— Как с вами работали кураторы?

— От Даниэля Бирнбаума у меня осталось очень приятное впечатление, это чуткий, проницательный, заботливый куратор. Мне не доводилось раньше встречать таких людей. Очень деликатный, тактичный человек, внимательный к художникам... Просто нет слов. Он не вносил никаких жестких директив. «Это вправо подвинь, это влево» — ничего такого не было. Свой проект я предложила ему еще зимой, когда уже стало понятно, что мне достаются вход и выход, но не было ясно, что эти вход и выход собой представляют. Идея моей работы «Коммуникации» была номинальная: на точке входа что-то появляется, и на точке выхода оно же появляется снова. Идея позволяла без проблем в случае чего все поменять, подвинуть, сориентироваться по ситуации. Как и произошло.

Изначально я хотела, чтобы все было фигуративно и предметно: розетки, вилки, счетчики и так далее. Но материал вывел на нечто другое, более абстрактное. Я отказалась от предметности и сделала несколько другую работу, чем задумывала изначально. Но к этому я пришла сама, безо всякого давления со стороны кураторов. Когда я делала монтаж, Бирнбаума вообще не было, он уехал куда-то по делам. Потом он вернулся, сказал, что, мол, браво-браво, что ему все нравится, спросил, буду ли я рисовать тени, я сказала, что буду. И он всем остался доволен.

С другой стороны, я видела, что по поводу многих проектов Бирнбаум и Йохан, его помощник, дискутировали: что куда поставить, в какой цвет покрасить... Они занимались поиском способов подачи тех экспонатов, авторы которых не присутствовали. Я, как мне кажется, не доставила им особых хлопот».

«Эй, Жёлудь, — раздалось сверху. — Ты что там делаешь? Должна же была уехать уже».

Аня пояснила, что пока еще дает интервью, и продолжила:

— У меня, впрочем, был еще один куратор, между мной и Даниэлем, Борис Маннер, приглашенный Stella Art Foundation — при поддержке этого фонда была организована вся работа. Такой австрийский философ, он со мной, можно сказать, работал.

— «Можно сказать» или работал?

— Работал. Но не было такого, что я показываю ему эскизы, а он говорит: это так, а то эдак. Я показывала какие-то наработки, он говорил: все нормально. Показывала фотографии предыдущих проектов, он говорил, что ему нравится. И все.

— Разница в работе с куратором в России и за рубежом ощутима?

— Видимо, я проблематичный художник для куратора. Вот, например, проект в Laboratoria Art & Science Space... Куратором была Даша Пархоменко, у нас было много напряженных моментов. Во всех мероприятиях, где фигура куратора весома, я вечно всем недовольна, меня все не устраивает.

В предыдущих беседах с художниками проблема взаимоотношений кураторов и художников периодически возникала, причем художники часто высказывали разного рода критику в адрес организаторов процесса. Аня от таковой осторожно воздержалась.

— Что касается Арсенала, то думаю, что мне чрезвычайно повезло: я просто как-то угадала, попала в общую ситуацию... Вся выставка — это тихие, блеклые объектики, инсталляции. До открытия я ходила и думала: что же это такое? Все чересчур тихое, ничего вызывающего, ничего провоцирующего... Но уже после открытия, после того как большая часть публики прошла сквозь Арсенал, выставка вдруг заработала. Она буквально включилась.

У нас обычно как? Накануне открытия все на своих местах, все отлично. Прошло открытие, все сказали: «Ну чё-то как-то не очень». И выставка, вместо того чтобы работать, начинает чахнуть. А здесь... Не знаю. Может быть, свою роль сыграло отношение публики: идут толпы народа, все они с интересом, с позитивным настроем смотрят на какую-то ерунду, и эта ерунда вдруг начинает расцветать, превращаться в искусство. Мне кажется, что Даниэль изначально на это рассчитывал. И мне просто повезло, что я попала в общую интонацию тишины, растворенности.

— То есть дело в разнице отношения к искусству в Венеции и в Москве-Петербурге?

— Да, конечно, отношение разное, и разное искусство от этого отношения. Конечно, изменения в лучшую сторону очевидны. Сейчас в Москве есть «Винзавод», туда ходит такое количество людей, которое три года назад было сложно даже представить... С годами мы научимся смотреть на искусство по-другому. Здесь очень много скептицизма, заведомого непонимания, заведомого недоверия. Зрителю нужно время, чтобы научиться доверять.

Скептицизм, заведомое непонимание и заведомое недоверие незамедлительно дали о себе знать. В «Айдан» вошла пара молодых людей — судя по виду, студенты. Они окинули взглядом помещение, развешанные белые ленты, белую спираль вокруг колонны и спросили у первого замеченного человека, коим оказался я: «А где выставка?» — «Вот», — ответил я, указывая на «Мосты». «Вы шутите? Где выставка-то?» — чуть более раздраженно спросили они. «Ну вот же. Это вот все. Мало?» Все еще подозревая подвох, они неуверенно обратились к стоявшей чуть в отдалении Ане: «Что, правда, что ли?» — «Правда», — сказала Аня, и молодые люди не то озадачились, не то расстроились. Аня подбодрила их, объяснив, что выставок тут много, разных. Молодые люди ушли на поиски чего-то более убедительного.

Первая Анина выставка, мною увиденная, — какие-то непонятные телесного цвета кольца, десятки колец, нанизанных на металлический стержень (это называлось «Памятник девству») — оставила меня равнодушным. Потом появилось множество каркасов железной мебели, туфелек, вешалок и одежки. Все это показалось мне идеологически пустым, но явно обладало способностью продаваться. Потом меня обрадовали яркие и рефлексивные «Музей меня» на «АРТСтрелке» и «Не тот художник» в лаборатории Art & Science (все проекты можно посмотреть здесь). Много объектов и объектиков. Живопись, реди-мейды, металлические изделия. Вроде бы те же, но, оказавшись в другой компании, они изменились к лучшему.

Впрочем, была и октябрьская «Железная свадьба»: туфельки, платьица, рояльчики и прочие атрибуты жизни а-ля Ксения Собчак — казалось, что Жёлудь принялась за эксплуатацию приема. Но в Венеции Аня выступила иначе. Материал был другой, и его было крайне мало.

— С чем связан такой переход от многообъектных работ к минимализму?

— Конкретных стремлений, задач, установок у меня нет. Я делаю всю жизнь один большой проект, он называется «Аня Жёлудь» и состоит из разных-разных вещей. Мне важно не впадать в однообразие. Как на живописной картинке есть зоны, какие-то пятна, контрасты, взаимодействия, так в этом наборе выставок, фактов моей художественной биографии есть своя логика, последовательность, закономерность.

В «Лаборатории» я показывала художника в разобранном виде — как он меняется в момент, когда с ним что-то происходит, с его «художественным телом». Это был переходный момент. Тогда же я начала работу с пучкообразными металлическими проводами. Работа в Венеции — это продолжение той работы, только уже оформленное и очищенное. «Точка 1» — точка входа, «точка 2» — точка выхода, была еще и «точка 3» — предбанник, где тоже ничего толком невозможно было сделать. Я попросила убрать все фальшстенки, за фальшстенками оказалось множество всяких старинных машин, разных приборов... Я их открыла, почистила-помыла. Красить было нельзя — лессировала. И у меня там очень насыщенная среда получилась, абсолютно не минималистичная.

Еще меня попросили сделать «маленькую инсталляцию» в офисе биеннале, сказали, что она там останется на пять лет. Там как раз максимум минимума. Рядом с площадью Сан-Марко дворец, в нем офис, какие-то кабинеты, но в большей степени это место для переговоров, приемов. И в одном из таких переговорных залов накануне открытия биеннале сделали ремонт: дорогая отделка стен, мраморные полы, стильная мебель... И там на потолке у меня несколько металлических элементов — буквально сопельки такие спадают. Монтажники, которые этот потолок вылизывали не одну неделю, круглыми глазами смотрели, как я развешиваю всякие непонятные штуки.

И в офисе, и в Арсенале мимо иногда пробегали электрики и предлагали мне пластиковые технические приспособления, которые фиксируют провода, — это было самым большим для меня комплиментом. И вообще, меня часто воспринимали как электрика, думали, что я вожусь с настоящими проводами.

Вот так радовалась Аня удавшейся незаметности «пучков». Чайнички и кастрюльки были не-искусством, она превращала их в искусство. «Провода» — искусство, маскирующееся под не-искусство.