Юрий Альберт вручит премию, которую нельзя получить

Самый скромный из московских концептуалистов тихо и вдумчиво участвует в трех проектах биеннале

Имена:  Виктор Скерсис · Юрий Альберт

Вот художник Юрий Альберт. Настоящий художник, программно отказывающий своему искусству в «настоящести» и с сожалением утверждающий всего лишь его «современность».

Вот я, писатель ненастоящих статей, посетивший настоящего художника Юрия Альберта.

Что я знаю о Юрии Альберте? Что он не Энди Уорхол, не Джаспер Джонс, не Кабаков, не Вадим Захаров. Что на него повлияли Арнольд, Кошут, Art&Language. Что он повлиял на Захарова, Скерсиса, Столповскую. (Все это написано непосредственно на текстовых работах Юрия Альберта. — OS). Что в «Золотой книге» концептуализма он более чем по праву. Даже тепло свое отдавал он людям, строго придерживаясь концептуального курса. (Еще одна из работ Альберта. — OS).

С Юрием Альбертом мы сидели на кухне в его квартире, по совместительству бывшей мастерской. Как положено, с чаем и вареньем. Под вывеской Neue entartete Kunst («Новое дегенеративное искусство»). Это была уменьшенная копия вывески с названием вымышленной выставки — проекта, осуществленного в Кунстхалле немецкого города Росток в 1996 году. Тогда каждый посетитель Балтийской биеннале входил в здание, украшенное огромным названием выставки, которой там на самом деле не было.

Сейчас, встань кто-то лицом к стене с маленькой копией той работы, он увидел бы двух людей, сидящих под этой вывеской, как иногда сидят на предвыборной кампании или на книжной ярмарке. Одним этим жестом Альберт как бы сделал каждый разговор, да и каждое действие, проходящее за этим столом, да и сам стол частью этого самого entartete Kunst. Впрочем, оставалась и небольшая приписка внизу, гласящая: «Это не о том, о чем вы думаете!», всякую интерпретацию и расширяющая, и сводящая к бессмыслице.

Я спросил, что Альберт представит на нынешней Московской биеннале.

«В основной программе (выставке Ж.-Ю. Мартена. — OS) будет проект, который называется «Премия для Московской биеннале». Премии у нашей биеннале нет, а вообще-то приличной биеннале премия полагается. Я составил положение о премии, условия ее вручения — куратору идея понравилась.
Это одновременно и художественный проект, и настоящая премия — мы будем по-настоящему выбирать лауреата, по-настоящему вручать премию... Выбирать будем просто: все художники — участники основного проекта, их там человек 80 — выберут достойнейшего. Ему и будет вручена премия. А заключается она в следующем: администрация биеннале обязуется оплатить похороны лауреата, если он умрет до следующей биеннале. Бывают ведь разные формы премирования — деньги, поездки... У нас вот такая.
Утверждение, что всё искусство — о смерти, довольно очевидно, даже банально. Это старый жанр, в сущности, — memento mori. Девиз премии: «Жизнь коротка — искусство вечно».
Я специально об этом не думал, но проект, как оказалось, хорошо перекликается с темой биеннале — «Без исключений». Потому что помрем мы действительно все без исключений. Тут уж не имеет никакого значения, из Первого ты мира или из Третьего. Хотя у художников из бедных стран Третьего мира есть некое преимущество. На ту сумму, которая оговорена в условиях, в Европе можно средние похороны устроить, а где-нибудь в Новой Гвинее — целое село похоронить. Поэтому тут есть некая положительная дискриминация.
Разумеется, все должно быть оформлено юридически. Все-таки это серьезные обязательства администрации, немалые суммы. Порядка 10 тысяч евро».

{-page-}
Я захотел узнать, будет ли премия вручаться только в этом году или на следующей биеннале тоже.

«Пока что мы в Положение внесли, что если — и мы надеемся на это — в ближайшие два года премия не будет реализована, то в следующем году процедура повторится. В случае если кто-то все-таки, к сожалению, умрет, будем принимать решение дальше. До первого полностью награжденного лауреата. Я, со своей стороны, могу гарантировать только эту биеннале. Дальше — не знаю. Это будет зависеть от администрации».

Проект был задуман Альбертом еще к Первой биеннале, но тогда осуществлен не был. А жаль — обогатил бы «Диалектику надежды» веселым скепсисом. Ведь бывает, что надеются люди искусства на премию, пусть и не всегда признаются в этом. Но к этой надежде прибавилась бы и другая — что премия эта в полном объеме вручена не будет.

Некоторый сухой скепсис работам Альберта вообще свойственен. В первую очередь — по отношению к самому понятию современного искусства, с которым он работает не тяжеловесно и вдумчиво, а с умной и тонкой иронией: предлагает услуги по мытью полов или копирует карикатуры Кукрыниксов.

Впрочем, и сухость эта, и скепсис присущи скорее Альберту-художнику, чем Альберту-человеку. Альберт-человек очень доброжелательный. Его несколько раздражает частая «левая» ориентация актуальных художников, но как люди они ему симпатичны. В отличие от некоторых соратников по концептуальному кругу, к гламуру «Винзавода» он стойкой неприязни не испытывает. И уверен в том, что настоящий музей современного искусства в Москве будет таки построен, пусть этот оптимизм разделяют далеко не все.

«Еще у меня будет маленькая персональная инсталляция в Paperworks. Называться она будет Moscow Poll.
У Ханса Хааке в конце 1960-х была работа MoMA Poll. Он проводил опрос среди посетителей МoМА: «Будете ли вы голосовать за губернатора Рокфеллера, который не осудил вьетнамскую политику Никсона?» Тогда большинство посетителей были против Рокфеллера и вьетнамской войны, естественно...
В основе моей работы будет лежать та же идея — опроса. Я думаю, что произведение искусства — это всегда опрос. Пусть и среди одного зрителя. «Нравится /не нравится» — это уже опрос. Будет там стоять ящик для бюллетеней, зрители будут голосовать... Но всех карт раскрывать пока не хочется.
Тематически все эти проекты пересекаются: тема выбора, тема смерти и посмертного... Но формально это будут разные вещи. Если слово «формально» в этом случае вообще применимо».

Юрий Альберт — человек умный, спокойный, тихий, рассудительный. Вызывающий большую человеческую симпатию. Не склонный к обобщениям, к резкой и огульной критике чего бы то ни было. Внимательно рассматривающий окружающий его мир, способный видеть как лес, так и деревья. Изначально расположенный к людям и способный оценивать их деятельность независимо от своего расположения.

Я сказал, что все эти его работы кажется мне продолжающими линию концептуализма.

«Дело в том, что концептуализм сейчас — это такой бумажный тигр, с которым все то ли еще продолжают бороться, то ли уже его похоронили...
Если понимать концептуализм широко — как некое искусство, которое на практике выясняет, что такое искусство, а также в каких условиях оно может развиваться и существовать, то, конечно, эти проекты — концептуальное искусство. Не уверен только, что это продолжение “романтической” линии концептуализма.
Мне не очень нравится, что, говоря о московском концептуализме, ему огульно приписывают литературность и романтичность. Та линия, к которой принадлежат Кабаков, поздний Монастырский, «Медгерменевтика», конечно, очень литературна. Но те, кто считает главным признаком концептуализма литературность, судя по всему, до конца не понимают, что такое концептуализм.
Все-таки Кабаков не просто хочет рассказать нам историю. Он все равно выясняет, путем сложных литературных накручиваний, что есть искусство, каковы его место и время действия... Он — такой аналитик, спрятавшийся в словесных построениях.
Сам способ построения истории у Кабакова — скорее из литературы или кино. Его огромные инсталляции — это как бы такой большой роман. В котором есть мощная аналитическая интенция, но она скрыта под сложной повествовательной структурой. Там есть лирические герои, там очень важны стилистические особенности речи... Очень авторские. Никто другой, кроме Ильи Кабакова, его инсталляцию сделать не может. То же можно сказать и о Пивоварове или «медгерменевтах». Но это не единственная возможная форма существования концептуализма.
Почему кабаковские инсталляции называются «тотальными»? Не только потому, что они большие. Но и потому, что пока не досмотришь их до конца, нет сил из них выйти. Как невозможно уйти из кинозала в середине хорошего фильма. А что касается моих работ, то там нет такой цепляющей, завлекающей истории. В этом смысле они более демократичны, что ли. Зритель всегда имеет возможность отвернуться и уйти на другую выставку. Или в магазин.
Я, конечно, продолжаю концептуальную традицию, но язык я использую не литературным способом. В своих работах я использую язык по прямому назначению — для того чтобы сказать то, что я хочу. Например, у меня есть работа с таким текстом: «Как получилось, что я сделал эту работу и сделал ее именно так?» Я задаю зрителю именно этот вопрос. Тут нет сложной игры стилизаций, нет рассказа, нет литературы.
Хотя, конечно... В Москве концептуализмом занимались пять с половиной человек. И выделять направления... Всё это довольно условно».

Юрий улыбался мягкой улыбкой. Казалось, многое из того, что он говорил, было им давно обдумано и проанализировано, а сейчас он уже делится выводами. Но почему «бумажный тигр»?

«Это особенность нашей ситуации. У нас нет механизма институционализации. У нас нет музеев современного искусства, у нас нет альбомов, книг, научных диссертаций...
Поэтому когда люди борются против концептуализма или даже соцреализма, они плохо представляют, против чего они борются. Я не уверен, что все, кто упоминает слово «концептуализм», точно понимают, что они имеют в виду. Борются они в основном против своих собственных фантазий по этому поводу. В послеперестроечные годы концептуализм стал таким нормативным фоном, от которого все отталкивались, не всегда понимая, что это такое.
Взять того же Илью Кабакова. Известный русский художник. Правда великий. А ведь мало кто представляет, что он сделал и делает... То же самое — не менее великие Комар и Меламид. Кто представляет, что они сделали, кроме двух-трех соц-артистских работ, которые были далеко не самым важным эпизодом в их творчестве?
Когда мне сейчас говорят, например, что Андрей Кузькин, работы которого мне очень нравятся, является продолжателем концептуализма, я не очень понимаю, что имеется в виду. Я думаю, что он является продолжателем фантазий о концептуализме тех, кто это говорит».

Но кто, в таком случае, является сейчас таким «продолжателем»?

«На мой взгляд, Осмоловский — продолжатель концептуализма в гораздо большей степени, чем Кузькин. Он же не просто делает деревяшки и железки, он выясняет, каково место, каков статус произведения искусства. Вот он решил, что искусство должно иметь ауру. Но он же не просто художник — сделал что-то прекрасное высокодуховное и успокоился. Нет, у него есть теория, что произведение искусства должно быть именно таким. И его работы без теоретических объяснений — деревяшки себе и деревяшки. Деревяшки сами по себе на меня, как на человека, видевшего много произведений современного искусства, впечатления особого не производят, но деятельность Осмоловского мне нравится.
Он считает, что его работы должны быть понятны без его объяснений, что всё должно само работать, за счет ауры. Как у Ротко, например. Поэтому его позиция выглядит довольно противоречивой, и это хорошо. Он объясняет, что объяснений не нужно. Но он же не дурак, чтобы не видеть этого противоречия... И в результате возникает напряжение, которое мне и кажется наиболее интересным в его работах. Для меня произведением в данном случае являются не его объекты, а его объекты вместе с тем, что он говорит. Даже не так — то, что он говорит, плюс его объекты. Как дополнение.
Какая-то реинкарнация всегда будет. Потому что искусству все время интересно прояснение собственных оснований. Это всегда было: это есть и у Александра Иванова, и у Веласкеса — пусть неявно. И что-то такое всегда будет». {-page-}

Юрий Альберт всякими разными средствами уже больше тридцати лет выясняет, что такое искусство. Набирает картины шрифтом Брайля. Обозначает свои инициалы при помощи моряцких флажков. Выкладывает из детской мозаики портреты своих друзей-художников. Выставляет вместо самих картин их описания. Читает вслух книгу Дидро о картинах. Выбрасывает гласные из слова «искусство» на манер иудейского «Б-г» в каталоге к большой выставке. Объявляет премию Московской биеннале. Делает качественные работы, меткие и тонкие, но неспособные существовать вне контекста, в котором они были созданы. Альберт оперирует готовыми конструкциями, языками, явлениями, уже маркированными и коннотированными, — и, используя их «не по назначению» или «перекодируя», в таком модифицированном виде переносит в контекст искусства.

За рафинированность, избыточную систематичность, «скучность» работы Альберта критиковали даже товарищи по цеху. Эту критику он превратил в художественное высказывание, в бегущую строку «За что меня не любят» (2007). С одной стороны, демонстрируя свою восприимчивость к критике, с другой — обезоруживая саму критику скепсисом. Делая ее объектом искусства, того же — «скучного» и «рафинированного».

Пожалуй, очень немногие московские художники, начинавшие в конце 70-х, в 80-е и даже в 90-е, столь последовательны в проведении своей линии. В случае Альберта эта линия — строго концептуалистская.

Многие художественные ровесники Альберта, даже представители младших поколений, почувствовав, что концептуальный подход к искусству изжил себя, переходят в другие формы работы и жизни. Виктор Скерсис перешел от подчеркнуто нелепых и ясных акций «Донского, Рошаля, Скерсиса» к странным словесным конструкциям и объектам. Монастырский, Захаров и Лейдерман организовали группу «Капитон»: они встречались в течение полутора лет, готовя к каждой встрече по проекту, пусть даже слабому, но не вписанному и не вписываемому в систему искусства, и в результате возникла камерная, чрезвычайно интересная и эмоционально насыщенная деятельность. Никита Алексеев делает хорошие лирические вещи. Пепперштейн на последних выставках активно политизируется; то тут, то там мелькают Колобки, но их становится меньше, а политического содержания в них — больше.

Альберт — художник, которого сложно назвать «исписавшимся». Невозможно. Потому что с самого начала Альберт поставил в основу деятельности не прием, а проблему — поиск оснований искусства. Ведущий принцип ее решения — проверка понятия искусства с территории внеположенных искусству миров. Этих миров бесконечное множество, и в каждом Альберту удается создать «зазор» путем смены функций элементов этого мира.

Но позиция «строгого следования курсу» в искусстве может таить и опасность.

Группа «Купидон» была в прошлом году организована Альбертом, Скерсисом и Филипповым как бы «в ответ» «Капитону». Сближает их установка на коллективность, сотрудничество. Работы рождаются из сотрудничества, без него они невозможны. Выставки «Купидона» строятся так, чтобы не было понятно, где чей вклад. Это небольшой художественный организм. Но есть одно принципиальное отличие. «Капитоновцы» организовались, устав от галерейно-коллекционерской ситуации в искусстве, но не видя перед собой конкретной задачи, исходя скорее из установки делать «странные» вещи с непременными обсуждениями, делать работу, которую невозможно (или почти невозможно) было бы назвать работой. Понимание того, что происходит, рождается у них в процессе обсуждения, среди всех «странно», «слабо», «сильно», «интересно», «четко», «размыто»... Отсюда динамика, энергия, свежесть. У «Купидона» же все более структурировано и ясно: задача предшествует работе.

Альберт рассказал о выставке в Stella Art Foundation.

«Называется это всё «Художник и его модель». Имеется в виду модель искусства: созерцательно-романтическая у Филиппова, агрессивно-концептуальная у Вити Скерсиса и такая скептически-концептуальная у меня. Всё это, взаимопроникая, должно создавать некую третью модель. Вообще, каждый художник предлагает свою модель искусства. Один говорит, искусство — это производство духовных ценностей. Другой — это эпатаж буржуазии. Третий — это борьба за справедливость. А на самом деле искусство — сочетание или диалог всех этих точек зрения. Искусство — это то напряжение, которое возникает между разными его моделями».

И мысль эта интересна и глубока, и выставка хороша. Но речь не об этом. А о том, что когда Альберт рассказывал об этом, самой выставки еще не было.

Работы Альберта часто ясные, прозрачные, четкие. Иногда, кажется, чрезмерно. Как будто даже осторожно выверены. Будто художник не дает себе сделать что-либо без четкого определения того, что это значит. Не позволяет работе вырваться во что-нибудь, притягивающее своей размытостью и непонятностью.

Я не поклонник размытости и непонятности. Отнюдь. Но столь принципиальное следование творческой установке может высушить образ художника. Лишить его объема. Даже если этот художник — самый настоящий.

Если допустить верность утверждения, что настоящий мир возможен только после настоящей войны, то и настоящее следование курсу возможно только после настоящего от него отступления. Пусть и ради эксперимента, пусть и не на долгое время.

Ссылки

• Екатерина Деготь. Музеефикация московского концептуализма во Франкфурте, 01.07.2008