Эстетическая демократия

Прежде революции совершались, чтобы освободить человечество от прошлого. БОРИС ГРОЙС считает, что сегодня революции совершаются, чтобы дать людям свободу переписать свое прошлое

Имена:  Александр Кожев · Фрэнсис Фукуяма

Недавно в голландском городе Утрехте, в Центре современного искусства BAK, состоялся масштабный трехдневный конгресс (именно конгресс, а не просто научная конференция или дискуссия) под названием «Бывший Запад». Название, отсылающее к выражению «бывший Восток», которым описывают страны бывшего соцлагеря, указывает на цель этого большого исследовательского проекта: определить идентичность так называемого Запада сегодня, когда один Восток (социалистический) к нему присоединился, а другой (исламский) в значительной мере инфильтрировался в него.

Конгресс в Утрехте был только первым из многих. Мы еще расскажем о нем подробно, видеозапись его можно посмотреть на сайте BAK, а пока начинаем знакомить вас с некоторыми докладами, которые были в Утрехте прочитаны.

Говорить о «бывшем Западе» означает задаться вопросом, каким образом и до какой степени Запад изменился после окончания холодной войны. В случае бывшего Востока перемены очевидны: страны бывшего СССР, Китай и Восточная Европа были социалистическими, а стали капиталистическими. В результате холодной войны Восток принял западную экономическую и политическую систему. Таким образом, в Западе можно видеть исторического победителя в холодной войне. Есть, однако, одна проблема с этой победой. А именно: не видно никого, кто мог бы вручить приз победителю.

Вскоре после окончания холодной войны Фрэнсис Фукуяма написал свою знаменитую книгу «Конец истории». Книгу эту сильно критиковали за излишне триумфальные интонации в том, как провозглашалась финальная историческая победа западного образа жизни. Но в названии книги есть ирония, которую не стоит упускать из виду. Если история кончилась, все исторические победы теряют смысл.

В самом деле, холодная война вовлекла весь мир в объединительную, тотализирующую историческую драму. Противники в этой войне не разделяли идеологии друг друга, но у них была одна история на двоих и одинаковые критерии исторической победы. Обе системы присягали технологическому прогрессу, благоденствию масс, интернационализму и политическому и экономическому соучастию — даже если средства достижения всего этого виделись ими по-разному. Холодная война была на самом деле огромным морозильником, в котором почти на полвека заморозились историцистские идеологии XIX века, в особенности либерализм и марксизм. Историцизм — это продукт Просвещения и секуляризации: он заменил божественное правосудие правосудием историческим. Всемирная история превратилась во всемирный суд (Die Weltgeschichte ist das Weltgericht, как сказал Шиллер). Обе стороны в холодной войне полагали, что делят одну и ту же Историю, и готовы были принять ее будущий вердикт как проявление высшего правосудия — подобно тому, как несколькими десятилетиями раньше этот вердикт пришлось принять другим историцистским идеологиям, фашизму и национал-социализму.

Во время холодной войны гегемонистом была сама эта война, а не та или иная страна или система. Событие принудило каждого играть в нем определенную роль, занять определенное место на сцене, на которой разыгрывалась эта всеохватная драма. Каждый тогда был коммунистом, прокоммунистом, антикоммунистом либо антиантикоммунистом. Каждый был справа или слева. И, конечно, быть нейтральным, занять позицию в центре или вообще ни к чему не присоединиться означало участие в той же самой драме. Жизнь во время холодной войны была жизнью в проекте, направленном к историческому будущему — даже если время от времени это будущее виделось возвратом идеализированного исторического прошлого. Это было время прогрессивных или реакционных проектов и радикальных либо умеренных методов их осуществления. И все участвовавшие в этих проектах надеялись на их будущую реализацию, ожидали от будущего подтверждения валидности этих проектов — и в то же время опасались возможности их окончательного исторического поражения. Однако поскольку в ледяной атмосфере холодной войны все эти проекты неким образом блокировали друг друга и оставались подвешенными, замороженными, — переход от прошлого к будущему так и не осуществился.

Можно было ожидать, что после того как мировую историю вынут из морозильника холодной войны, она потечет вновь. Однако мы, конечно, знаем, что, если нечто вынуть из морозильника, оно в конце концов потечет — только не в одном направлении, а сразу во всех. Сегодня, после экспансии НАТО и ЕС в Восточной Европе, возникает впечатление, что коммунизма на самом деле вообще не было, что это был лишь временный перерыв в «нормальном» историческом развитии восточноевропейских стран — перерыв, который, как только он прекратился, не оставил иных следов, кроме потребности наверстать упущенное время. С этой точки зрения коммунизм снова видится — как когда-то написал Жак Деррида — призраком коммунизма, тенью, которая в определенный момент просто растворилась в воздухе.

Причины этого исчезновения очевидны: конец холодной войны был концом универсальной мировой истории и моментом ее растворения в партикулярных национальных историях. Но такой вещи, как «коммунистическая нация», не существует: коммунизм по определению интернационален и как раз даже антинационален. В этом, кстати, ключевое различие между коммунизмом и фашизмом, или национал-социализмом. Фашизм определяет себя в системе национальных государств как событие в исторической жизни определенной нации. Именно поэтому фашизм занимает фиксированное и неуничтожимое место в историографии, рассказывающей историю этой нации. Но коммунизм видел в качестве протагониста своей истории новое, глобальное, транснациональное коммунистическое человечество, которое, впрочем, так и не появилось — или, скорее, растворилось одновременно с коммунизмом. Событие коммунизма утратило своего исторического субъекта, протагониста, которому принадлежала история. Соответственно, теперь для историографий бывших коммунистических стран Европы — историографий, в основном националистически ориентированных, — стало типичным видеть коммунизм в качестве всего лишь идеологического фасада для русского империализма. Этот взгляд разделяют и европейские левые, которые склонны рассматривать советский государственный социализм не как воплощение коммунистического идеала, но как его предательство. В то же время современное Российское государство видит себя совершенно новой политической единицей, возникшей на руинах Советского Союза — или, скорее, символом возрождения русской нации, чье историческое развитие было прервано и искажено советским порядком.

Ссылки

• Борис Гройс. Религия в эпоху дигитальной репродукции, 02.12.2008
• Борис Гройс: «Современные радикальные религии — это религии после смерти Бога», 02.12.2008
• Борис Гройс: современное искусство и консервация трупов — два параллельных феномена, 26.09.2008