Никита Алексеев о Звездочетове: настоящее искусство, чуть присыпанное анекдотом

ЕКАТЕРИНА ДЁГОТЬ посмотрела выставку ветерана «веселого концептуализма» вместе с его старым другом, художником НИКИТОЙ АЛЕКСЕЕВЫМ

Имена:  Константин Звездочетов · Никита Алексеев

Разговор проходил на новой выставке Константина Звездочетова «Нормальная цивилизация» в галерее XL


ЕКАТЕРИНА ДЁГОТЬ (входит на выставку): Так, и что это у нас тут такое… расскажи мне для начала. Ты же здесь, наверное, уже был, а я нет.

НИКИТА АЛЕКСЕЕВ: Называется «Нормальная цивилизация», первая за многие годы Костина выставка, что само по себе важно, потому что долгое время он от выставок увиливал.

Е. Д.: Так… пальма, луна… «Шоп», «Секс»… Это его представление о западной цивилизации, которая нас захватила?

Н. А.: Как я понимаю, нет. Костя имел в виду рай в понимании советского гражданина. Попытка, как Костя говорил, построить рай на земле, что довольно забавно, учитывая его религиозные убеждения…

Е. Д.: Скажи, пожалуйста, как ты видишь место художника Константина Звездочетова в истории русского искусства?

Н. А.: Замечательный художник, но мне про него говорить трудно — я ведь за ним наблюдаю больше тридцати лет, у меня явно не свежий глаз. С другой стороны, это, может быть, и хорошо: я насмотрелся. Когда-то давным-давно, в начале восьмидесятых, я просто с восторгом смотрел на Костину живопись. Он ведь умел делать такую замечательную, веселую, лихую, очень красивую живопись, которую никто в круге апт-арта, кроме него, делать не умел. И Костя, когда ему надо пококетничать (а он это любит), говорит иногда, что во всех его творческих бедах виноват я: на самом деле он был поэт, а я его убедил, что он художник. Он сдуру поверил, и теперь вот...

Е. Д.: Тебе нравился в нем цвет?

Н. А.: Цвет, легкость исполнения, почти матиссовская. Это очень хорошая живопись на самом деле. Потом, правда, у меня наступали периоды чудовищного уныния от его этой бесконечной «крокодильской» перерисовки (Звездочетов вдохновлялся карикатурами из журнала «Крокодил». — OS). Смотреть на это уже не мог… Но вот с год назад Костя начал учить меня уму-разуму. Почему у меня плохо на рынке дела обстоят, картины не продаются. Потому что, говорит, ты неправильно себя ведешь, пытаешься новое придумывать, отменяешь стили, а надо в одну точку долбить годами, тогда все хорошо будет. Правда, через несколько дней он приходит в мастерскую — мы же делим с ним мастерскую… Приходит, весь кипит от возмущения, чуть пар не идет. Оказывается, он, входя во двор, не закрыл калитку, и консьержка ему сказала: «Дятлы здесь всякие ходят».

Е.Д.: В каком смысле?

Н.А.: Дятел, знаешь? Такая птица, которая долбит в одну точку.

Е.Д. (в недоумении): Все равно не понимаю.

Н.А.: Консьержка совершенно не знает, что он делает, никогда не видела ни одной его картины, но она сразу поняла, что перед ней такой дятел и есть, который долбит в одну точку. {-page-}


Е. Д.: Ага. Ты знаешь, мне вот, честно сказать, со стороны все вы видитесь такими дятлами. И это, собственно, хорошо. Твою работу, как бы ты ни старался, прости меня, не перепутаешь ни с кем другим, как и Костину ни с кем не спутаешь. При этом я не могу сказать, что вы, Костя или ты, повторяетесь. Есть художники, которые делают всю жизнь одно и то же, но это не ты и не он.

Н. А.: Видишь ли, когда Костя говорил, что надо долбить в одну точку, я думаю, он имел в виду даже не рисование одного и того же, а культивирование своего социального образа. Для него это enfant terrible, шутник, развлекатель. И так ему, наверное, удалось убедить большое количество любителей, коллекционеров, даже критиков в том, что это все весело. А народ у нас в основном с плохим вкусом и склонен к незатейливым развлечениям. Вот все и поверили, что он такой весельчак.

Е. Д.: А это не так?

Н. А.: А вот, по-моему, нет.

Е. Д.: А как на самом деле?

Н. А.: Это моя точка зрения, безусловно. Но мне кажется, что Костя никакой не анекдотчик, не развлекатель. Он использует этот имидж для легковерной публики. Мне кажется, что Костя — чем дальше, тем больше, и выставка это показывает — приходит к откровенному формализму. Все эти надписи дурацкие, все эти сюжеты якобы смешные — это на потребу публичному вкусу. На самом же деле вот, например, эта работа, с моей точки зрения, — просто какие-то полосочки, квадратики, кружочки, клеточки… Но сверху присыпано анекдотом, который пипл хавает, что называется.

Е. Д.: Ты считаешь, что все это может нравиться только каким-то низкообразованным гражданам?

Н. А.: Нет, я хочу сказать, что под этим мне иногда видится серьезный, иногда даже трагический пласт Звездочетова.

Е. Д.: Ах, наконец-то я поняла! Под словом «формализм» ты имеешь в виду что-то не негативное, а позитивное?

Н. А.: Ну конечно, абсолютно!

Е. Д.: Это новость для меня.

Н. А.: Я придерживаюсь сугубо формалистических воззрений на искусство.

Е. Д.: То есть здесь ты находишь что-то общее с тем, что ты делаешь, но в совершенно другом обличье.

Н. А.: Конечно. Костя вроде бы хотел тут устроить веселую, радостную, райскую выставку. Но считает, что не получилось. И я считаю, что выставка пустоватая, холодная — в хорошем смысле. И, кстати говоря, интересно: пришел сюда Монастырский, который тоже пал жертвой Костиной мифологии. Он тоже считал, видимо, что Костя веселый парень. Он походил, посмотрел, расстроился и сказал: «Ну это же совершенно бесчувственно!» Насчет чувственности Монастырского тоже, конечно, смешно, но он поверил, что Костя — очень чувственный художник, и был раздосадован, как мне показалось, что обманулся в своих ожиданиях. Оказалось — холодный, без искренней радости жизни. А заявлял Костя о себе иначе все время — инфантилизм, безответственность эстетическая и (до поры до времени) этическая. А на самом деле здесь что-то другое. Костя, конечно, очень рискует: он долго работал над своей мифологией, а может получиться, что люди-то поймут совсем по-другому. У нас формализм, особенно для людей, не особенно воспитанных и образованных, это плохо.

Е. Д.: Для меня, например. Поэтому мне трудно поверить в то, что Костя формалист.

Н. А.: Ты уже сделала круг и не любишь формализм на каком-то следующем витке, а люди с меньшим культурным багажом к формализму относятся плохо просто потому, что это сухо, скучно, холодно. Не повеселишься. И я побаиваюсь за Костю, потому что в какой-то момент (люди же не совсем идиоты) они поймут, что дело вовсе не в анекдотах.

Е. Д.: Что за этим стоит формализм. И тогда его осудят, как Тышлера и Лабаса в свое время. Так?

Н. А.: Что они обидятся: «А что ж ты нас так долго надувал? Что ты нам голову морочил?»

Е. Д.: Вот это очень интересный поворот.

Н. А.: Это как раз мне в Косте и кажется интересным, потому что вроде бы все у него уже сложилось. Культовый художник, все с ним понятно, все мы знаем, что про Костю пишут из статьи в статью.

Е. Д.: Что он такой русский народный богатырь, который постоянно издевается над всем вокруг, а тут откроется, что он настоящий художник, и все перестанут его покупать.

Н. А.: И это очень опасно для него. Но благодаря этому он и настоящий художник. {-page-}

Е. Д.: Это очень сложная фигура мысли, но она мне нравится. А в каких именно работах тебе видится в позитивном смысле формализм?

Н. А.: Ты знаешь, практически везде есть что-то гиперэстетское. Вот, например, полосочки, и я сейчас, конечно, упомяну моего любимого Ротко, хотя при тебе, наверное, нельзя.

Е. Д.: Нет проблем. Но цвета, конечно, другие.

Н. А.: Цветов в мире много, можно выбирать. Вся эта стенка вполне формалистская. Смотри вот — «Кино и анонс», пресловутая «дуга прекрасного» Хогарта. Это все работа не с пространством картины, а с поверхностью. Работа очень точная, выверенная, при своей полной на первый взгляд дурости. Мне нравится, как это сделано.

Е. Д.: А в пространственном отношении, выставка в целом?

Н. А.: Вот здесь у него не очень получилось, ему не удалось забить под завязку все пространство. Он хотел, но у него не вышло. Видишь, эта центральная композиция очень плохо стоит. Как любой другой художник, я сразу же, естественно, смотрю, как бы я все повесил и расположил. Центральную группу я бы точно подвинул…

Е. Д.: Естественно, в какое-то более внятное место.

Н. А.: Но Костя сделал так, и надо соответственно смотреть на то, как он сделал. Меня как раз устраивает такая недоделанность, некоторая убогость того, как это выглядит. Он расстроен, потому что не удалось построить рай. Но мне как раз это нравится, потому что я не верю, что рай бывает на земле. Я, в отличие от Кости, убежденный агностик, но я считаю, что строить рай — занятие непродуктивное. И здесь получилась какая-то милая для меня атмосфера, немного убогая… хотя это слово сразу влечет за собой социологические рассуждения, а мне этого не хочется. Неверно было бы тут начать рассуждать о восприятии рая советскими гражданами, об этой цивилизации, когда хранили пустые банки из-под пива, заклеивали телевизор снаружи вырезками из польских журналов. Костя попытался еще раз надуть публику, рассказать смешную историю. На мой взгляд, этого не вышло, и, на мой взгляд, это ценно, потому что получилась, опять же, никакая не «тотальная инсталляция». Здесь какая-то совершенно безалаберная работа с пространством. Можно было так, можно по-другому.

Е. Д.: Скажи, а почему не может быть все-таки так, что он действительно хотел повеселить публику, пошутить и для этого использовал прекрасные формальные приемы? Почему одно с другим несовместимо?

Н. А.: Может быть, и совместимо. Я не хотел бы ни в какой степени лезть в душу Косте, но ведь Костя все время говорит, что искусство его мало интересует, искусство — это ремесло. Надо сделать продукт, его как можно быстрее продать и жить тихой семейной жизнью.

Е. Д.: Я бы интерпретировала его мысль так, что раз уж тебе дан этот талант, то ты обязан его использовать, было бы грехом зарывать его в землю. Коммерческий момент здесь, мне кажется, отнюдь не главное. Но все-таки почему трудно себе представить, что это содержание, которое он транслирует, может выразиться в той форме, о которой говоришь ты? Ты настаиваешь на том, что это чистое искусство, в котором решаются формальные задачи, и, если бы был содержательный момент, он бы это испортил, с твоей точки зрения?

Н. А.: С моей точки зрения, этим содержательным моментом все просто сверху присыпано. Дунь, и он исчезнет в конечном счете. Можно, конечно, сказать и по-другому, что здесь есть очевидное расщепление между содержательным моментом и формальным трудом.

Е. Д.: Для меня это как раз плюс, такое расщепление. Для меня формальные качества, прекрасные и удивительные, служат тому, чтобы транслировать содержание, а для тебя, видимо, их достаточно самих по себе. Но, с другой стороны, для меня содержание без этих формальных качеств было бы совершенно неубедительно. Вот эта розовая луна отклеивающаяся — это, конечно, действительно шедевр, согласна. Знаешь, мне приятно, что мы сейчас обсуждаем какие-то исключительно мелкие нюансы, которые очень важны, а читателю, видимо, совершенно неинтересны.

Н. А.: Мне кажется, пришло время их обсуждать… Когда в начале восьмидесятых Костя делал первые свои картины, он, конечно, с классической профессиональной точки зрения просто ничего делать не умел. Но он относится к той породе художников, которые, ничего не умея, могут сделать так, как никто другой никогда не сделает. Я смотрю на эти две штуки (показывает) — по сути, уродство, плохо закрашено… Но это сделано великолепно. Это просто какие-то дико красивые вещи. Из-за этих пятен, из-за нелепой шероховатости.

Е. Д.: Знаешь, что мне эти сочетания цветов напоминают? Ты помнишь ранние вещи Миши Чернышева, 1960-х годов? Сочетания цветов, которые почему-то никто больше не использовал: зеленое с оранжевым, или желтое с фиолетовым, или синее с лимонным. Те вещи мне очень нравились, но они остались абсолютно без продолжения в русском искусстве.

Н. А.: Или Олег Яковлев, которого все позабыли. Замечательный художник, живущий с семидесятых годов в Париже. Он вместе с Мишей Чернышевым был одним из первых настоящих абстракционистов. Он делал тоже такие картины, просто в горошек холсты — 1975-й, 1976-й — тоже диких цветов.

Е. Д.: Тем более это все интересно, потому что, как ты знаешь, в русском искусстве, особенно в «интеллигентском» его изводе, существует убеждение, что хорошая живопись должна быть грязно-серого цвета. Я это просто ненавижу, не понимаю, смотреть на это не могу, но, тем не менее, как ты знаешь, царит такое убеждение, и такая живопись, от позднего Фалька до Биргера, страшно всегда ценилась… А здесь настоящий цвет. Такого никто не делал. Одновременно шестидесятые годы в шрифте…

Н. А. Он же перерисовывал все из журналов шестидесятых годов… Почему еще я считаю Костю формалистом: он пользуется этими клише, рисуночками из журналов приблизительно так же, как мозаичист использует свои тессеры, кусочки смальты. Он из них составляет свое целое. Может, он и имеет какой-то литературный ход, но очень часто по абсолютно формальному признаку. Кружочек к квадратику, палочку к треугольничку, и так далее.

Е. Д.: А все-таки — какая-то история про то, что это образ Запада, реклама, неужели тебя это вообще не трогает, тебе это не нужно?

Н. А.: Мне это не нужно совсем. Я это принимаю во внимание, но мне это не нужно. Может быть, я в этом смысле окажусь одинок, но мне — не нужно.

Выставка Константина Звездочетова в галерее XL открыта по 10 июня

Посмотреть всю галерею


Другие материалы раздела:
Чернышева о Кориной: жалость к вещам, 04.03.2009
Звездочетов об Осмоловском: объекты для одномерного человека, 18.02.2009