Письма из Кейптауна: письмо третье. За МКАД

ВЛАД КРУЧИНСКИЙ о том, что на самом деле происходит в ЮАР

Двадцать демонстраций в день

Южноафриканское общество — самое политизированное из всех, что я видел. Каждую зиму, когда профсоюзы обсуждают с работодателями зарплаты на следующий год, страна буквально встает: бастуют уборщики, врачи, учителя, строители. Пару лет назад в Москву приезжал профессор Патрик Бонд из Университета Квазулу-Наталя, он приводил интересные цифры: в Южной Африке каждый год происходит 8000 политических демонстраций.

То есть по двадцать в день. И это только те, что фиксирует полиция, а фиксирует она далеко не все: каждую неделю в тауншипах происходят десятки встреч всевозможных комитетов и групп, для которых нормально собирать по пятьсот человек. Я был на паре таких собраний: в Йоханнесбурге почтенные пятидесятилетние дяди обсуждали, как бы им нелегально переподключить отключенное за неуплату электричество (долго объяснять, но неуплата, похоже, справедливая). В цветном тауншипе Маненберг в Кейптауне после общего собрания на улице группа активистов отправилась захватывать здание местной администрации, а после — заявлять свои претензии какому-то пастору, замешанному в подозрительных сделках с землей, на которой находится community centre. Все закончилось дракой и стрельбой. Сначала активисты стали лупить пастора, а потом расстроенный пятнадцатилетний мальчик в одних шортах выбежал из соседнего дома и стал палить в воздух (мне кажется, не по политическим мотивам, а просто потому, что ему мешал шум). Одним словом, как любит говорить одна моя коллега, рубка там идет по полной. При этом мобилизация происходит вокруг очень и очень конкретных вопросов: выселений, отключений электричества, новой правительственной инициативы по ограничению свободы СМИ (что для ЮАР неслыханно) и тому подобного.

Южноафриканское общество и самое неравное из всех, что можно себе представить. Институционально Южная Африка — вполне европейская страна с работающей буржуазной демократией, свободной прессой и всем прочим, но здесь до предела выкручена ручка экономического неравенства. И хотя у власти уже почти 18 лет пребывает Африканский национальный конгресс (АНК), находящийся в альянсе с Конгрессом профсоюзов и Компартией, входящий в Социнтерн и формально считающийся как бы прогрессивной силой, разрыв в доходах бедных и богатых продолжает расти. АНК преуспел в создании класса черных капиталистов, но запертым в тауншипах миллионам от этого ни горячо, ни холодно. От самых простых людей мне не раз приходилось слышать, что при апартеиде было легче: была какая-то работа, здравоохранение, дома были лучше. При этом все до одного оговариваются: да, это крамола, так нельзя говорить, но все же...

Лучше всего этот разрыв отражается в городском дизайне. Все южноафриканские города устроены по одной схеме: деловой центр, буржуазные пригороды и тауншипы, растянувшиеся на десятки километров ряды типовых правительственных домиков (как бы отдельно стоящие хрущевки, только хуже) и трущобы. Любой вылизанный сад с бассейном отделяют от хаоса построек из жести и картона пятнадцать минут на машине.

Миф о том, что «а вы попробуйте отъехать за МКАД», — чепуха. Ни за одним МКАДом в Северном полушарии не начинается так, вдруг, другая планета. Если слишком много думать об этом — можно начать сходить с ума, и Южная Африка живет в состоянии молчаливого непризнания. Исследование, в котором я принимал участие, предполагало частые визиты в тауншипы, и люди говорили нам: если они видят, что к ним приехал белый, то, значит, этот белый — иностранец. Когда я спрашивал у своих приятелей из академической среды, как проехать в очередной маргинальный район, они разводили руками: «Я никогда там не был». Среди знакомых попроще попадались и такие, кто вообще никогда не покидал пределов белых пригородов: а зачем? Друзей, дескать, у меня там нет, магазинов нет, выставок нет, концертов нет, а наркотики мне и сюда привозят.

А и в самом деле: зачем?

Пару лет назад я прочитал книгу Стива Оттера, журналиста и политработника, который в свое время прожил пару лет в Каеличе, самом большом в Кейптауне тауншипе. Меня книга очень вдохновила: белый пионер среди трех миллионов своих черных соотечественников прокладывает путь для подлинной интеграции, вот он, дух Rainbow Nation. Черные соотечественники Оттера смеются: дауншифтерская птичка, собрал сочный материал, написал книжку и свалил.

В фильме Jerusalema есть замечательный диалог между сердобольным гангстером и белой женщиной, приехавшей вызволять брата-наркомана из притона в Хиллброу:

— What's with you, white people? You have nice houses, smart cars, fancy clothes, and you still coming here. Why?
— I guess when you're rich, poverty seems glamorous. It's got certain charm.

(— В чем проблема у вас, белых? У вас такие милые домики, шикарные машины, модные прикиды, и вы все равно сюда приезжаете. Зачем?
— Думаю, когда ты богат, бедность кажется гламурной. В ней есть определенный шарм. — OS)

В этих словах есть болезненная правда и еще более болезненная неправда. Болезненная правда заключается в том, что бедность действительно очень притягательна, особенно если это бедность других, черных людей, бедность, которая никогда не станет твоей. Я никогда не видел ничего живописнее трущоб. Неформальное поселение своими запахами, архитектурой, своей картинкой так раздражает эстетический нерв, что рассудок перестает работать: это должно быть, потому что это чертовски красиво.

Но морок рассеивается, если побыть там подольше и особенно если побывать в бликкисдорпе.

{-page-}

 

Неолиберальные концлагеря

Бликкисдорпы (на африкаанс — городок из консервных банок), или, официально, Temporary Relocation Areas, — последнее достижение озабоченного международным имиджем правительства. В преддверии футбольного первенства 2010 года особо мозолившие глаза (как правило, на трассах из аэропортов) неформальные поселения расселили, а жителей согнали на расчерченные по линейке, огороженные и охраняемые полицией участки. Им предлагалось пожить в коробах из гофрированной жести (откуда и термин), пока не подоспеет муниципальное жилье. Ирония в том, что гофрированная жесть — самый популярный в ЮАР строительный материал, почти все импровизированные постройки в неформальных поселениях выполнены именно из него.

Бликкисдорпы — это неолиберальные концлагеря. В этом смысле ЮАР — экспериментальная площадка покруче Греции, и я не могу не напомнить, что именно в Южной Африке сто с небольшим лет назад, во время англо-бурской войны, англичане впервые опробовали concentration camps, новое слово в военном деле. Сюда стекаются, когда насильно, а когда просто за неимением места, куда бы приткнуться, обездоленные, ненужные и бесполезные.

По идее это самое дно, и дальше дороги уже нет, но надо отдать должное правительству, ведущему самую масштабную в мире программу строительства социального жилья, — в бликкисдорпах постоянно кто-то дожидается своей очереди на отдельно стоящую хрущевку, только хуже. Правда, отдавать должное как-то уже не получается. Строгие линии, прямые углы, некрашеная жесть не дают глазу особенно разгуляться, способность рационально мыслить возвращается, становится дурно. Бликкисдорпы, кстати, — это не только для черных и цветных: в бликкисдорпе под Кейптауном мы неожиданно обнаружили несколько белых семей, африканеров. Я говорил с ними — обычная история, ряд неудач, нелепостей, увечье, потеря трудоспособности, постепенное соскальзывание в бедность. Не помню, был ли шокирован, увидев белые лица в темном жестяном коробе. Наверное, был. Странно, что расы перемешиваются только в предельных точках: на самом верху и в самом низу. Между ними все застыло: Кейптаун успешно прикидывается Европой, в северных пригородах Йоханнесбурга ездят на «Феррари», в неформальных поселениях на улицах жарят овечьи головы.

Вполне осознав болезненную неправду слов о притягательности бедности, я пометался несколько дней, а потом вдруг понял, что выбрал молчаливое непризнание. Как-то само получилось.

Я спросил у Шона О'Тула, как же обстоит дело с политическим искусством, и он ответил, что его почти нет. За исключением нескольких открыто политических художников — Занеле Мухоли и Антона Каннемеера и то собирающихся, то распадающихся групп из тауншипов вроде дурбанского Red Eye Collective и кейптаунского Gugulective, все заняты по преимуществу вопросами самоидентификации и пола, с тяготением в метафизику.

С конца семидесятых и до начала девяностых было иначе: параллельно официальной системе существовало радикальное искусство с сильным уклоном в коммунальные практики: коллективы Possession Arts и Medu Art Ensemble, объединявшие художников, поэтов и музыкантов (кстати, участники Medu термину «художник» предпочитали «культурный работник»), йоханнесбургская галерея Rembrandt van Rijn, тот же Community Arts Project. Работа в сообществах воспринималась по-другому: на повестке дня был очень конкретный вопрос борьбы с апартеидом и культурного освобождения, и участие художников в общем движении давало очень интересные и вдохновляющие результаты. Сегодня нарратив меняется: галереи озабочены зарабатыванием денег, художники — деланием карьер. Что делают кураторы, я не знаю.


P.S. Встречи

Встреча первая.

Кейптаун, Вудсток. Прихожу в гости к знакомому университетскому преподавателю, а он вышивает на наволочке репродукцию одной из работ Кентриджа. Пятьдесят тысяч стежков, между прочим. И что характерно — straight man.

Встреча вторая.

Йоханнесбург, Музей апартеида (образование и развлечения, неплохой: автомат с билетиками в случайном порядке проставляет на талоне отметку «белый» или «не белый», и войти можно только в соответствующую калитку; впрочем, очень скоро экспозиция сливается, а жаль). Ознакомившись со взглядами текущего правительства на историю страны, выхожу покурить в специальный закуток. В закутке здоровенный мужик с женой и двумя толстыми дочерьми. Говорят на африкаанс. Неожиданно замечаю у мужика на предплечье татуировку со стилизованной свастикой Движения африканерского сопротивления. Сегодня это клоунская группировка, но в начале девяностых она вела террористическую борьбу, и от ее бомб погибли десятки человек.

Аккуратно завожу разговор на ломаном африкаанс: здравствуйте, я интересуюсь судьбой вашего народа, и все в таком духе. Мужик поначалу насуплен, но очень скоро пускается в пятнадцатиминутное рассуждение о том, что в правительстве сидят savages, которые погубят, погубят страну.

— А что ж вы тогда не уедете?
— Как! Это же моя страна! Пойми, я был в армии. Эти дикари все погубят, уже погубили!

Наверное, пришел сделать дочкам прививку от дикарской пропаганды. У жены пергидроль и макияж по моде трейлер-парков.

Встреча третья.

Йоханнесбург, даунтаун, перед закатом. Идем с приятельницей брать интервью у какого-то профсоюзника. Машины нет, такси дорого, к тому же профсоюзный штаб недалеко от университета. Успешно преодолев участок пути, не предполагавший поворотов, понимаем, что не знаем, в какую нам теперь сторону. Тем временем начинает стремительно темнеть. Через пятнадцать минут начнется ночь. Разговор наш крутится вокруг тем смерти, изнасилований и района Хиллброу, который здесь совсем недалеко.

— Потерялись? — на русском языке спрашивает пожилой чернокожий мужчина в шляпе и очках (массивная оправа, косоватая надпись Prada). — Вам куда?

Оказалось — выпускник Одесского военного училища, раньше очень любил выпить водки, но теперь воздерживается.

Кстати, большинство людей старше сорока, которых мы встретили в штаб-квартире правящей партии, в состоянии поддерживать беседу на русском.

У популистов из молодежного крыла АНК представление о России весьма размытое. Рассказывают, что одиозный лидер Молодежной лиги АНК на каком-то слете в Латинской Америке был единственным, кто явился туда с охраной и имел часы «Брейтлинг».

На смену солидарности пришли стилистические сходства.​