Глубже левого, дальше левого

Современное протестное искусство распускает бутоны новых цветов вовсе не там, где некогда катался по площади Осмоловский или где прячется Бэнкси

С полемического выступления Анатолия Ульянова «Техноутопизм и медиаарт как протестное искусство новой эры» мы начинаем дискуссию «Где будущее?» — о том, в каком интеллектуальном и институциональном поле располагается искусство будущего. Сегодня на сей счет существуют диаметрально противоположные мнения: искусство ищут в совершенно разных местах. Читайте в ближайшее время выступления Дмитрия Виленского, Дмитрия Булатова, Анатолия Осмоловского и других авторов

Искусство можно представить в том числе и в образе лабиринта, наполненного котами. Коты эти – кураторы, художники, критики – непрестанно метят территорию густым секретом теории. Именно так возникает пена культуры: водоразделы между жанрами, школами, направлениями и прочими условностями из области гуманитарной эзотерики, на развитие которых грант-институции лактируют своими щедрыми сосцами.

Все это понятно и в общем-то естественно. Меня в данном случае интересует ситуация, когда некий определенный кошачий секрет превращается в традицию и посетитель лабиринта, попавший под его, секрета, чары, слепнет до той степени, при которой восприятие отдельных явленностей искусства сводится к упрощению, не выходящему за рамки этой новой святой традиции.

К примеру, так называемое протестное искусство. Так сложилось, что, говоря «протестное», принято подразумевать «критическое». Говоря «критическое», принято подразумевать «левое». И вроде как все вовлеченные в современное арт-поле уже поддакивают друг другу в догме: вне левого невозможно критическое искусство. И вроде как все критическое становится политичным и социальным.

Попробуйте назвать имя любого современного художника, чьи произведения вам можется назвать критическими, и тут же наткнетесь на красную рощу, где с пылающими взорами прогуливаются Маркс, Дебор, Бодрийяр, Че Гевара, Маркос, Жижек, Бей и прочие титаны, чье сердце бьется с левой стороны.

Ранние практики Осмоловского сведущее о них большинство назовет протестным искусством. А вот практики Беляева-Гинтовта к таковому искусству причислять не станут, хотя в общем-то они не менее протестны, поскольку на своем чудовищном уровне всё же оппонируют чему-то, а именно – либеральной доминанте нынешней эпохи. Короче говоря, получается оруэлловское «все равны, но некоторые равнее».

Меня, признать, эта зависимость критических художественных практик от могучей традиции левой мысли все больше озадачивает. Не потому, что левое чем-то провинилось или не может питать критическое искусство, но потому, что этого левого как минимум недостаточно, чтобы описать всю палитру потенциалов и возможностей, которые содержатся в критике искусством.

Доминантность левого тревожит меня по причине своей доминантности, уж простите за мясо с мясом. Тотем всякой традиции просто обязан быть под подозрением, дабы не возникал очередной бог со своим законом, порядком и контролем во имя добра. Я усматриваю в доминантности левого на поле критического искусства тенденциозную одномерность, очевидную ограниченность, еще одну замкнутую систему, чей катарсис неизбежно в энтропии, инцесте и вырождении. Я не могу игнорировать того факта, что левый язык утратил свою первичную магию и к настоящему моменту целиком и полностью, наряду с контркультурой, кооптирован телеканалом MTV как аксессуарный бунт. Но главное – левое неизбежно существует на подсосе западной ментальной матрицы, а значит, связано брачными узами с материалистичным мышлением. По этому поводу некогда высказывался философ и поэт Илья Кормильцев, утверждая, что левое дает превосходные ответы на вопросы о борьбе человека против Системы, но абсолютно беспомощно при столкновении с метафизическими вопросами бытия.

Проблема в том, что сам по себе критический потенциал художника в сложившихся обстоятельствах попросту сливается в левый сток, в то время как пространство возможностей для критических энергий куда более обширно, нежели пространство бороды Маркса.

Существуя внутри социального, левое сосредоточено на трансформациях общественного организма, освобождении в новый, лучший общественный организм. Это видится мне красивой и подлинной целью, но что делать с задачами спиритического метасопротивления, включая трансформацию не общества, но самого человека? Левый протест ориентирован исключительно на революцию, и в этом его отставание от духа времени, где сам по себе революционный вектор исчерпан. Zeitgeist в области протеста, как мне ощущается, заключен не в уличном бунтаре, но бунтаре-мечтателе, утописте и эволюционере; в энергиях космической романтики, цифровой духовности и технофетишизма. Я настаиваю на том, что левое искусство было конечным и к настоящему мигу достигло своих пределов. Зацикливаться на этой традиции – форма некрофилии. Если левый протест сосредоточен на идее освобождения от Системы, то протест дня сегодняшнего – это само превозмогание человеческого. И такое превозмогание всенепременно связанно с колонизацией техно. Эволюция ХХ века двигалась посредством войны и революций булыжника. Эволюция же в веке ХХI будет осуществляться в плотном союзе со средствами – в частности, свободными информационными сетями, космическими и биотехнологиями, результатами достижений нанонаук.

Все это я к тому, что если критическое искусство ХХ века питалось левым, то ныне оно может питаться техно. И именно поэтому нам стоит пересмотреть само определение того, что есть протестное искусство сегодня, или даже – чем бы оно могло быть в своей наиболее актуальной форме.

Возможно, все наши представления о том, что есть критическое искусство, – это ретроградные постэффекты из красивого прошлого, где универсальный язык (к одной из разновидностей которого относится искусство) – это художественная поляна, населенная шепотом каких-нибудь ситуационистов с кипящей кровью. Возможно, современное критическое искусство распускает бутоны новых цветов вовсе не там, где некогда катался по площади Осмоловский или же где прячется Бэнкси с полицейскими, целующимися на стенах Бристоля, Лондона и личного имения Джорджа Майкла. Возможно, это искусство актуальной художественной критики находится в тех областях, где мы не привыкли видеть средоточия энергий критики?

Пора осуществить переразметку лабиринта и вспомнить «что же враг?», что же является верховным противником, претендующим на звание наиболее актуального объекта критики? Можно еще сотню лет поточечно пинать химеры бюрократии, политики и рынка, обвинять Государя, Систему и ее архонтов, но если коротко и ясно назвать имя ключевой экзистенциальной проблемы, то имя ей метаэнтропия, она же – смерть конечная. Смерть, после которой нет продолжения жизни, а значит, и нет эволюции (верующие, далекие от теории систем Винера, называют метаэнтропию сказочным понятием «Апокалипсис»). Таким образом, противник – это элементы, провоцирующие регресс и затормаживание самой цивилизации. А здесь и церковь, и национал-патриотизм, и традиции, и танатические порывы обуздать хтонические энергии эроса, и дуализм, и надуманная лжеантагонистичность науки с духовностью, и прочее-прочее-прочее.

Противником всего этого мне видится не то критическое искусство, которое на левых бобах, но то, которое фанатично озабочено переменами и эволюцией (не в дарвинистском, но широком смысле). А такое искусство, как ни крути, рождается в неоновой плазме медиаарта, с его пьянящими датчиками и мониторами, поскольку лишь в медиаарте возможен симбиоз человека и машины – появление творящего киборга, сущности электродемиургической. Медиаарт на почве метафизического сопротивления видится мне тем актуальным инструментом критики, который может стать ключевым в битве за само будущее. И критичным его делает не сообщение, а именно средство.

Следует понимать, что суть художественных практик в матке техно – это не opus contra natura, не кастратор метафизики, но медиум, который до мозга костей пропитан энергиями Сегодня, влюбленного в Завтра. С этой точки зрения художник, озабоченный вживлением микрочипа в свой мозг и свои полотна, куда более бунтарь, чем тот, кто по-прежнему верует в левый язык, давно уж стерилизованный алхимиками массового рынка. Порицание этого рынка едва ли превозмогаемо поэтичными речами о «потреблядстве», а вот из кучки микрочипов можно построить ракету и оставить однажды попов и торговых агентов в земной резервации.

Критиковать сегодня – это уже не только поливать объекты критики напалмом, но реализовывать созидательный бунт, бунт мечтателей, эволюционеров и утопистов, которые выступают не столько против старого мира, сколько за мир новый новых существ. И если этот дивный новый мир будет выговорен и продемонстрирован искусством, если искусство создаст его детализированный макет в созвездиях произведений, то это и будет протестным, критическим актом – первым шагом в строительстве постчеловеческого Вавилона, подменяющего собой вчерашнее человечество, разлагающееся от бессилия и накопленных недугов. Ведь совершенно очевидно, что в мире Завтра, – мире, полном звездолетов и одухотворенных машин, – «одухотворенным» аферистам в рясах или правительственным феодалам, прячущимся за добрыми намерениями, попросту не найдется места. Их сметет не народное восстание. Их сметет торжество эволюции, коснувшейся постчеловеческого порога. Порога, за которым валюта – это знания, а верховное стремление – обмен ими. Я предлагаю изменить Марксу с призраками, обитающими в оптоволоконной вселенной сетей и машин.