Письмо из Гаваны: за спиной у Рауля

ЕКАТЕРИНА ДЁГОТЬ размышляет про антикапитализм — советский и западный

Имена:  Вифредо Лам · Дезидерио Наварро · Рене Франсиско

     

Там, где «читать» все еще значит «творить»

«Мы стоим перед переменами, которых не избежать», — мрачно сказал кубинский писатель, глядя в глаза председателю Раулю Кастро, или, как к нему тут все обращаются, Раулю. Тот сидел прямо передо мной и не возражал. Поначалу я испугалась, что это некая смелая диссидентская провокация, но вскоре стало ясно, что таков ныне официальный кубинский дискурс: перемены неотвратимы, они будут ужасны, нам придется через них пройти. Рауль уже немного смягчил выездной режим, разрешил мобильные телефоны и, возможно, собирается ввести нечто вроде кооперативов, но реакция большинства кубинцев — не энтузиазм, а скорее страх и ожидание конца. «История даст мне оценку», как когда-то сказал Фидель; сегодня это звучит как горестное примирение с выбором истории. «Мы на перекрестке, где действительность идет нам наперекор», — продолжал писатель.

Официальные кубинские речи на открытии Гаванской книжной ярмарки удивили меня своей поэтичностью — чувствуется, что основатель нации Хосе Марти был поэтом, и, очевидно, несколько декадентским. Во времена Луначарского и Троцкого у нас, видимо, тоже так было, но потом градус поэтичности упал. Меня поразили выражения ораторов «приближение осколка к своему магниту» (забыла, к чему это относилось) и «стрела, пущенная в будущее» (это о книгах). На фоне этой странной и даже не вполне уместной глубины выступление министра иностранных дел России Сергея Лаврова — по современным российским понятиям, приятное и неофициозное — вдруг показалось легковесным, как припрыжка поп-певца рядом с драматическими оперными ариями.

Выступающие подчеркивали, что на Кубе книгоиздательство не подчиняется законам рынка, здесь нет понятия бестселлера, здесь не издаются пустые однодневки — только серьезная литература, нужная людям. Книжная ярмарка проходит под девизом «Читать — значит творить», на ее плакате раскрытые книги превращаются в птиц, символизируя освободительный потенциал чтения. Я вспомнила, как у нас читатели Лотмана в одно мгновение превратились в читателей Марининой, и подумала, что в этом есть правда. Какая-то ее часть.

Ярмарка была посвящена социальному историку Марии дель Кармен Барсия. Она начала свою речь со слов «я простая кубинская женщина», и российская делегация, опознав, так сказать, нарратив, дружно засмеялась в рукав. Но за этим последовал действительно простой и честный рассказ про неграмотного отца, про судьбу угнетенных (испанцами, а потом американцами) рабов, дискриминированных веками женщин, про то, что она видит свой долг в том, чтобы через нее эти угнетенные заговорили, — в общем, она воспроизвела типичный дискурс американского академического ученого. Было странно, что такой ученый (не модный философ, не первооткрыватель, не звезда) подходит и жмет руку Кастро. Может быть, такого рода персонаж и мог бы раз в жизни пожать руку Обаме (но только в каких-то особых обстоятельствах), но уж Путину или Медведеву — точно никогда, а ведь такие самоотверженные архивисты у нас пока еще есть. Но их никто не выдвигает на роль публичного интеллектуала, потому что они работают очень далеко от рынка и прожекторов глянцевой прессы.

Другая часть правды состоит в том, что такая культура является отнюдь не демократической, а дидактической, воспитующей. Выбор народа, конечно, на стороне Марининой, но ему не очень-то дают осуществить этот выбор. Недавно, как мне сказали, на Кубе был мини-скандал, связанный с тем, что министерство культуры дало маху и разрешило выпустить книгу Пауло Коэльо. Это создает, как было и в СССР, определенные надежды для писателей и художников, которые мыслят себя авангардистами, во всяком случае, авторами не для масс. Они чувствуют, что государство на их стороне. В принципе. Государство этот принцип может повернуть в ту или другую сторону, в зависимости от того, что ему от писателей нужно.

После Марии дель Кармен выступал писатель Рейнальдо Гонсалес, бывший диссидент, которого не всегда печатали, а сейчас ему вышло послабление. Он говорил про трудные времена, про то, что писатели — это не декор исторического процесса, а подлинные его участники; что ангажированность литературы — это и есть ее риск; что ангажированность не исключает сомнений и критичности; что современная литература, с ее сложностью и экспериментальностью, просто необходима стране. Это тоже была речь какого-нибудь прогрессивного деятеля западной культуры, типа Артура Миллера или Курта Воннегута, а в нашем контексте — Трифонова, Гроссмана, Марлена Хуциева — уж я не знаю кого. Боюсь, что — Евтушенко (который, кстати, был в этот момент в Гаване). Такого типа масштабных художников и писателей, с левым социальным темпераментом, но не полностью в маразме и без уступок православию, в России сейчас почти нет. В фокусе общественного внимания — нет совсем.

Наутро после открытия на ярмарку стояла огромная очередь людей с детьми: было видно, что жажда знания у кубинцев огромна. Правда, не менее огромна у них жажда потусоваться и выпить пива (на Кубе очень мало праздников и возможностей куда-то выйти). Для них это было вроде воскресного семейного шопинга в «Меге», только без собственно шопинга. Листали много, покупали мало — разве что немножко детских книг. Да и те порой были только за конвертируемую валюту. {-page-}


Интеллектуал и деньги

В Гавану я приехала отнюдь не по линии официальной российской делегации, украшением которой явился писатель Сергей Лукьяненко. Я, как и некоторые другие авторы, например Борис Кагарлицкий, приехала по приглашению и на деньги Кубы. И мне трудно было не сравнивать все время астрономическую стоимость моего билета со средней кубинской зарплатой в 12 американских долларов.

Как и все туристы, в первый день я принялась фотографировать прелестные розовые и бирюзовые «крайслеры» и «паккарды» 1959 года, которые тут вместо такси. На второй день поняла, что снимаю нищету, и устыдилась. На Кубе настоящий голод, его скрывают от туристов, потому что они главный источник дохода, но это видно по тому, что немногие городские собаки физически полумертвы. Люди стоят в очереди за минимальным набором продуктов. Всё по карточкам. Без них не останется вообще ничего.

У меня в Гаване тоже возникает голод — постыдный голод по привычным поп-образам. Здесь не отвлекают ни витрины, ни ларьки, ни реклама — их нет. Совсем. Если где-то что-то продают, то из некоей щели между двумя домами, и над этим редким событием не висит никакая вывеска. Можно сосредоточиться на внутреннем и главном, но оказывается, что это уже трудновато, привычка утрачена. Когда иностранные критики СССР или ГДР писали про «мрачные бетонные здания», им следовало бы понять, что то, что показалось им «мрачностью», есть всего лишь отсутствие рекламы, и более критично посмотреть на свои собственные предпочтения. В Гаване нет товаров — за все время пребывания мне не удалось купить даже газету, — зато есть пространство и время для мысли. Пишу без иронии — совсем недавно у меня была бурная дискуссия с одним другом о Егоре Гайдаре. Друг напоминал мне, что под конец существования СССР в стране было нечего есть. Я помню это время очень хорошо, но помню также и то, что это отсутствие еды имело для меня весьма ничтожное значение (гораздо меньшее, чем отсутствие книг и фильмов, например), и я, споря с ним, резко отказывалась судить о качестве жизни по количеству товаров в ней.

Так же отказывается и Десидерио Наварро, с которым я познакомилась в Гаване. Десидерио в течение тридцати лет единолично издает журнал культурной теории Criterios, для которого все переводит сам. C пятнадцати языков. Он говорит по-русски великолепно, с легким польским акцентом, а еще знает все языки бывшего советского блока, включая венгерский, не говоря уже о европейских, причем выучил все это сам, в социалистическое свободное время. Десидерио Наварро и его Criterios — единственный источник, где кубинские (и не только) ученые, писатели, студенты могут прочитать Жижека и Джеймисона, Рансьера и Лотмана, Бадью и Гройса. Он издает журнал на маленькие западные гранты, проводит конференции. Десидерио — это человек-институция; настоящий герой и подвижник культурной политики; один из немногих, кого можно назвать кубинским публичным интеллектуалом, вовлеченным в мировой контекст.

Лет тридцать назад так получилось, что Десидерио потерял квартиру в Гаване и получил другую в маленьком городке в 70 километрах; поначалу он был даже рад: он любит одиночество, а автобус за полтора часа доставлял его в город. В конце 80-х, с концом СССР и прекращением экономической помощи, вся эта система рухнула, теперь поездка занимает пять часов с тремя пересадками и стоит немыслимых для него денег. Недавно по линии Союза писателей Десидерио выделили маленькую квартиру в старом жилфонде Гаваны, но рабочие украли все материалы на ремонт, и жить там невозможно.

С горечью я понимала, что все решения, которые уже срывались у меня с языка: купить машину, продать эту квартиру, снять другую, взять кредит, — из другой экономической системы. Да и из политической — кубинцам нельзя иметь машины в частном владении, по крайней мере так было до недавнего времени. Мобильные телефоны и компьютеры разрешили только два года назад. Для пользования интернетом нужно разрешение. Должно быть, оно есть у Десидерио: он известный человек, власти его знают и боятся (в 2007 году он организовал шумную дискуссию о цензуре, о культурных репрессиях; дискуссия прошла в интернете, которого официально на Кубе не было, и приняла открыто политический характер). Должно быть, у него также есть разрешение на общение с иностранцами вроде меня, потому что в принципе это является уголовным преступлением на Кубе.

Вообще создавалось чисто советское впечатление, что он по-своему «устроился», вошел в некую элиту, ему кое-что позволяется, его изолированная жизнь и его переводной журнал находятся в определенной гармонии. Например, он, как мне показалось, не озабочен проблемами, которые отравили жизнь уже не одному поколению постсоветских интеллектуалов: как пробиться на мировом рынке, как создать нечто оригинальное, представлять ли себя на экспорт «русским художником» или «вообще художником»… Он занимается не сомнительным карьерным экспортом, но благороднейшим культурным импортом, и именно это делает его известным. Впрочем, он много пишет и сам; он один из немногих на Кубе, кто бывает за границей. Американская блокада портит ему жизнь больше, чем местная политика: с ней не договоришься. Из-за блокады Десидерио не может получить выделенные ему американские гранты и не может продавать в США свой журнал, хотя университетские библиотеки умоляют его об этом.

Что я решилась предложить Десидерио, так это переводить иностранную теорию на испанский для других стран Латинской Америки — рынок огромен. Десидерио сказал, что он отказывается от таких предложений, хотя они позволили бы хоть чуть-чуть поправить денежные дела. Ведь тем самым его Criterios перестанет быть единственным живительным источником информации — для Кубы и не только для нее. А изменить ситуацию на Кубе — это для него главное дело. «Скульптура его жизни», как он выразился.

Мы сидели в ресторане для интуристов; кубинцев вокруг, естественно, почти не было. Я имела бестактность предположить, что люди ходят друг к другу в гости, как это было в СССР. «Нет, этого нет, — очень просто сказал Десидерио, — у нас совсем мало еды».

Я хотела сказать ему, что в России в начале 1990-х полки наполнились товарами за пару дней. И я знала, что он ответит: у людей не будет денег все это купить. И я знала, что скажу на это: они получат возможность заработать.

И еще я знала, что именно в этот момент с печалью подумаю: как раз тогда, с концом СССР, я, как и абсолютное большинство моих коллег с университетским образованием, стала зарабатывать деньги (я — в газете, кто-то — в журналах про сантехнику, а еще кто-то — на антикварном рынке) и перестала заниматься наукой. И что эта перспектива для Десидерио ужасна. Это как разбить скульптуру своей жизни вдребезги. {-page-}


Анклав современного искусства

Вообще говоря, для жилищной проблемы Десидерио у меня было еще одно решение: взять у каких-нибудь западных организаций грант на международный художественный проект под названием «Ремонт», привезти молдавских рабочих под видом художников и отремонтировать гаванскую квартиру. Он посмеялся, хотя я не шутила. На следующий день я совершенно случайно набрела в Старой Гаване на некую институцию современного искусства и увидела, что ровно такой проект уже имеет место: кубинский художник Рене Франсиско живет в полуразвалившемся жилфонде вместе с владельцами; делает им ремонт, иногда, по их желанию, сохраняя покосившиеся стены; а потом выставляет огромные фото, плексигласовые макеты — типичное интернациональное contemporary art, и отнюдь не дешевое на вид. Рене Франсиско — профессор местной арт-академии (самого художника, его работы, а также частично город Гавану можно увидеть на видео здесь).

Институция была идеально правильная, с белыми стенами и элегантным этикетажем. Она была бывшей фабрикой; в ней стояли разные полуабстрактные объекты, мигало видео и висели концептуальные фотографии — это был кураторский проект с определенной концепцией. Нереально продвинутый арт был как будто перенесен сюда из другого контекста, и это ставило в тупик. На открытии ярмарки я видела мир кубинцев «при власти», в который входили также и полудиссиденты (ведь все они терпеливо слушали длинные скучные речи, не ушел никто). На улицах Гаваны я видела миры, далекие от власти: один — бедный мир (рабочих и нищих), другой — богатый (проституток и фарцовщиков). А это был какой-то еще мир — не официозный, не протестный и отнюдь не нелегальный. Выставочный зал, судя по всему, был государственный — негосударственного на Кубе нет ничего, кроме ресторанов не более чем на шесть столиков. Со стандартным представлением о социализме и его эстетических вкусах это никак не совмещалось. Я уже знала, что на Кубе уже лет двадцать проходит Гаванская биеннале современного искусства, но как это может быть — при том что даже в России такая биеннале только с трудом пробила себе дорогу, — было совершенно непонятно.

Тем не менее эстетической цензуры на Кубе сейчас нет, и она никогда не была сильна. Глава национальной школы — абстракционист и сюрреалист Вифредо Лам (1902—1982; на Кубе жил в юности и в 1940-е годы), и его авторитет никогда не был поколеблен. Национальным стилем здесь всегда являлся модернизм, этот факт было не утаить даже в советское время, хотя начальники из СССР и пытались навязать Кубе соцреализм.

Я наивно ожидала увидеть в Гаване монументальную пропаганду времен Кастро, статуи вождей, но ничего такого и в помине нет. Роль официального монумента играет модернистский ансамбль площади Революции, с театром, библиотекой и гигантским архитектурным мемориалом Хосе Марти — как будто по рисунку Чернихова, но он был сделан еще в период Батисты, в 1950-е годы. От кастровского времени — только революционные граффити на заборах, поначалу их принимаешь за доказательство народного характера власти, пока не увидишь еще несколько точно таких же; становится понятно, что это малобюджетное ручное тиражирование одного официозного образца. Возможно, в нем сохранилось чуть-чуть больше народного энтузиазма, чем в гипсовых Лениных, что стояли в советских школах: все-таки Фидель и те, кто был рядом с ним, еще живы. Но вообще эти граффити, как и розовые «кадиллаки», видимо, главным образом для туристов.

Сегодня кубинским официальным искусством считается абстрактное. Десидерио со смехом рассказал мне, что по кубинскому телевидению недавно показывали выставку абстракционистов, и их очень хвалили за то, что искусство их «эстетично, прагматично и полностью лишено социального содержания». Я попробовала примерить эту ситуацию на брежневское время, и получилось смешно, хотя отнюдь не невозможно. А уж на современную Россию ложилось идеально.

Как мне сказали Людмила и Нельсон (Liudmila & Nelson), местные художники (Людмила русская, на Кубе с детства), Куба является уникальным местом, где художники живут только за счет своего творчества: видно, стоимость жизни невысока, и, продав одну картину за у.е., можно жить на эти деньги долго. В США много коллекционеров кубинского искусства, они работают с художниками напрямую или через нелегальных дилеров; государственные галереи на Кубе тоже продают, плюс еще их работники любят продать часть работ «налево». Не отстают и музеи. Сотрудница великолепного Музея кубинского искусства (очень хорошее модернистское здание 1950-х годов, прекрасная коллекция) с гордостью сказала мне, что почти все работы с выставки одного современного кубинского скульптора уже проданы. Скульптура была красивой, абстрактной и немного напоминала arte povera.

Далеко не все кубинское искусство, впрочем, «лишено социального содержания»; есть выдающиеся авторы (и они в числе самых больших звезд сегодня), которые как раз очень жестко и драматично говорят о современности. Это Таня Бругера, о которой мы, вероятно, скоро напишем, Карлос Гараикоа, который был на Московской биеннале, и другие; но большинство тем или иным способом уже уехало с Кубы (и не имеет права приезжать). Некоторые, впрочем, остаются — по целому ряду причин, которые русским художникам, я думаю, будут понятны. Прежде всего из-за вышеописанного коммерческого комфорта и отсутствия острой необходимости делать карьеру.

Я встречалась со студентами художественной академии, которая находится еще в одном великолепном модернистском здании. Из русского искусства студенты знали два произведения: «Черный квадрат» Малевича и «Целующихся милиционеров» сами знаете кого. Профессор еще помнил Павла Филонова, был им очень увлечен и мгновенно отреагировал на мои рассуждения о том, что Запад прочитывает русский авангард формалистически и таких художников, как Филонов, просто не замечает. Эта тема была всем очень понятна. Студентов же больше всего интересовало, как найти свое место в интернациональной арт-системе и при этом сохранить критическую дистанцию.

В скульптурной мастерской стояли буйные авангардистские композиции из унитазов и фаянсовых раковин. Эта отсылка к Марселю Дюшану, видимо, случилась из-за какого-то затоваривания, потому что такие же унитазы и раковины на улице были использованы под внехудожественные цветочные горшки. В живописной мастерской главное место занимала большая, яркая, попсовая картина с изображением гаванской крепости с развевающимся национальным флагом. Расценить ее смысл можно было совершенно по-разному, и я спросила. Без дополнительных подсказок молодой художник сказал, что картина критическая и изображает стандартное кубинское представление о коммерческом реалистическом искусстве. {-page-}

Марксизм с сигарой

Это только в первый момент кажется, что при социализме не может быть биеннале современного искусства. Просто в России искусство — и форма вообще — очень фетишизированы. Абстракционизм считался тайным языком доносов на СССР, причем сначала так сочли власти (Малевич был арестован, как известно, именно за это), потом им поверили сами абстракционисты, и у них возникла мания величия, а еще позже так стали думать западные теоретики типа Теодора Адорно. Он, отчасти именно из-за гонений тоталитаризма на свободу искусства, полагал, что в абстракции заложено ощущение некоей нехватки, и поэтому она всегда носит подрывной характер. На Кубе власти хорошо знают, что абстрактное искусство бессмысленно и безопасно.

Что касается новейшего современного искусства — инсталляций, видео, research projects, — то с этим проблем еще меньше: все оно в той или иной степени декларирует левый и антикапиталистический или по крайней мере критический характер. Гаванская биеннале — это вполне легальный для обеих сторон железного занавеса международный форум прогрессивного политического искусства, подобный старому советскому ММКФ с его девизом «За гуманизм киноискусства, за мир и дружбу между народами». Это та точка, где коммунизм и капитализм вполне понимают друг друга. При Брежневе тоже могла быть Московская биеннале современного искусства под названием «Диалектика надежды» или «Против исключения». И, может быть даже, она бы не слишком отличалась от нынешней.

Другое дело, что, говорят, в Гаванской биеннале немало показухи, под это дело созданы театральные декорации площадей с якобы общедоступными кафе в так называемой Старой Гаване (маркетинговая выдумка, в реальности это брошенные трущобы); современное искусство только камуфлирует мерзости жизни, и так далее. Это должно отучить нас всех мерить прогрессивность страны по степени присутствия в ней современного искусства. Не стоит, впрочем, и переоценивать критический характер современного искусства вообще. За редким исключением это точно такая же показуха.

Кубинский антикапитализм и антикапитализм университетов Запада должны вроде бы сочетаться идеально, но на практике, как это было и в СССР, здесь слишком боятся за идеологическую безопасность и не так уж стремятся к борьбе с общим врагом. В книжных магазинах Гаваны на полках философии нет ни Негри — Хардта, ни Рансьера, ни Жижека, ни Бадью, как в СССР не было коммуниста Сартра. На Кубе все такое издает только Дезидерио Наварро. На полках — примитивные антибушевские памфлеты и книги по экономической теории, автор которых на обложке — в берете, с сигарой и с автоматом в руке; это, разумеется, Че Гевара. Автомат делает кубинский марксизм сексуально привлекательным (на что падки западные интеллектуалы, ностальгирующие по 1968 году), но все же не настолько, чтобы не заметить, что весь остальной марксизм цензурирован.

Я колебалась, когда готовила для книжной ярмарки лекцию о русском искусстве. До меня здесь выступал только Моисей Каган (хорошо помню товарища Кагана, очень экстравагантный был персонаж из-за своего упертого марксизма) двадцать лет назад, и его осмеяли, потому что он не знал западного модернизма.

Я не знала, чего ожидать. Во что верит кубинская интеллигенция — в коммунизм? Или в капитализм, как наивная советская интеллигенция 1980-х? В интернациональный модернизм или в «собственный путь»? Будет ли понятна моя критика капитализма или она сольется с официозной кубинской пропагандой? Будет ли понятно, если я буду говорить о коммунистической художественной системе без рынка и о том, что лучшими ее образцами стало творчество Кабакова и Бориса Михайлова?

Критика капитализма (на примере Комара и Меламида) оказалась понятна и близка, как, впрочем, и критика коммунизма (на примере работы Кабакова «Человек, улетевший в космос»). На Кубе популярен постсоветский анекдот: «Теперь мы знаем: всё, что нам говорили о социализме, — ложь; всё, что нам говорили о капитализме, — правда». Здесь никто не тешит себя консюмеристскими иллюзиями, интеллигенция критикует власть слева, а не справа. И четко разбирается в том, где левое и правое. Возможно, в отличие от нас они не прогуливали занятия по научному коммунизму и отнеслись к ним как настоящие марксисты, то есть критически. А может быть, они уже читают западную теорию (в журнале у Десидерио).

Из того, что я показывала, кубинцев больше всего заинтересовало нынешнее левое искусство — группа «Что делать?». Я сказала, что у нас только сейчас появились такие художники и что честность не дает мне скрывать, что за это в общем-то надо благодарить годы капитализма. В эти годы мы, во-первых, с капиталом ближе познакомились, а во-вторых — обрели тот минимум социальной уверенности, который позволил выучить правильные слова и занять уверенную критическую позицию. Ту самую, что укоренена в академической традиции Запада и дальше критики никоим образом идти не собирается.

Кубинцы сказали, что им столько лет не понадобится, потому что они и так все знают про капитализм. А потом задали довольно тонкий вопрос: а не является ли такое антизападное искусство чистой воды агентом Запада?

Я могла бы ответить: конечно, является. Запад (читай — капитализм) вообще отличается тем, что постоянно создает анклавы противостояния себе и за счет этого и выживает. Эти анклавы очень хорошо приспособлены к общему капиталистическому делу. А для русских критическая позиция по отношению к капитализму никак не может быть чем-то радикальным, скорее наоборот: это нечто респектабельное, западное, академическое и более умеренное, нежели весь предыдущий опыт. Группа «Что делать?» не собирается ничего свергать, во всяком случае, куда менее, чем художник Дейнека. Чего она хочет, так это сообщить миру, что и в России есть прогрессивные художники, отметиться, войти в некий клуб. Как справедливо пишет Борис Гройс в «Коммунистическом постскриптуме», любая критика строится по одной и той же модели. Она в принципе тавтологична, и все, что она может, это указать на то, что «тут есть критика».

Но я ответить не успела. А главное, не успела понять — не было ли в этом вопросе скрыто требование «противостоять Западу», то есть проявить свою оригинальность на рынке самобытностей? (Сам этот вопрос является ненавистным мне продуктом правой, империалистической культурной политики, которая требует от всех быть экзотичными, другими.) Или это была очень близкая мне, уникальная, типично советская «критика критики» за ее беспомощность и «формализм», примером которой является и фраза Гройса?

И еще я думала: были ли годы перестройки и 1990-е, с их правыми иллюзиями, потеряны зря? Возможна ли была прямая смычка советского марксизма с марксизмом европейских левых? Получается ли такая смычка сейчас у кубинцев или это все обман? Или самообман?

Мы с Десидерио говорили про эту книгу Гройса «Коммунистический постскриптум», про его очень остроумную идею, что СССР отнюдь не потерпел поражение, потому что он ни с кем не боролся. Советская власть руководствовалась не борьбой с Западом, но «единством и борьбой противоположностей», и в рамках этого единства КПСС взяла и повернула свои полки в совершенно противоположную сторону, на новые, капиталистические и националистические рубежи — пока не поступит приказ снова двигаться в противоположном направлении. На стендах книжной ярмарки и в официальной делегации Россия была представлена исключительно своим праволиберальным флангом (г-н Никонов из фонда «Русский мир», писатель-биограф Варламов…), что кубинцев поразило, и не слишком приятно.

Десидерио сказал, что, прочитав эту книгу Гройса, он понял, насколько кубинский марксизм не диалектичен. Такая внезапная «перестройка» у них произойти бы не могла.

Поживем — увидим.