Нести современное искусство в регионы – это колонизация?

ЕКАТЕРИНА ДЁГОТЬ задала вопросы первопроходцам целинных земель современного искусства – и высказала свое мнение

Недавно в Перми в очередной раз состоялись протесты (пусть и не очень массовые) против художественной политики Бориса Мильграма и Марата Гельмана, в результате которой Пермь открылась к современной культуре, возник музей современного искусства PERMM, программа паблик-арт (искусство в городском пространстве) и многое другое. В Перми существует альтернативное представление о собственной культурной идентичности (как бы ее ни понимать: пермские боги, пермский звериный стиль, пермская школа советской акварели и т.п.), которое требует внимания и финансовой поддержки. В связи с этим OPENSPACE.RU спросил кураторов и арт-менеджеров, работающих с современным искусством в регионах России и Украины, неизбежны ли такие конфликты и как действовать в ситуации культурной разорванности.

На вопросы ответили:

Наиля Аллахвердиева, руководитель программы «Паблик-арт» Музея современного искусства PERMM. Именно эти проекты вызывают наибольшее раздражение консервативных сил в Перми. Последний проект программы — фестиваль «Длинные истории в Перми»

Марат Гельман, основатель и первый директор Музея современного искусства PERMM и инициатор многочисленных культурных проектов в регионах. Первый проект музея, «Русское бедное», в настоящий момент демонстрируется в Милане

Анна Гор, директор Приволжского филиала ГЦСИ, Нижний Новгород, где только что открылось великолепное новое выставочное помещение — Арсенал

Екатерина Дёготь, куратор выставки «Кудымкор — локомотив будущего» в Перми и Москве и один из кураторов Первой Уральской индустриальной биеннале в Екатеринбурге

Александр Панов, бывший консультант программы «Культурная столица Поволжья» Приволжского федерального округа (закрыта), куратор московской части Ширяевской биеннале под Самарой

Николай Палажченко, работал над несколькими первыми выставками на пермском Речном вокзале и создал арт-фестиваль в Шаргороде — крошечном городке, затерянном в украинской глубинке

Татьяна Филевская, арт-менеджер и куратор из Киева, в данный момент занята в работе над проектом Цая Гоцяна в «Изоляции» (Донецк)

Материал проиллюстрирован фотографиями работ, реализованных в рамках программы «Паблик-арт» в Перми


1. Вы работали или работаете над проектом, который внедряет современное искусство в среду, где нормой является консервативное и традиционное искусство. Какова должна быть политика куратора, музейщика, культуртрегера в этой ситуации? Можно ли сказать, что в этом процессе неизбежно есть нечто «колониальное», что продвижение современного искусства в регионы есть некое воспитание масс?

Марат Гельман: Я это считаю не воспитанием, а расширением кругозора. Адаптация к неискушенному зрителю должна идти только на уровне экспликаций. А делать «доступные», «облегченные» выставки — неверно. Но должно быть как можно больше обзорных выставок. Например, как твоя (Екатерины Дёготь. — OS) «ЯКЩО» или «Видение». Когда зритель включает любопытство (какое оно, украинское, китайское видеоискусство), а не вкус (этот художник мне нравится/не нравится). Ну и радикальные проекты мы показываем только в таких обзорных выставках. Все остальные уступки — от лукавого.

Наиля Аллахвердиева: Местная среда не гомогенна, в ней много слоев. Всегда существует референтная группа, которой нужны наши проекты. Это та самая элита, которая заинтересована в новых ценностях и развитии. Пропорционально еще неизвестно, где она больше — в Москве или Перми.

В Перми советская материя пока доминирует в общем ансамбле, экономический бум по городу не очень прошелся. Я считаю, что рефлексия советского измерения в наших городах как культурной ценности — спорный вопрос. Этот проект сформировал систему жизни, где ценности индивидуальности, красоты, удобства дискредитированы. Потом на смену бронзовых Лениных пришли бронзовые Татищевы и развлекательные скульптуры типа «Соленых ушей». Искусство в городе не было тем языком, который бы говорил о ценностях, амбициях, размышлениях элит и культурных групп, здесь проживающих. Мы как раз сейчас пытаемся эту индивидуальность выявить, с точки зрения технологии проектирования это не культуртрегерство, это интерпретация. Тут «колонизировать» нечего, можно только возвращать смысл и культуру в эту унифицированную в масштабах всей страны среду.

Цель программы — интеграция современного искусства в существующий городской и культурный контекст, взаимодействие с ним. Это всегда «искусство+». Поскольку Пермь не очень благоустроенный город, то сейчас программа паблик-арт в Перми — это своеобразный инструмент решения конкретных средовых проблем. Например, «Власть» Коли Ридного — это не только терапия общества и критика власти, но и городская скамейка (хотя первоначально художник так проект не видел). «Богема» на здании ВКИУ — реанимация большой архитектурной руины и создание позитивной атмосферы на видовой площадке города. «Красные человечки» — не только раздражители пермских депутатов, но и способ актуализации советской функционалистской архитектуры.

Николай Палажченко: Смешно говорить о пермской, нижегородской или московской культуре. Культурный процесс существует в гораздо более глобальных рамках, чем рамки городов и территорий. Я думаю, что все проблемы «варягов» в Перми существуют из-за того, что «культурные отцы города» смешивают художественный процесс и некое подобие шоу-бизнеса в самых немыслимых формах.

Анна Гор: Политика (в смысле, стратегия) должна быть, это главное условие. Она может быть разной: экспорт искусства, импорт, разные их пропорции и сочетания, но тактика непременно должна быть деликатной. Необходимо засунуть подальше свой снобизм и не считать убогими тех, для кого, в сущности, ты работаешь.

Татьяна Филевская: Куратор должен быть хорошо знаком с местной ситуацией и проявлять к ней максимальное уважение. В Донецке, где современного искусства вообще нет ни в каком виде и единственным очагом является «Изоляция», есть большой соблазн воспитывать, но для фонда важно максимально активизировать местные ресурсы и дать им возможность проявиться или вообще возникнуть. Одним из главных направлений фонда является развитие местных сообществ. Все проекты так или иначе построены на диалоге с локальным, даже ближайшая выставка Цая Гоцяна не только работает с темой шахтеров, но и задействует девять местных художников для создания эскизов будущих пороховых картин.

Александр Панов: В нашей деятельности неизбежно есть то, что можно назвать «культурной колонизацией». И колонизатор, чтобы не быть слишком серьезным и не впасть в демократический тоталитаризм, должен выбрать для себя театральное амплуа, зная заранее, что его клоунаду могут не понять. Выбор классический — или белый клоун, то есть герой-подвижник, борющийся с косной средой, или рыжий клоун, выставляющий себя на посмешище. Если «Колонизатор» (с большой буквы) понимает, что он обречен на клоунаду, в проекте есть живительная влага. Если наличествует лишь имперский пафос воспитания сверху, то колонизатор получит достойный ответ снизу, как мы получили в Перми. Но нельзя переигрывать с интонацией клоунады: консервативная среда гораздо более чутко, чем «актуальная», понимает, где деньги, а где, прости господи, совесть. Какова должна быть политика? Не политика, не педагогика, а интуиция. И ничего никто никому не должен. Ни мы — массам, ни массы — нам. Но «Запад есть Запад, Восток есть Восток». Со времен Киплинга ничего не изменилось.

Екатерина Дёготь: Для того чтобы этот процесс не был колонизацией, куратор — могу говорить только про условия бывшего СССР — должен опираться на опыт предыдущей модернизации, советской, который для людей является опытом их жизни. Если этого не делать и эту историю отрицать, преуменьшать ее значение или игнорировать, тогда и будет колонизация, которая (в отличие от того, что обычно думают) не только привносит насильственно что-то новое, но еще и романтизирует и экзотизирует старое, исконно-посконное, в качестве развлечения для колонизаторов. Весь этот внезапно актуализированный и практически выдуманный «пермский звериный стиль» является не подлинной идентичностью пермяков, а их отчаянной попыткой найти в себе нечто экзотическое, то есть интересное для потенциальных колонизаторов-туристов. Подлинной идентичностью пермяков — таких, какие они есть сейчас — являются памятник серпу и молоту на Вышке, производство калийных удобрений в городе Березники (который скоро уже под землю уйдет) и сплошная полоса лагерей вокруг города. Именно поэтому я делала выставку про Субботина-Пермяка как модернизатора-неудачника, и мы в основном проекте Уральской биеннале категорически отмели всякие там мифические «уральские корни», к которым, к сожалению, очень склоняется местная интеллигенция, и сделали акцент на трагедии индустриализации. Я считаю, что и «пермских богов», то есть скульптуру XVIII века, следовало бы интерпретировать как модернизационный феномен (так оно и есть по сравнению с нормативной православной культурой, тем более что боги эти сделаны, скорее всего, приезжими мастерами). Может быть, можно и советскую акварель переинтерпретировать, если внимательно на нее посмотреть и произвести нестандартный отбор.

Замечу еще, что самым распространенным сегодня подходом является скорее игнорирование этой проблематики вообще под лозунгом «мы сделаем просто красиво» или «просто удобно»: поставим под видом искусства лавочки, развесим на заводе ленточки (типа инсталляция), привезем горожанам модную (и, как правило, очень зрелищную — нужно же иметь успех) выставку, даже вовлечем молодых местных, в надежде, что старое поколение просто скоро вымрет и останется только то, которое уже воспитано на интернете и международном contemporary art. Это звучит самым удачным и простым решением, но меня это сильно смущает: с моей точки зрения, это-то и есть колонизация со всей ее моральной двусмысленностью, которая отличается прежде всего тем, что не ставит себя под вопрос. А это есть признак культурной индустрии, но не культуры.


2. Нужно ли следить за тем, чтобы не навязывать свои вкусы регионам? Каково должно быть отношение «агентов модернизации» к местной культуре? Какого типа местным организациям вы предоставите право у вас выставляться/выступать/дискутировать о том, что такое искусство, а каким — нет?

Марат Гельман: Мы работаем с теми, кто хочет и может понять. Реальные понимающие агенты в Перми — это только некоторые художники. Мы их поддерживаем всеми силами. Приглашаем профессиональных кураторов и критиков делать их выставки. Помогаем продвигать их вне Перми. Я для себя решил, что, кроме программы «Открытый университет» с лекциями, больше обучением не занимаюсь.

Наиля Аллахвердиева: Все открыто, мы готовы рассматривать любые проекты, нет никакого снобизма по отношению к местным проектам. Главное, чтобы идея была интересная и художник был готов к диалогу. Это относится ко всем художникам, «неместные» работают в таких же условиях. Просто пермских художников, которые бы мыслили адекватно и масштабно, мало. Сейчас очевидно, что художников нужно выращивать. Образовательный проект в этой области мог бы сильно изменить ситуацию к лучшему.

Николай Палажченко: Нужно устанавливать отношения прежде всего со зрителем, а не с элитами, и для этого зрителя устраивать специальные программы. В Шаргороде, например, в очень красивой огненной акции художника Влада Кирпичева участвовало почти все население города. Конечно, сравнивать Шаргород с Пермью не слишком корректно, но у нас конфликтов никаких не было.

Анна Гор: Если есть внятная стратегия, ее нужно постоянно и членораздельно объяснять. И тогда речь будет идти не о вкусах, а только о смыслах. Поэтому, если местные инициативы попадают в эти смыслы, нужно партнерствовать, нет — так нет. Это все легко считывают, и вопросы снимаются. Модель личного поведения куратора играет большую роль.

Татьяна Филевская: Идеальной ситуацией, конечно, было бы никому ничего не навязывать, но при этом свою позицию аргументировать. В малоразвитой ситуации прекрасным результатом является хотя бы сам факт дискуссии между разными агентами культуры. В донецкой перспективе еще даже время дискуссии не пришло, так как за год существовании «Изоляции» агентская миссия не выполнена, и пока нужно время, чтобы представить современное искусство в качестве альтернативы местной культуре.

Александр Панов: Что такое искусство? Этот толстовский вопрос может возбудить дискуссию не только в региональных сообществах, но и в московских ресторанах, так что лучше не будить храпящих псов. Понятие вкуса по определению подразумевает в русском языке «вкусовщину», где социальная биография сегодняшнего эксперта перемешана с его, как правило, дурным образованием, где насмотренность замыливает глаз, а ум переходит за разум. Если бы регионы имели кантовский «категорический императив» внутри каждого сотрудника администрации, то не ставился бы вопрос о достоинстве отдельно взятого эстетического инсургента. Но ведь не может в принципе быть единого критерия качества даже для посетителя какой-нибудь европейской (не говоря уж о винзаводовской) галереи, тем более в Шанхае и Токио. Непродуктивен национализм, непродуктивна спекуляция на несуществующей идентичности несуществующего этноса, на умершей в муках традиции, на желании стать гламурным, сидя в деревянном сортире. А вообще-то сидение в сортире должно быть продуктивным по факту. Только пусть «агенты модернизации» после факта руки помоют.

Екатерина Дёготь: В наших двух похожих странах существуют проекты двух типов. Во-первых, внезапный наезд художников на terra incognita, где вообще современной культуры нет (Шаргород, Ширяево, отчасти, вероятно, Донецк, пока там еще не создалась прочная институция «Изоляции»), — это, как правило, проходит весело для художников и относительно безболезненно для местных. Во-вторых, постоянно действующие институции — в России так сложилось, что это все филиалы ГЦСИ. И тут, что бы там ни говорили мои возглавляющие их коллеги, я должна заметить, что эти филиалы — за исключением Калининграда, где все очень удачно выросло из инициатив художников и они в значительной мере этим руководят — смотрят «через голову» местных художников (или тех, кто мог бы ими стать) прямо в Москву, в кабинет директора ГЦСИ, а то и министра. Для них часто непрестижно работать с локальными инициативами, и они опираются у себя в городе на местную бизнес-элиту (которая тоже глядит на Москву). В результате соображения престижа (стандартное contemporary art «как у всех», то есть какие-то инсталляции и т.п.) берут верх, и можно пропустить настоящий эстетический радикализм, который порой возникает на местах в совершенно иных формах. Поэтому мои надежды — на институции, созданные по инициативе снизу, как, например, харьковская галерея SOSka или новый, самопровозглашенный и довольно отвязный Институт современного искусства в Краснодаре.

{-page-}

 

3. Как нужно делать проекты: по возможности местными силами или по возможности при помощи квалифицированных «варягов» из центра или даже из-за границы?

Марат Гельман: «Культурный альянс» (выставки из разных городов) дал результат только там, где есть сильный местный куратор. В Екатеринбурге — Алиса Прудникова. В Твери — Дарья Фейгина.

Наиля Аллахвердиева: Куратор паблик-арта — особая компетенция. Я работаю в этой области более десяти лет и знаю, что успех паблик-арт-проектов — это не столько талант художника, сколько профессионализм и интуиция куратора. Есть специфика русского контекста, нужно уметь чувствовать среду, не уверена, что заграница нам тут поможет. Мы все проекты делаем местными силами, над ними работают пермские команды — от проектных бюро до строительных компаний. С другой стороны, присутствие «варягов» в качестве экспертов и авторов создает конкурентную среду и мобилизует пермских участников. В этом году прошел самостоятельно местный ленд-арт-фестиваль «Мифы Урала», очень активно развивается пермский стрит-арт.

Анна Гор: Желательно сочетать, пропорции меняются в зависимости от конкретных задач. Главное, чтобы планка качества стояла изначально высоко.

Александр Панов: Все зависит от специфики проекта. Местными силами толком ничего не сделать, но «варягов» всегда ожидает ледяная Березина.

Николай Палажченко: Недавно в одном баре уроженец Новосибирска всерьез рассказывал про «их родного» Курентзиса — грека, учившегося в Москве, возглавлявшего несколько лет новосибирский оркестр, а теперь перебравшегося в Пермь. За серьезные культурные проекты ведется точно такая же глобальная конкуренция, как за глобальный бизнес.


4. Как вы видите свое место между местным и мировым контекстом в этой ситуации? Работаете ли вы под лозунгом «так делают во всем мире, и мы тоже должны до этого дорасти», или «я помогу сообщить всему миру, какая здесь (была и есть) интересная ситуация», или каким-то еще — как бы вы его сформулировали?

Марат Гельман: Мы во главу угла ставим не местных деятелей культуры, а всех жителей Перми. Мы для них работаем. Они должны получить доступ ко всему современному искусству, где бы оно ни родилось. Далее создается сама собой освещенная площадка, и пермские художники и институции имеют автоматически к себе больше внимания. Например, сейчас у нас форум коллекционеров. Много крупных коллекционеров приехало в город со своими проектами и, конечно же, посмотрели все пермские выставки.

Наиля Аллахвердиева: Мировой и местный контекст — мифические конструкции, понятия слишком размытые и неточные. Интересно работать с конкретным контекстом, с конкретными людьми, строить, менять свойства среды, а значит, влиять на эмоции людей, на их поведенческие стереотипы, делать не очень пригодную для жизни городскую среду интересной, более приемлемой, расширять диапазон возможностей, открывать ее потенциал. Если все-таки попытаться определить «мировой контекст», то это сумма локальных контекстов очень разных, не похожих друг на друга городов — культурных центров. Пермь может стать одним из таких городов. Цели искусства в общественных пространствах не сводятся к «поучению народа» или иллюстрированию местной специфики, хотя такие задачи оно попутно тоже решает. Искусство на улице — это индикатор того, кому принадлежат общественные пространства. Мне бы хотелось, чтобы они принадлежали большинству горожан. Когда общественные пространства принадлежат одной персоне или узкому кругу — это скучно.

Анна Гор: В свое время мы разработали и активно проводили стратегию первого типа, «так делают во всем мире», понимая, что она поможет создать на месте «интересную ситуацию», которую можно было бы двигать дальше. Дело в том, что изначально, на ровном месте «интересной ситуации» практически не бывает. Сейчас, по прошествии без малого двадцати лет, мы достигли стадии «перемешивания» — появились нижегородские имена (немного), зрители (много), пространство для коммуникации (Арсенал). Теперь можно думать о следующей стадии — «помогу сообщить всему миру…».


5. Можно ли как-то спроецировать эту ситуацию на Москву (Киев и т.п.) как на «регион» по отношению к мировому контексту или это совсем другое дело?

Марат Гельман: В Москве много акторов. Думаю, ситуации, когда один настолько мощней остальных, что полностью формирует политику, добиться никому не под силу.

Анна Гор: Это другое дело: Москва по-прежнему «пылесосит» страну, и у нее много ресурсов. За счет этого она ближе к мировому контексту.

Татьяна Филевская: Безусловно, Киев — «регион», провинция по отношению к мировому процессу. И, к сожалению, пока нет оснований менять это привычное мнение.

Николай Палажченко: Провинциальное мышление, как, впрочем, и глобальное, возникает только в головах его носителей, где бы они ни находились — в Кудымкаре, Перми, Москве или Лос-Анджелесе.

Александр Панов: Мы пока всей своей историей обречены быть регионом — я подразумеваю Москву, да и Киев тоже. Но только это настолько богатая история, что не надо использовать ее как этнографический шашлык. И нет никакого мирового контекста, если не смотреть с точки зрения нивелирующего все и вся голливудского взгляда Большого Брата. Не надо кичиться своей спецификой. Дикой спецификой, надо заметить. Хотя как посмотреть: графоман, зарабатывающий журнальной поденщиной — Достоевский, — до сих пор все лучше будет даже ихнего Фолкнера. Но и не надо подначивать местную дикость, которую даже кормить не надо — сама грязь найдет.


6. В случае таких протестов против современного искусства, какие имели место в Перми, — как вы считаете, нужно реагировать? И нужно ли вообще?

Марат Гельман: У нас есть фестиваль «Живая Пермь», в которой акцент делается на местных. Надо просто захотеть, чтоб твое искусство было оценено, и участвовать. Другие ответы лежат в социальной плоскости. Большинство неконкурентоспособных художников в этом не виноваты. Они воспитывались в другой системе, им надо помогать, как помогают пенсионерам.

Наиля Аллахвердиева: Любые интенсивные процессы обязательно вызывают неприятие у некоторых людей. Это никак прямо не связано с содержанием или эстетикой внедряемого. Имевший место митинг нельзя расценивать как полноценный социальный протест. «Протестующих» было меньше трехсот человек, более половины из них — чиновники советской закваски, оставшиеся без работы (распределения средств по культурным институциям), никаких конструктивных предложений, альтернативных проектов не прозвучало. Единственное внятное требование — перераспределение бюджетов в пользу митингующих — это «профессиональный эгоизм», не вызывающий никаких симпатий.

Анна Гор: Лучше никак не реагировать, но и не доводить до них.

Татьяна Филевская: В такой ситуации реакция необходима. Это прекрасный повод для дискуссии и хороший показатель эффективности работы институции, которая это спровоцировала. Думаю, следовало бы понять, как можно трансформировать явное небезразличие в интерес, сформировав, например, серию дискуссий и образовательных мероприятий.

Александр Панов: Пермский проект должен был привести к чему-то подобному. У меня сложное отношение ко всему проекту Мильграма и Гельмана (хотя там стоят и другие силы, покруче). Но на вопрос о реагировании отвечаю — нет. Реагировать не нужно публично, а прислушаться к vox populi необходимо. А потом помыть уши. Но только потом, по факту.

Николай Палажченко: Если люди хотят протестовать и имеют что сказать — это их законное право, закрепленное Конституцией. Особенно если речь идет о каких-то нарушениях законодательства, как им кажется. Захочет Гельман собрать митинг — пусть тоже собирает!


7. Где в этой ситуации демократия? Если в самом деле большинству в вашем городе не будет нравиться то, что вы делаете, как вы на это будете реагировать?

Анна Гор: Даем ясно понять, что мы работаем не на большинство, а на свободу выбора. Мягкость (компромиссы) в тактике и жесткость (последовательность) в стратегии позволяют избегать явных конфликтов.

Татьяна Филевская: Делать то, что никому не нравится, и заведомо ставить себя в позицию чужого — это может быть оправдано только идеей и честностью намерения.

Александр Панов: Местные жители села Ширяево отказались предоставить пространство для уличной инсталляции молодого московского художника в рамках Ширяевской биеннале. Там не было ничего кощунственного, никакой порнографии или, прости господи, богоборчества. Тут я как куратор смирился и попросил перевести объекты в формат «холст, масло». Повесим в музее Репина или где-нибудь в лесу. Это реальное воплощение демократии в капиталистической деревне. Жители — против тряпичного, никчемного по сути объекта. Можно придумать обходные маневры, интриги, как при советской власти. А мы при какой живем? Но ведь это самое интересное. Когда ты делаешь частный, в сущности, проект (хотя Ширяево частично финансирует Государственный центр современного искусства), ты можешь притвориться хамелеоном. Но если речь идет о проектах государственного уровня, как это было (и есть, надеюсь) в той же Перми, организаторам следует, повторяю, помыть уши, вымыть руки — и пока продолжать свое дело, представив себя английскими колонизаторами где-нибудь в Индии. Проблемы с совестью решаются при помощи джин-тоника. Благо теперь он доступен и в Перми.​