Письмо из Софии: кулак за дверью

ЕКАТЕРИНА ДЁГОТЬ встретилась с Олегом Мавромати в реальном, а не виртуальном пространстве

Имена:  Олег Мавромати

Олег Мавромати нам дверь не открыл, так как был занят: сидел на электрическом стуле. Дверь открыла его жена, художница Боряна Драгоева-Росса. Мы спросили, жив ли еще ее муж.

Комната, где сидел муж Боряны, была ярко освещена большими софитами. Компьютер вовсю выплевывал комменты голосующих. Пользователи голосуют за виновность или невиновность Мавромати (в России десять лет назад на него было заведено уголовное дело по статье 282 УК РФ — о «разжигании национальной и религиозной розни»). Если количество тех, кто считает, что он виновен, будет больше тех, кто считает, что он невиновен (на сколько больше — тут есть расхождения в источниках), то Мавромати должен получить электрический разряд в 600 тысяч вольт, и так несколько раз, с увеличением длительности разряда. Про то, что это публичное самоубийство, на его сайте нигде не говорится. Говорится про то, что электроразряды он должен получать обязательно в присутствии врача и почему-то электрика. Ни того, ни другого в этой небольшой квартире вроде бы не было.

Стул произвел на меня впечатление — он выглядел как настоящий и был, вероятно, сделан каким-то искусным плотником на заказ. В углу стоял художник Калин Серапионов и фиксировал все происходящее на видеокамеру. Он был невозмутим и молчалив, как бодигард, потому что в силу молодости по-русски не говорит и не понимает. Разговор шел на языке Толстого и Достоевского. Мавромати сидел на своем неудобном стуле очень прямо и говорил, глядя куда-то выше наших голов и обращаясь в пустоту, — довольно медленно говорил, зато ни на секунду не останавливаясь, как делают телепроповедники и футбольные комментаторы.

Мы (директор Института современного искусства в Софии Ярослава Бубнова, художник Лучезар Бояджиев и я) принесли с собой вина, как нас и просили. За вином пришлось заехать в ночной супермаркет. Болгарское красное оказалось просто изумительным (забудьте про «Гымзу» в плетеной бутылке) и удивительно дешевым — даже не буду называть цифру, чтобы не расстраивать. При этом оно почти никуда не экспортируется: Россия брезгует им из-за каких-то идеологических предрассудков, а Европа — из-за экономических. Болгария во многих отношениях продолжает оставаться «тайным сокровищем», от чего живущие здесь люди, и в частности художники, порядком устали. «София — это тупик», — сказали они мне, я сочувственно кивнула и лишь через секунду догадалась, что речь идет о расположении города вне транзитных авиапутей, из-за чего самолеты здесь часто отменяются.

Олегу Мавромати, вероятно, скучно в этом авиатупике, и он не очень принимает участие в местной художественной жизни, считая ее для себя мелковатой. Как человек, привыкший к жизни в огромном мегаполисе, я могу его понять, — хотя, наверное, простое любопытство заставило бы меня за десять лет ну хотя бы выучить болгарский язык. Конечно, москвичка Ярослава Бубнова оказалась в Болгарии не в результате преследования, а по своей воле, выйдя еще в 1980-е годы замуж за болгарского художника, — но все же меня впечатляет, что она сумела проделать эту исключительно трудную для большинства русских операцию по усмирению и, что то же самое, конкретизации вселенских претензий. Она полностью приняла свою новую небольшую родину и сосредоточилась в своей жизни на том, чтобы сделать что-то именно там и для местного контекста — и в результате только выиграла, став фактически создателем всей современной художественной сцены в Болгарии и уважаемым международным куратором с большими связями.

Теперь Ярослава Бубнова использует свои связи, чтобы собирать подписи на петиции в поддержку Мавромати. Петиция составлена на платформе свободы искусства и требует изменения 282-й статьи российского УК так, чтобы действия художников под нее не подпадали.

Я, правда, не очень понимаю, как это можно сделать. Если в законе так и прописать («к художникам и прочим недееспособным не относится»), то все художественные трансгрессии немедленно лишатся героического ореола, поскольку героизм возникает лишь там, где есть риск. Для художников, которые считают искусством только то, что проходит по острию ножа между разрешенным и неразрешенным, такая индульгенция была бы просто катастрофой, так как она обессмыслила бы их поступки.

Я бы скорее настаивала на логической линии защиты: имело ли место в действиях обвиняемого (художник он или нет, с моей точки зрения, совершенно не важно) сознательное разжигание чего бы то ни было, то есть прямой призыв? Я бы требовала от судей точности: был ли в криках обвиняемого, ну, или в названии художественного произведения нехороший глагол в форме повелительного наклонения, как то: «убей», «казни», «распни» и т.п.? Если нет, то это всего лишь выражение личного мнения, которое мы обязаны терпеть, хотя, надо признать, многих выражающих свои мнения хочется убить немедленно.

В названии произведения Мавромати никаких нехороших глаголов не было. 1 апреля 2000 года Олег Мавромати в Москве совершил некий поступок, который благодаря телевизионным журналистам стал вскоре известен как акция «Распятие», хотя сам художник называл его «Не верь глазам своим». Поступок состоял в том, что Мавромати был распят. Еще до моей поездки в Софию я вела сложную теологическую дискуссию со знакомыми, которые объяснили мне, что с точки зрения христианства это вовсе не упражнение в покаянии, а большой грех (хотя, должна я заметить, грех — термин не юридический). Позже я выяснила, что Мавромати это как раз знал и потому распял себя лицом к кресту (вверх ногами было бы тоже греховно, т.к. это была бы уже имитация поступка святого Петра), а на спине велел написать «Я не сын Божий». Еще позже я с удивлением узнала из интервью самого Мавромати, что это вообще была не акция, а съемки его художественного фильма, в котором он играл роль художника-перформансиста, и поступок принадлежал не ему, а его персонажу. Все это вкупе заставляет меня полагать, что Мавромати чист перед статьей 282 и способный адвокат это может доказать.

Тем не менее акция в 2000 году наделала много шума, ею заинтересовался (как утверждает Мавромати) военизированный «Союз православных хоругвеносцев», на него завели уголовное дело, в доме начались обыски. Мавромати уехал в Болгарию для участия в видеофестивале, где женился на своей подруге, гражданке Болгарии, и получил вид на жительство. В международный розыск он не объявлен, поэтому он с русским паспортом уже ездил в США и жил там несколько лет, пока Боряна училась. Он наверняка мог бы получить болгарское гражданство (которое сейчас дало бы ему право на безвизовый въезд практически в любую страну мира), но никогда на него не подавал. Сейчас болгарские документы просрочены, а новые сделать невозможно, так как истек срок действия российских. Однажды за эти десять лет ему уже выдавали новый русский паспорт, нужен еще один, консульство отправило новый запрос в Москву и на сей раз получило ответ, что гражданин Мавромати должен явиться за своим новым паспортом в Москву лично.

Мавромати, как мне рассказали, ходил в русское консульство с черной повязкой на глазах и заявил, что ослеп в результате ожога кислотой, рассчитывая разжалобить (это не был перформанс). Разжалобить не удалось: российский консул, как говорит сам Мавромати, настроен к нему благодушно, но не может обойти формальности. Что послужило причиной ответа, доподлинно, кстати говоря, неизвестно, — может быть, все дело в том, что Мавромати исполнилось 45 лет и по закону ему полагается приклеить в российский паспорт новую фотографию и заверить ее. Во всяком случае, речь не идет ни об отказе в выдаче паспорта, ни об экстрадиции. В настоящий момент Мавромати попросил у болгарских властей статуса беженца и ожидает ответа.

Что сейчас Мавромати нужно, так это найти компетентного адвоката в Москве (и прежде всего денег на него, в чем действительно ему нужна помощь; номера счетов, на которые можно перечислить деньги, можно найти здесь). Адвокат должен выяснить срок давности давнего дела и, возможно, заняться делом об уклонении от правосудия, за что полагается только административное наказание. Возможно, важно и то, что Мавромати с самого начала вообще не была предъявлена подписка о невыезде. В любом случае развитие событий будет, вероятно, не слишком героическим. Яра спросила Мавромати, что он будет делать, если все вдруг прекратится. «А ты думаешь, это когда-нибудь прекратится?» — ответил он с сарказмом.

Я решила тоже задать ему несколько вопросов и рассказала, что во время круглого стола в Сахаровском центре я вышла в соседний зал и посмотрела экспозицию про Хельсинкскую группу и прочих диссидентов 70-х, посвятивших свою жизнь защите свободы слова. Многие из них сидели, а некоторые погибли в тюрьме. Пока я всматривалась в лица этих людей, к которым я отношусь с бесконечным уважением (несмотря на то что сегодня, возможно, мы разошлись бы во взглядах на многие вопросы), я слышала голос Андрея Ерофеева, призывавшего защищать художников, как если бы они сделали для общества что-то столь же важное. Я тогда попыталась мысленно примерить акцию Тер-Оганьяна с рубкой икон и акцию Мавромати с распятием к лицам диссидентов на фото, и что-то у меня не сходилось.

В общем, я спросила Мавромати, ощущает ли он близость с фигурой политического диссидента.

«Диссиденты? — сказал он. — Я их видел. Очень скучные люди. Типа этого, как его, Самодурова. Ничего не понимают в искусстве».

Я спросила, случись так, что он все же, не дай бог, конечно, окажется в суде: выступит ли он публично — за что, против чего. Мавромати ответил, что выступать не собирается, что не видит в этом смысла, что люди кругом совершенно дикие, что он однажды выступал тут в Болгарии, а оказалось, что они даже слова «культурология» не знают и смеются, потому что оно звучит похоже на одно неприличное болгарское слово.

Я спросила, с кем вообще он чувствует солидарность. Я, конечно, задавала отчаянно наводящие вопросы. Мне вообще-то не хотелось, чтобы Олег Мавромати выглядел напыщенным, высокомерным и всеми обиженным эгоцентриком.

Он сказал, что только с Авдеем Тер-Оганьяном.

Я спросила еще, стал бы он делать свою акцию в сегодняшней России, на что Олег ответил абстрактным выражением презрения. Я не унималась и спросила, почему все-таки общество должно его поддерживать, если ему общество безразлично. Он сказал, что общество ничего ему не должно, что все кругом идиоты и ничего не понимают в искусстве. Он также сказал, причем несколько раз, что его никуда не приглашали никогда, ни на какие выставки, что его «сразу отворачивали» и что в России ему не на что было надеяться, а вот Бренер был художником Гельмана.

Потом Мавромати, как мне показалось, почувствовал, что я жду от него чего-то другого — более, может быть, левого. И тогда он стал вспоминать, что работал на фабрике «Красный Октябрь» и что там рабочие его понимали, а художники рядом сморкались в торты, которые эти рабочие пекли (ну так он сказал, не знаю), и что вот они-то, эти художники, и есть настоящее быдло, а вовсе не рабочие. Совсем отказаться от понятия быдла он, видимо, не может, это энергетика его существования.

Тут не выдержала Боряна, которая мне показалась очень разумным человеком с хорошим западным опытом. Она сказала, что нет, в акции есть социальный смысл и послание, что это акция за свободу слова и свободу выражения, что иначе это нарушение основных человеческих прав (тут я поняла, кто писал концепцию на сайте). Мавромати оборвал ее довольно грубо словами «нам не надо в эти дебри» и подчеркнул, что не требует себе поблажек и что его акция не за что-то и не против чего-то, а это просто исследование.

Позвонил по скайпу Авдей Тер-Оганьян и сказал, что хочет поговорить со мной. Он тоже сказал, что все идиоты и ничего не понимают в искусстве и что он, конечно, не диссидент, но отчасти близок к ним, потому что находится в конфликте с не понимающей его системой. И что он дико разочарован тем, что его не защищают критики вроде меня. Он даже не употребил слово «журналисты», из чего было ясно, что он мыслит всю ситуацию исключительно внутри художественной системы, внутри профессии.

Я стала думать, как все это, в сущности, странно. Никто никого не принуждает делать политическое искусство, это совершенно не обязательно. Исторический авангард политическим вовсе не был. Но и Авдей в Манеже, и Мавромати совершили акции явно политического толка, с которыми могли бы себя ассоциировать какие-то другие, очень разные люди — борцы за политические свободы и антиклерикалы, атеисты и христианские еретики, критики режима и сомневающиеся всех мастей. Но и Мавромати, и Авдей категорически против возникновения такой солидарности с кем бы то ни было. Они уклоняются от обсуждения содержательной стороны своих акций и даже настаивают на том, что совершили нечто принципиально бессмысленное, которое именно как таковое и надо защищать. Мавромати вообще нигде ни разу не объяснил, зачем он (или его персонаж) распял себя. Авдей всегда говорил, что его акция имеет чисто художественный смысл и никакого другого.

То есть эти художники, которые мыслят себя радикальными авангардистами, на самом деле выступают как ультраконсервативные приверженцы идеи «высокого искусства» как особой сферы, непонятной для непосвященных. Критики обязаны их защищать не из политической солидарности с их взглядами (Мавромати отрицает, что он критикует церковь), а из неких корпоративных интересов. Причем для защиты этих интересов очень важно, чтобы на горизонте маячило некое «быдло», от столкновения с которым художник должен быть защищен. Как я уже писала, многие художники в России ищут такой защиты и легитимации в прямой связке с новой финансовой и политической элитой, минуя так называемое общество. Можно сказать, что советская интеллигенция всегда к этому стремилась (в отличие от русской, которая мыслила себя как раз частью общества), но художникам это только сейчас начинает удаваться.

Мы уже собирались уходить, когда с балкона вдруг неожиданно вышел молодой человек в безупречно белой рубашке, который, оказывается, все это время там курил. Он заговорил на чрезвычайно московском русском языке, причем так, как будто он тут был начальник. Вскоре выяснилось, что так оно и было. Молодой человек (его звали Игорь) оказался из пропагандистской телекомпании Russia Today и снимал про Мавромати репортаж. Софиты и камера, а отчасти и Калин Серапионов, оказывается, принадлежали ему. На мой вопрос, как так вышло, Игорь ответил, что инициатива съемки была его. На другой мой вопрос — укрепит ли показ этой истории имидж России как свободной страны, где телекомпаниям разрешается острая дискуссия, — он ответил неопределенно, но я так поняла, что укрепит.

Я не стала спрашивать Олега Мавромати, зачем он связался с Russia Today. Какое я имею право? Это для него шанс рассказать миру о себе, а в его случае это жизненно важно, тут уж не до политической разборчивости. В конце концов, недавно один левый художник, назовем его Д.В., наводил справки, делать ли ему выставку в одном западном фонде, и собеседник начал ответ со слов: «Ну, политически их позиции…». «Политически — мне все равно», — быстро ответил левый художник в поисках институционального рынка сбыта. Что же тогда требовать от Мавромати, который находится в куда худшем положении и вообще никогда не говорил, что он хоть сколько-нибудь левый.

Когда мы уже закрывали дверь, Игорь попросил прикрепить ноги Мавромати кожаными ремнями к стулу, чтобы было всё как при настоящей казни.

На следующее утро я узнала, что ночь принесла жертвы, но это оказался вовсе не Мавромати. Белоснежный Игорь вместе с молчаливым Калином Серапионовым поехали монтировать видео. Соседу Калина, который в тот вечер много выпил, показалось, что видеомонтаж не дает ему спать. Сосед позвонил в дверь и, когда ему открыли, немедленно нанес удары. Калину пришлось ехать в больницу зашивать бровь, а под глазом у него на следующий день красовался впечатляющий сексапильный синяк.

Это внезапное и немотивированное насилие, случайно вторгшееся в и без того непростую историю, заставило меня задуматься. В тот момент я путешествовала по православным странам — Болгарии, Румынии. Практически все, кого я там спрашивала, говорили мне, что у них церковь тоже протестовала бы против акции с распятием. Но дело ограничилось бы публичными, хоть и громкими, протестами — действие развивалось бы в зоне дискуссии. Ни у кого больше нет таких, как в России, организованных военизированных формирований, которые раньше устраивали погромы, а теперь умело применяют погром юридический, о котором говорил Андрей Ерофеев во время нашей беседы в Сахаровском центре. Реакция мгновенна, непомерна и призвана вызвать страх.

Но дело в том, что и акция Мавромати 2000 года, и нынешний медиапроект, с его бездумным голосованием, решением человеческой судьбы одним кликом воспроизводят эту логику. А это та же самая логика, что управляет избиением журналистов, уничтожением судей и свидетелей — решением любых вопросов силой. Перед нами некий мимесис мгновенного насилия, совершенный из чувства беспомощности перед этим насилием, — лагерная логика, поскольку на гегелевскую нет сил.

Этим беспомощным мимесисом вообще и занималось все русское акционистское искусство 1990-х, бессильное перед наступлением нового порядка и остро желающее урвать себе кусок этого порядка в виде минуты славы на телевидении. Действовать быстро, не думая, не дискутируя, забыв о морали: в тот период, когда страна подвергалась массивному перевоспитанию в неолиберальном духе; когда провозглашалась новая этика — этика сильного, конкурентоспособного и предприимчивого, художники тоже усвоили свою долю новой идеологии. Я думаю, что нам еще придется снова и снова возвращаться в девяностые, чтобы понять, что тогда произошло и что сделало наше общество таким, каким оно стало сегодня.

Я еще подумала, какую вообще излишнюю роль сыграли медиа в этой истории: распятие шло под камеру; распятый прямо на кресте охотно дал интервью неизвестным тележурналистам, случайно оказавшимся на съемках; те его показали; потом состоялся телесуд, предваривший настоящий… Теперь Мавромати говорит, что он хочет «привлечь внимание» к чему-то, но оно привлекается в логике шоу. Из-за этого «навлечения на себя внимания» он сейчас и страдает.

Те, кто проливает в искусстве свою собственную кровь или как-то иначе рискует, отчего-то претендуют на некое особое отношение к ним как к радикальным художникам. Но почему? Изображение котят, щенят и букетов в серьезном искусстве считается неприличным, поскольку это территория массового вкуса. Но ведь абсолютно то же самое относится и к крови, электрошокам и прочим формам «Кошмара на улице Вязов» и иных «Бензопил»…

Наконец, я стала думать том, что вообще можно и нужно было бы сделать. Мне кажется, вместо того чтобы защищать какие-то особые права художников, нам всем нужно не только защищать, но и активно практиковать всеобщую свободу публичности, свободу слова, свободу критики, а конкретнее — свободу оппозиции. Быть политическим художником, повторяю, совсем не обязательно. Но искусство сможет стать по-настоящему аполитичным только тогда, когда все мы — в своей реальной жизни, а не в искусстве — выдвинем настоящие политические требования.