Письмо из Кронштадта: на резиденции

ВАЛЕРИЙ АЙЗЕНБЕРГ вкусил типично летних радостей художника: временного творчества в абсолютно чужом месте

                                            Над Кронштадтскою крепостью полночь темна.
                                            Соловьев-Седой — Матусовский — Утесов


С нами в купе ехала бледная девушка из российской глубинки. Она говорила тихо, бесцветным голосом, двигалась замедленно; казалось, что впервые на людях, а тут еще настоящий купейный вагон. Зато наш проводник был как на шарнирах. Аджер, увидев его, воскликнул: «Бенни Хилл! Вылитый Бенни Хилл!» Проводник был слегка разболтан, похоже, слегка пьян. Они приезжают утром — день в Москве, а вечером обратно. Или наоборот, но все равно после культурного отдыха. Бенни Хилл предупредил, чтобы мы на ночь закрыли купе — в этот вечер питерский «Зенит» на выезде проиграл ЦСКА, и в поезде ехали слегка разочарованные фанаты. Из тамбура был слышен мат.

Утром на перроне Московского вокзала нас ждал Лило. А возле вокзала — его маленький «пежо». Лило на «пежо» вез нас на остров Котлин.

Приморское шоссе. Проезжаем Дачи Бедные и дальше Лисий Нос — Дачи Богатые. Справа от шоссе заметили цветные пятна могилок — кладбище домашних животных. «Милому Барбосу от любящих родителей».

Выехали на дамбу. На другом конце ее, справа, показалась узкая коса, там виднелся хорошо сохранившийся форт. Лило свернул на косу. Каменистая дорога с выбоинами да колдобинами. Начало косы, пока позволяла ее ширина, занимали хилые земельные участки с телефонными будками-мутантами и редкие позвоночные — «дачники». Картошка, лук, чеснок, огурцы. Как будто из прежних семидесятых.

Форт впечатлил. Кажется, это «1-й Северный форт». Толстенные непробиваемые стены, казематы, пороховые погреба, огромные карусели для орудий. Граффити: I love you. Are you? Вокруг готовые раскрыться одуванчики. В Кронштадте они уже будут веселиться желтым цветом, а кое-где даже войдут в свою последнюю фазу. Жизнь одуванчиков неуловимо напоминает жизнь бабочек. С северной стороны вдоль косы тянулся вал-бруствер из камней. Мелководье все в камышах. Туда и сюда летали небольшие чайки. Головы у них были черные. Черные чепчики — ночные колпачки. Раньше я таких не видел — обычно чайки крупнее, полностью белые, чтобы сливаться с пеной волны.

Когда ехали обратно, мне показалось, что командир береговой артиллерии в прежние времена должен был кричать канонирам «Огонь!» с пеной у рта, а чайки разлетаться в разные стороны, срывая чепчики и путаясь с морской пеной. Аджер рассказал, что есть много разных видов чаек, больше пятидесяти: ласточкохвостые, толстоклювые, черноклювые, буроголовые, желтолапые… и еще хохотуны черноголовые.

«Пежо» на колдобинах и выбоинах стал попискивать, посвистывать и повизгивать. «Суппорт», — сказал Лило.

Наконец через проем в крепостной стене мы въехали в Кронштадт, миновали Петровский порт, деревянный маяк, в котором художник Вика Илюшкина делала звуковую инсталляцию, и подъехали к резиденции художников ГЦСИ, расположенную недалеко от Морского собора, что на Якорной площади.

Резиденция оказалась очень милой, очень комфортабельной, на берегу очень уютного обводного канала. Лило сообщил, что здесь жил военный хирург Пирогов. Мы вышли на балкон. По каналу туда и сюда медленно двигались гроздьями-плотами образования желто-коричневого камыша, сорванного балтийским ветром. Потом мы увидели, как специальная команда на старой моторной лодке собирала его. Мы так и не определили направление течения в канале — оно все время менялось и от ветра не зависело. Берега поросли кустами и деревьями. Здесь, на севере, листья еще полностью не распустились, и растения выглядели прозрачными зелеными пятнами. От этой прозрачности весь город-крепость просматривался насквозь и казался незащищенным. Но это не имело значения — со второй половины девятнадцатого века, когда стали использовать фугасные снаряды, пробивающие трехметровые бетонные стены, любая крепость потеряла смысл.

Аджер сказал, что мы из весны приехали в раннюю весну. «Да, — согласился я, — колодец времени: трава свежая, люди притихшие, кошки пушистые…» — «Не то что египетские в Израиле, длинноногие, поджарые и короткошерстые», — вспомнил Аджер. Прошлой весной мы с ним ездили в Тель-Авив делать проект.

Противоположный берег канала занимал бульвар. По нему сновали мамы и бабушки с детскими колясками. Колясок было много. Я предположил, что капитаны, боцманы, мичманы и матросы отправляются в поход, обрюхатив жен, чтобы тем не было скучно. Это единственный способ сохранить семью. Поэтому процент детского населения в портовых городах высок.

В резиденции были большие и малые комнаты, мастерская, компьютерная, кухня, спальни, душевые. Мы насчитали три туалета. Наше жилое и рабочее место на втором этаже. У нас новый персональный компьютер. Работает быстро. Лило загрузил в него разные программы. Перед тем как уехать, он выдал нам удостоверения для проведения съемок на острове.

Четкого плана у нас не было.

Позвонила директор филиала Марина Колдобская. Мы в восторженных тонах описали ей наши первые впечатления. Налегали на уникальность города и отсутствие у него гордыни и глупого самолюбования. Марина осталась довольна: «Ну, раз вам так нравится, то и живите там, делайте что хотите, лишь бы прочитали запланированную лекцию». Лекцию для Молодежного центра Эрмитажа, что в Главном штабе, я мучительно готовил в Москве. Темой ее было творчество программы ESCAPE с 1999 по 2009 год.

Компьютерщик с первого этажа посоветовал нам питаться в китайском ресторане на улице Коммунистической.

В Кронштадте два китайских ресторана с хорошей кухней. Второй — и главный — подальше, в Центре. А Центр — это проспект Ленина. На входе у первого — красный фонарь. Интерьер простой и чем-то напоминает пустынную корму. Официантки местные, миловидные и пугливые, осторожно улыбающиеся и похожие на диких чаек. Наверно, дочки военных моряков, давшие подписку.

Весь первый день, как и последний, было чистое небо и светило солнце. Остальные — шел дождь.

У нас было две видеокамеры. Одна (Sony) Аджера и вторая (Panasonic) моя. У Аджера был скотч; мы примотали им камеры к его ногам и пошли по маршруту ул. Советская — ул. Интернациональная — ул. Комсомола — Петровская — Макаровская — Карла Маркса — Советская.

Камеры с ног снимали наш путь. Мы хотели еще сделать полную съемку с рук, но поняли, что это лишнее.

Нам встретилось много достопримечательностей. Например, отличное здание в стиле модерн — бывший бассейн для тренировок водолазов, другое — медицинское учреждение с названием «Эвакогоспиталь № 2016». Еще дом, в котором жил капитан подлодки, — дебошир, пьяница и картежник Маринеско. Он потопил в 1945-м самый большой немецкий транспорт с беженцами, в том числе тремя тысячами детей. Герой Советского Союза. {-page-}


Мы видели много памятников. Петру Великому, А. Домашенко («В память человеколюбивого поступка человека»), памятник экипажу клипера «Опричник», С.М. Кирову, А.С. Попову, мореплавателям Пахтусову и Беллинсгаузену, морзаводовцам, военным морякам, Иоанну Кронштадтскому, орудию старшины первой статьи И. Тамбасова... Такого количества городской скульптуры на единицу площади, да еще так перегруженной идеологией, моралью и историей, да еще мало имеющей отношения к искусству, мы нигде раньше не видели. На проспекте Ленина заметили сохраненную трафаретную надпись: «Эта сторона улицы под обстрелом», а на ул. Большевистской — мелом: «Смерть жидам». Мне почему-то показалось, что никто из прохожих не заметил и не прочитал ее ни разу. Аджер сказал, что в Москве таких навалом, а я — что это граффити от И. Кронштадтского. Но мне подумалось: все же надпись «Смерть татарам» (цыганам, немцам...) выглядела бы нонсенсом. Как и реклама. Ее в городе-крепости не было.

Самым удивительным был памятник подлодке. Подземной лодке. Ее рубка выступала над землей прямо посередине площади. Из-за смещения масштабов рубка смотрелась особо черной и огромной. Нужно полагать, сигарообразное тело лодки находилось под землей, под слоем асфальта. Там внизу — кают-компания, моторный и торпедный отсеки, кубрик и так далее, все вполне пригодное, чтобы стать музеем, рестораном, боулингом или, страшно сказать, смотровой площадкой. Перед памятником-рубкой в землю воткнута табличка о том, что на лодке побывали Валентина Терешкова и первый секретарь Компартии Казахстана, о том, сколько переходящих знамен и высоких наград она (лодка) получила. Ни слова о боевых походах.

Первый день закончился.

В холодильнике на кухне были татарские пельмени, итальянские спагетти, греческое оливковое масло, израильские апельсины и отечественные куриные яйца. К моему удивлению, у Аджера оказалась бутылка водки «Зеленая марка». Я возмутился. Такого раньше не случалось, обычно я отвечаю за спиртное. К тому же с легкой руки художника Сальникова я уже пару месяцев как перешел с «Зеленой марки» на «Московскую особую».

Мы приняли душ. Когда я стелил свою постель, то в пододеяльнике, в одном из его углов, нащупал что-то мягкое. Я запустил руку и вытащил светлые женские трусики в цветочек. Такое случается, если закинуть в стиральную машину пододеяльник вместе с мелкими вещами. Пораженный, показал их Аджеру. Он сразу сказал, что это трусики художника-перформансиста Марины Абрамович. Мы долго решали, куда их сдать — в стол находок или в музей. Уже потом я спросил у Вики из ГЦСИ — она была нашей ведущей, — кто был в резиденции до нас. Она удивилась такому вопросу, но ответила. Оказывается, жила пара из Краснодара или Ростова по фамилии Дунь. Находку я взял в Москву на память.
Потом мы выпили водки и легли спать.

Бутылки нам хватило точно на четыре дня. Кстати, рулон туалетной бумаги тоже закончился перед самым отъездом. Все кончается не когда-то, а вовремя.

Следующие дни мы бродили по городу, снимали и монтировали видео. Но что-то не ладилось — мы потеряли ощущение времени. Светлая часть суток растянулась в ожидании белых ночей, к тому же в городе не было привычных уличных пробок, указывающих на время.

Рядом с Петровским портом, на углу улиц Коммунистической и Петровской, в доме, где когда-то жил адмирал Макаров, располагалось кафе со странным названием «Таверна», а напротив через улицу — книжный магазин. Книги притягивают, и мы зашли. В магазине что-то было не так. Вместо обычной популярной музыки усталый женский голос профессионального диктора читал сводку неких чисел. Шла передача необходимой информации. Может быть, о состоянии глубин в разных точках Финского залива, может, о скорости ветра или течения в Невской губе. А может, это был закодированный секретный текст. Мы почувствовали себя негаданно посвященными, случайными обладателями тайного знания, непрошеными свидетелями некоего ритуала и вопрошающе воззрились на продавщицу книг и сувениров. Она, держа в руках книгу-сувенир, раздраженно ответила, что часто в популярную музыку прорываются какие-то другие станции, вполне возможно имеющие отношение к морской границе Российской Федерации, волны перемешиваются — образуется пена. Мы почувствовали долгожданную аномалию, переглянулись, включили наши камеры и стали записывать голос «постаревшей радистки Кэт». Радиоприемник стоял на подоконнике за прозрачной занавеской. Вскоре популярная музыка победила, и, примерив сувенирные бескозырки, мы ушли.

За доковым мостом слева оказался Итальянский пруд, а справа — памятник Ивану Айвазовскому. Он, погрудный, смотрел в сторону моря, в одной руке кисточка, в другой — палитра и еще пара кисточек между пальцами. «Айвазовский с тремя кисточками». За ним в траве, немного в отдалении — аккуратная табличка: «Объект находится под видеонаблюдением». Возможно, были случаи исчезновения кисточек. Аджер задумался, потом решил сам стать объектом и сфотографироваться с табличкой. Когда он позировал, то предложил мне нарисовать картину глазами художника-мариниста. Я тоже задумался — давно уже понял бесполезность размахивания кисточками. Но мы подняли штатив с включенной камерой на уровень глаз Айвазовского и на всякий случай сняли оригинальный вид.

Еще мы ходили на южный конец острова, где находится морской вокзал, стадион и пляж. Именно там я обратил внимание на толщину кронштадтских водосточных труб. В поперечнике они были размером с торс небольшого человека. Недалеко в море виднелись два искусственных острова. Кажется, это форт «Александр» (чумной) и «Пороховой склад».

Когда шли в Центр по ул. Флотской, то обнаружили брошенные, но недоступные Служительские флигели. Это явно была секретная зона, ее мы снимали ночью. Здесь не было людей, но не было и вездесущих кошек и собак. Птиц тоже не видели. И трава стояла, как стоит, какой бы ни был ветер. Был неслышный запах тлена и гнили. Возможно, подобное должно образоваться в сильно залежалой ржавой консервной банке с супом Campbell’s — как ее ни переворачивай, ни подбрасывай, ничего внутри не шевельнется.

В предпоследний день монтаж видео зашел в тупик, и я решил «сделать перезагрузку» — поехать в Питер, тем более что Марина сообщила о двух вернисажах. Первый был в Мраморном дворце. Но пока уговаривал Аджера (он таки не поехал со мной), я безнадежно опоздал. Оказалось, что открытие в четыре, а закрытие в пять. У ворот я заметил самого известного питерского художника, он что-то внушал коллекционерам и спонсорам. Меня окликнул Вася Бычков, потом Костя Агунович. Появилась Вика, познакомила с директором «Пушкинской, 10». На второй вернисаж (на «Ваське») идти отказалась, и мы расстались.

В метро меня посетило откровение — я понял, как надо делать монтаж нашего видео. И главное: саундтрек должен состоять в равных долях из передачи чисел и звука шагов. Попытался позвонить Аджеру, но его мобильный был не в зоне действия, а телефон резиденции я не запомнил. Пришлось понервничать — откровения внезапно приходят и незаметно уходят.

На вернисаже я встретил Аню Матвееву и Марину Колдобскую, пожаловался, что опоздал в Мраморный дворец и что никогда там не был — всегда опаздываю. Марина засмеялась и заметила, что со мной случается то же, что было с Венечкой Ерофеевым, который никак не мог попасть на Красную площадь. Это меня успокоило, хотя мы такие разные. Я узнал у нее телефон резиденции, дозвонился Аджеру и спросил, что у него с мобильным. Оказалось, закончились деньги. Я вспылил, как когда-то раньше, когда у бывших членов программы ESCAPE постоянно кончались телефонные деньги: я всех убеждал, что не надо экономить на главном, что вообще экономия унижает человека и противоречит сути творчества, но получал мощный отпор. Затем, захлебываясь, рассказал Аджеру идею монтажа. Он принял идею. По пути обратно я купил рамочку для будущей картины.

Глубокой ночью монтаж видео был закончен. Костя придумал название — «Секрет». По-английски — The Secret. Русские художники обречены делать тайтлы.

А утром — это был последний день — я пошел в книжный магазин покупать краски, кисточки и бумагу. Там снова звучала популярная музыка — и еле слышно, фоном, знакомый хрипловатый голос. По пути обратно опять встретилось множество мам и бабушек с колясками. Было много двойных, с близнецами.

Пейзаж «Глазами Айвазовского» я рисовал прямо с экрана компьютера. В пейзаж попали пять машин, две пушки, четыре дерева, Итальянский пруд, Голландская кухня, маяк, трава и небо. Аджер вернулся с утренней прощальной прогулки и увидел готовый результат. Особенно ему понравились машины, проносящиеся на переднем плане акварели. Так и не было ясно — мы влезли в бронзовую шкуру Айвазовского или он в наши.

К двум часам приехал водитель ГЦСИ, бывший военнослужащий и по совместительству завхоз. Мы доели итальянские спагетти с греческим оливковым маслом, допили русскую водку, вынесли мусор и покинули остров. Вначале водитель подъехал к Московскому вокзалу, чтобы сдать багаж в камеру хранения. А затем — в Главный штаб.

На лекцию в Молодежном центре Эрмитажа пришла странная, но заинтересованная публика. Плазменный экран светился слабо, а свет из окон — слишком сильно. Я начал читать заготовленный текст. Часть его читала Вика. Аджер по моему сигналу «выкликивал» на экран картинки. С середины лекции я почувствовал неполный контакт с публикой и начал говорить от себя. Закончили мы показом видеоработы The Secret и презентацией на экране свежей картины «Глазами Айвазовского». На экране она выглядела сногсшибательно. Я давно догадывался, почему часто живопись современных художников смотрится так потрясающе (чего не скажешь, например, о картинах Рембрандта). Потому что она сплошь нерукотворные копии, альбомные иллюстрации. Последним аккордом лекции было дарение обрамленного оригинала картины филиалу Государственного центра современного искусства.

Потом мы поехали в мастерскую Марины Колдобской. Там я, Аджер, Марина, Вика и Даша (пиар-отдел) выпили вина и обсудили вышестоящую организацию — московский ГЦСИ. Я почему-то стал рассуждать о методах творчества, о том, что существует два его типа: с использованием метафор и без. Марина вспыхнула и заявила, что вторым типом болеет Москва, погрязшая в концептуализме, а вот у них, в Питере… И в продолжение достала из потайного места бутылочку из-под микстуры c черно-белой наклейкой, на которой были некие знаки и тайные слова: G, G, Afterparty, Nutrimentum Ignis, а также числа: 2007, 0,33, 40. Внутри был крепкий божественный напиток. Он быстро закончился, до отхода поезда осталось пятнадцать минут, а нам еще в камеру хранения. И мы с Аджером побежали.

Утром, уже на Ленинградском вокзале, я пожалел, что в Москве не было такой фигуры, как Петр Великий, чтобы заменить памятник вождю в центральном зале вокзала.

У метро «Нагорная» стояла знакомая машина. За рулем в тельняшке сидел мой «друг» афганец, бывший военнослужащий ВДВ. Хотя я относился к нему осторожно, но все три года нашего знакомства бомбила-десантник вызывал у меня теплые чувства. Сейчас он смотрел на меня невидяще. Я насторожился, нажал на ручку двери — закрыто. Сделал вид, что улыбаюсь, но почувствовал неладное. Я видел скошенный глаз и одну половину лица бывшего десантника. Во рту его была зажата георгиевская лента, которая терялась с двух сторон где-то за головой, он сидел, не шевелясь и как-то низко. Мне даже показалось, что у него нет нижней половины тела. Но лицо его явно было перекошенное и припухшее. Нижняя челюсть сдвинута вбок. Стекло двери нехотя опустилось вниз на один сантиметр, и я услышал глухое: «Пароль?» Я испугался — он меня либо не узнал, либо вообще не видел. «Что-что?» — спросил я и опять услышал: «Пароль?» Я не знал пароля. Затем стекло плотно закрылось, и машина уехала. Я был очень напуган.

В мастерской я упал на диван и провалился в сон. Мне приснился «Запретный город». Он был такой же контуженный и коматозный. На его улицах стояли повзводно и поротно бронзовые матросы терракотового цвета.


Подать заявку на резиденцию в Кронштадте можно здесь