, текстиками и существами.

«Искусство может сказать все. Не впечатляя размерами, без того, чтобы пахло, звучало, шевелилось. Хочешь этого — тогда иди в цирк. Меня больше впечатляет горсть конфет, которую Феликс Гонзалес-Торрес положил на пол и сказал, что это тело его друга, умершего от СПИДа; или простые действия голландца Баса Яна Адера — уронил кирпич на лампу — сердце екнуло, уронил второй — сердце остановилось! Жалко, что их уже нет с нами!» {-page-}



Тут Тишков несколько лукавит, посылая зрителя в цирк. И у самого автора порой звучит, шевелится и светится: вспомнить его потрескивающих «цикад» из трубочек для коктейля; видео с инсталляцией «Сольвейг», где не пахнет, но зато на вкус можно соль попробовать; тот же «Ладомир» с макаронными конструкциями; тот же проект «Кругом свет», где светятся все возможные предметы быта; или «Частную луну», которую художник возит по городам и весям...

«Любая вещь, которую я делаю, должна быть, только тогда она имеет право на возникновение. Она не должна не быть. Я не делаю бессмысленных повторений. Из-за этого возникают сложности при общении с галеристами. Мой путь — путь поэта и рассказчика, которому все равно, каким материалом рассказывать историю.
Я делаю только то, что меня волнует. Когда умерла мать, я разрезал-разорвал ее юбки и платья и связал объект «Моя матка». Юбки кончились, больше второй такой работы я уже не сделаю, потому что нет уже ее одежды. От матери осталось много пуговиц. Я подумал, что из них надо тоже что-то сделать. Так и получилась пуговичная Богородица. Но пуговицы тоже кончились, и вряд ли я сделаю другую такую же вещь. Приятный во всех отношениях художник Вик Мюнис делает из разных деталек картинки. Но самому ему сказать, по-видимому, нечего, или он не хочет напрягаться, поэтому основное, что он делает, это копирует работы других авторов. Живет хорошо, зарабатывает. Но мне лично таким заниматься неинтересно».

Тишков — пример художника, который регулярно делает то, что ему нравится, не занимаясь ни художественной, ни социальной проблематикой, принципиально не заботясь о судьбах Мира, Искусства да и, сдается мне, своего кошелька. Заботится он о человеке. Цепляют многие трогательные работы, посвященные памяти: «Памяти моей матери», «Возвращение домой». Но цепляют не художественным своим воплощением, а рассказанной душевной историей. Тишков — художник «русский». Волей-неволей его искусство продолжает литературную линию бесед со зрителем-читателем «о вечном», лишенную, впрочем, учительства и наставничества, но заряженную прежде всего на высказывание этическое (ну, или развлекательное — вроде летающих даблоидов или бронзовых водолазов), а не эстетическое. Тишков представляет, условно говоря, «концептуализм с человеческим лицом» — со зрителем он, в отличие от московской концептуальной школы, заводит беседу «за жизнь», апеллируя к темам, которые зрителя безответным и глухим совсем уж не оставят; к тому, что частенько считается в искусстве как бы дурным тоном. И для того чтобы производить такого рода высказывания, необходима определенная смелость, достойная уважения.

Тишков обладает неистощимой энергией. Энергия эта добрая, мягкая, позитивная. До странного, я бы даже сказал, позитивная. Например, собратьев по цеху (будь то художники, писатели, фрезеровщики, не так важно) принято покритиковывать — в той или иной степени. Крыть недобрыми словами или же просто выражать несогласие с позицией. В печати покритиковывание той или иной степени тяжести появляется не очень часто, потому что нефиг, тем более что завтра вино вместе пить; но ни одна, по большому счету, беседа, кроме самой настороженной, на моей памяти без него не обходилась. Кроме этой вот, с Тишковым, который аккуратно обходил любые «наезды», все время клонил к существованию у каждого «своей позиции», каковую каждому и следует занимать, сидеть, делать искусство и не выделываться; потому что если все люди разные, то зачем кому-то вообще выделываться?



«Есть художники, которые не только думают о своем искусстве, но вроде как понимают про всех: это хорошо, это плохо. Я считаю, что это большая ошибка. Художник, который построил координаты собственного мира, вдруг начинает высказывать свое мнение. Но у каждого истина своя, он ее лелеет и ее взращивает всей жизнью. Есть эталон метра, все по нему метры меряют. А у каждого художника — свой эталон метра, и он что, будет с линейкой ходить и всех измерять? Это абсурд. Это все равно что соберутся со всех планет инопланетяне, представьте себе: 50 инопланетян. У одного 5 глаз, другой вообще газообразный… И начнут друг друга оценивать, критиковать… Художник художнику, выходит, инопланетянин.
Художник — это одиночка, со своими взглядами, своими собственными оценками, полный одиночка».

Метафоры Тишков рождает на ходу, и метафоры эти такие, что уже видишь картинку, выполненную в узнаваемой тишковской манере.

«Мне кажется, искусство сейчас должно быть островком тишины, свободы, честного разговора, открытого, где возможно без аффектации и без всего понять что-то и присоединиться к диалогу художника с миром. Это должно расширять возможности понимания мира, а не задалбывать визуальным мусором. В девяностые художники участвовали в политике. Сейчас вот — водка Absolut. Как-то так оформлено, что художник считает за честь, что его пригласила сама водка «Абсолют». Манипуляции ведутся со всех сторон, но художник должен быть самой крайней формой сопротивления. А кураторы — это настоящие штрейкбрехеры. Они взаимодействуют со структурами, прикрывают это все интеллектом.
Художники являются некой болотистой массой, илом, куском грязи. Туда приходит умный куратор с мешком денег, которые ему дали те, кто сам в это болото не пойдет. Им это не надо, они посылают исследователей, ливингстонов. Они берут эти комки, потом огранивают их…» .

С Тишковым общаешься, как будто со сказочником, особо не заморачивающимся ни на чем, потому что все, что ему нужно, происходит в его голове, оно главное и прекрасное, а то, что в его голове не происходит, придется воспринять как данность. Рано или поздно оно уйдет, и тогда снова можно будет спокойно и с чистой совестью погрузиться в свою голову, где за время отсутствия уже успели произойти какие-то события и изменения, которые надо бы тоже успеть зафиксировать, зарисовать в тетрадку и поставить подпись.

Тетрадок у Тишкова — порядочная стопка на этажерке, одни совсем пожелтевшие, другие еще свежие, белые. Не тетрадки это даже — тетрадищи, большие такие, А4, страниц на 100 + N. И на каждой из них картиночка с подписью. Можно было бы назвать это эскизами, да не совсем это эскизы. Скорее альбомы для домашнего пользования. Вот, например, альбом с историей про мешки. Два мешка. У одного есть крылья, у другого нет. Один летает, другой ходит. Потом мешок, который несет мешок. Потом оказывается, что в мешке оказывается человек. Потом человек, который несет мешок. В сущности, хороший трипобред того же уровня, что мы уже видели в «даблоидах» и «водолазах». Но в силу того, что большой масштаб «мешки» приобрести еще не успели и в бронзе пока не вылиты, они кажутся как-то трогательнее.



«Мне больше всего нравится делать такие альбомы. Они бесконечны. Это и является основной деятельностью. Потом я что-то превращаю в инсталляцию, что-то — в картину, что-то остается так. Вот, например, «живущие в хоботе» изначально были маленькие, на калечках, потом я их сложил в альбом, потом получился большой фрагмент, потом я и пьесу написал, тут где-то есть и хобот сшитый. Есть еще альбом “Протодаблоиды”, на листах. Потом и объекты появились шитые. Тут какие-то мешки. Не знаю почему. Почему мешки?..»

Отдельного внимания заслуживает крыша здания, до которой из мастерской художника пара шагов и одна лестница. С крыши открывается прекрасный вид на антиутопию: куда ни глянь, везде серая безликая многоэтажная панель. На крыше этой Тишков проводит акции, устраивает концерты, ходит на лыжах и вывешивает «Луну».

«Я художник интровертный. Более органичное существование для меня — в мастерской. Это мое личное, приватное, оно наиболее естественно. Поэтому и «Луна» эта моя, она ближе всего мне здесь, на крыше. А когда ее вытаскиваешь и ей приходится путешествовать по всему миру, то ей все время приходится где-то приспосабливаться, и не всегда это получается».

Опять читаю я про Бажова: «На все похвалы в свой адрес он отвечал одинаково: “Говоря хорошие слова в адрес отдельного лица, не нужно забывать, что за ним стоит то огромное, что называется рабочим фольклором. Не нужно забывать, что я только исполнитель, а основной творец — рабочий”».

И вот здесь между Тишковым и Бажовым пропасть. Потому что ничего того огромного за Тишковым не стоит, что бы называлось каким бы то ни было фольклором. Тишков — мастер авторской сказки, творцом и исполнителем которой он сам и является. Фигура для современной ситуации в искусстве необходимая, востребованная этой ситуацией. Народ должен бы был читать книжки про водолазов в метро, смотреть про них мультфильмы и цитировать водолазные афоризмы о том, что «Водолазу трудно в толпе — всегда кто-то наступит на шланг». Но, боюсь, суждено Тишкову оставаться странным художником вне передовой. Другие борются за место в истории, стремятся быть авангарднее авангарда или просто дружат с правильными продюсерами, а Тишков качается себе на частной луне — Вязаником с даблоидами…


Выставка «Леонид Тишков. В поисках чудесного» открыта в Московском музее современного искусства в Ермолаевском переулке по 14 марта

Ссылки

• Куратор Екатерина Дёготь и художник Леонид Тишков рассказывают про Петра Ивановича Субботина-Пермяка, 29.05.2009