«Лайк» как форма гражданской демобилизации

Поэт, критик и медиахудожник ПАВЕЛ АРСЕНЬЕВ сравнивает перепост и перепечатку самиздата на машинке – и не в пользу первого

Имена:  Наталья Горбаневская

Павел Арсеньев — поэт, критик, редактор литературно-критического журнала «Транслит». Член художественного объединения «Лаборатория поэтического акционизма». Живет в Санкт-Петербурге.


Вы наверняка задумывались над тем, почему «рвануло именно сейчас» (и соответственно — почему именно в эти выборы всплыло такое количество фальсификаций)? Как авторитетно заявляют сами чины, выборы были не более бесчестными, чем все предыдущие. Накопилось? Либерализовался, а затем внезапно попытался ужесточиться режим? Проснулась гражданская совесть? Да нет, просто практически каждый получил возможность выложить и посмотреть ролик с вбросами, каруселями и прочими драками с председателями избиркомов.

Люди увидели не частное нарушение на своем богом забытом участке, а систематический характер этих нарушений. Еще в 2007-м далеко не каждый мог опубликовать это/посмотреть на это своими глазами, и поэтому ходили только удобные в своей недоказуемости и неопровержимости домыслы — на кухнях. Сегодня молчащее большинство стало сканирующим большинством. Но этот текст — не о благотворном воздействии новых медиа на нашу унылую постсовременность.

Задумывались ли вы, почему, узнавая о том, что ваш соратник или просто известный вам человек, политический заключенный, умирает, объявив голодовку, вы не торопитесь его спасать, устраивать пикеты у тюрьмы или даже организовывать побег? Примерно по той же причине: если раньше об этом можно было узнать только из подпольного издания, то сегодня вам достаточно прочитать об этом в своей ленте несколько раз и, возможно, «поделиться с друзьями», для того чтобы ощутить растущий резонанс и торжествующую электронную справедливость. И потерять всякий интерес как к «уже прочитанному».

Для того чтобы сразу уклониться от захватывающих спекуляций о временах и нравах, я предложил бы заземлить наш интерес на материальных формах коммуникации, обратить внимание на те способы и формы обращения с информацией, которые обрамляют наши ежедневные телодвижения. Однако сначала историко-лирическое отступление.

Совсем недавно и по совершенно другому поводу мне попалось на глаза интервью с Натальей Горбаневской — о ее легендарной общественно-политической активности. Первое сильное впечатление — легкости (или даже легкомысленности), с которой советский (тогда еще не антисоветский, но и он сохранит это свойство) человек бросает университет из-за того, что его не допустили к сессии после публикации «оппозиционных» стихов в стенгазете, едет в какой-то Советск поступать в кинотехникум, потом, бросив и его, — едет с однокурсником жить в Грузию, а возвращаясь и из этого жизненного виража, снова поступает в университет и при этом постоянно рожает детей (иные добавят: не озаботившись вступлением в брак). Дети этих же советских людей, теряя учебники и понимая, что из-за дефицита этих самых учебников продолжить учебу не удастся, идут с полной серьезностью устраиваться на работу (заметим, это не прямая речь персонажа пропагандистской литературы, а автобиография знаменитого диссидента с дистанцией в несколько десятков лет). Где эта легкость и одновременно решительность сегодня, ощущается ли она кем-либо даже из самых… — отсутствие подходящего эпитета в современном лексиконе вполне примечательно — граждан?

Из опыта общества, «данного в ощущениях», я знаю, что сегодня малейшее неверное движение в гимнастике социализации может привести к тому, что ты окажешься на задворках жизни. Вовремя не поступив в университет, загремев в армию или рановато родив, не получив хорошую работу или засидевшись на ступени карьерной лестницы, не попав на важную встречу или лишившись важных контактов, мы постоянно рискуем быть выброшенными на помойку. И меня не покидает подозрительно ностальгическое (разумеется, мы всегда испытываем ностальгию по тому, чего у нас не было) ощущение, что если в советскую эпоху можно было не трястись за свою судьбу, свое будущее, поскольку существовали общественные институты, которые «просто так тебя не оставят» (конечно, в обоих смыслах, но характерно, что сегодня в этом принято видеть исключительно их репрессивно-биополитический потенциал), то сегодня выжженная социальная микрофлора заставляет «все держать при себе», судорожно аккумулировать различные виды капитала (не только экономического, но в том числе и социального, и культурного и т.д.), словно мы всю жизнь готовимся к некоей осаде, которая может начаться в любой момент. Все «теперь запряталось в тысячи маленьких ниш, тысячи микроскопических прибежищ, где мы укрываемся от холода и где уж по-любому лучше, чем снаружи, на морозе. И в этих нишах все фальшиво, поскольку все служит лишь тому, чтобы согреться» («Невидимый комитет. Грядущее восстание»).

С другой стороны, при чтении биографии Горбаневской не может не обратить на себя внимание и другая характеристика государства — то, что власть захвачена некоей группой и социальный консенсус уже начал распадаться, и это уже ближе к нашей теме. Когда читаешь о том, как одна из тех семерых, что выйдут на Красную площадь в 1968 году, еще только начинает соскальзывать в «антисоветскую деятельность» (повседневные практики, по отдельности безобидные, но в сумме приводившие к этому, требуют, что называется, отдельного исследования) и подвергается допросам и обыскам, поражает цивилизованность культуры гражданского сопротивления (равно как и «игра по правилам» репрессивных органов, которые были в целом известны) и даже, хочется сказать, убежденность и, что ли… включенность участников в какие-то повествования. Сложно сегодня представить себе времена, когда написанное стихотворение приводило к вызову на беседу (в том числе и зачастую именно в органы), что «правда» могла быть узнана и соответственно скрываема, а силовые методы, когда таковые применялись, соответствовали какой-никакой букве закона. Трудно вообще представить себе, что власть, в конце концов, утруждала себя писанием законов, а подпольные группы — созданием уставов, которыми впоследствии руководствовались.

Это особенно поражает сегодня, когда т.н. «правда» известна всем, но при этом не только пресловутая «ложь по ТВ», но и прокручиваемая своим чередом лента новостей (а также, разумеется, «идущие своим чередом дела») делают ее как бы несуществующей или, во всяком случае, несущественной, когда только оказавшиеся в свободном доступе доказательства тотальной фальсификации выборов или убийства адвоката способны — и то с большим трудом и ненадолго — прорвать защитную пленку цинизма и усталости, которой сегодня огражден каждый пользователь интернета. Интернет, безусловно, меняет не только способы обращения с информацией, но и тональность общественных отношений, саму социальную чувственность, но как? Преобладают восторги перед инструментом социализации: после бесславно завершившегося конца истории он делает общество прозрачнее и провоцирует на формирование новых групп солидарности, по контрасту с имевшими место обществами дефицита информации и атомизированного потребления. Это — возможности (а не гарантии) электронной коммуникации. Каковы же ограничения?

В последнее время все чаще бросаются в глаза те специфические особенности взаимодействия с информацией, которые, возможно, несут в себе несколько больше и несколько другое, чем просто оптимизацию человеческого общения и общежития. Здесь, разумеется, много общего на первый взгляд с режимом мобилизационного общества. Что такое перепечатывание самиздата на машинке, эта формула «вернуть после прочтения эту плюс еще одну копию», как не та же самая инфраструктура гражданской (и иногда художественной) коммуникации, которая сегодня называется «перепост»? Отличие, однако, состоит в том, что с точки зрения пользователя фейсбука сама процедура перепечатки от руки есть чудовищно бессмысленная трата времени (примерно как в известном анекдоте про нового русского, художника и поляроид). «Сегодня каждый может быть автором», и это потрясающе. Но было бы совсем замечательно, если бы мы с тем же задором и уверенностью могли утверждать, что каждый сохраняет способность оставаться еще и читателем. Ведь процедура «лайка» (столь же агрегирующая информацию, сколь и демобилизующая индивида) не только не может быть названа самодеятельным авторством — она даже не является свидетельством факта прочтения.

Ссылку на эти мемуары Горбаневской я нахожу позже в ленте у человека, сделавшего за день двенадцать перепостов. У меня ушел вечер на чтение только этого. Человек этот, вероятно, быстрочитающий, и вообще речь, собственно, о главном редакторе «Нового мира», но что-то мне подсказывает, что перепост как медиатехника — в отличие от перепечатки политически заряженного или художественного текста на печатной машинке, когда он гарантированно прочитывался (а то и, страшно сказать, «прочувствовывался»), — приводит к совершенно противоположным вещам, нежели к чаемым «новым формам» мобилизации.

Еще пример: в Казахстане сегодня тысячи на площади, десятки убитых и сотни раненых. Раньше там бы все подавили еще до того, как весть об этом дошла бы до российских — условно — революционеров, сегодня информация об этом в течение часа заполняет всю ленту фейсбука (не официальные же СМИ). И что? Что мы можем сделать для казахстанских нефтяников, кроме символической поддержки и символического же выражения недовольства у посольства (скажем прямо, даже до этого дело редко доходит) с последующим выкладыванием документации этого мероприятия в ту же самую ленту, из которой гибнущие казахи скорее всего даже ничего и не узнают о нашем «символическом»?

Сеть стала не формой мобилизации, а формой моральной индульгенции. Все пресловутые «выходы ленты фейсбука на улицу» являются лишь робкими набегами в реальность, впоследствии с лихвой возвращающими дань залу виртуальной славы. Если раньше новость о революции была способна мгновенно воспламенить узнавших о ней, сегодня, несмотря на всю скорость и красочность информации, революции могут рассчитывать только на перепост.

Словом, всеобщая эйфория, связанная с сетевой демократией и общественной мобилизацией, мягко выражаясь, удивляет. Ведь сеть — это всего лишь необходимое номинальное технологическое основание общества в его нынешних масштабах, которое в российском случае откровенно хромает, при том что старые добрые медиа уже дисквалифицированы. Раньше ведь тоже было «сарафанное радио», люди организовывались для помощи друг другу и устраивали революции, а выполнения обещаний политиков отслеживались не хуже, потому что о них помнили не сервера, а люди. Сейчас для всего как будто бы есть сеть. Однако она характеризуется наибольшей пропускной способностью в отношении кратких мобилизационных эффектов, как это показали арабские революции 2011 года. В их случае шумная кампания, сделанная ими Facebook'у, заслонила осмысление инфраструктуры гражданского сообщения как технического феномена, возможно, уже не столь приспособленного к долгосрочной критической работе.

В любом случае говорить о сетевой демократии, когда большинство не может участвовать в принятии решений по той простой причине, что не пользуется и не имеет возможности пользоваться интернетом, просто смешно. Сегодня интернет — это социальный ценз, а также цензура видов и сроков мобилизации. В действительности на данный момент наше положение больше напоминает ярко освещенный сетевой супермаркет мнений на руинах общественных пространств, в котором разворачиваются мягкий террор императива высказывания и знакомства с «мнениями» и учтивый перепост «фактов чудовищной несправедливости», наносящие больший вред процедурам понимания и долгосрочной мобилизации, чем любые репрессии против права высказывания и собраний. В российском же случае все эти электронные «формы демобилизации» только осложняются опасностью старинных и, надо сказать, чрезвычайно деградировавших форм репрессии в офлайне.

Подъем общественного настроения уже окрестили «революцией фейсбука и твиттера», основное разграничение, однако, пока носит не политический (между левыми и либералами или как-либо еще), но технологический характер и проходит между теми, кто о ней (революции) знает, и теми, кто пока еще не обновил свой статус.​