Ощупывание: итоги года на «Стрелке»

СЕРГЕЙ СИТАР о Реме Колхасе и о том, почему выпускники «Стрелки» отнеслись к России как к корове, которую можно разве что правильно ощупать

Конкурируя со Сколково, новорожденный Институт архитектуры, медиа и дизайна «Стрелка» мечтает стать локомотивом перехода России на путь инновационного развития. Год назад он начал свою работу с постановки пяти проблем, или, точнее, с выделения пяти грустных парадоксов нашего времени: «ностальгического беспамятства» в области охраны наследия, «озабоченного бездействия» в сфере энергетической модернизации, «доминирования виртуального» в сфере физического общественного пространства, «непродуктивной сверхпродуктивности» в области землепользования и, наконец, «прославления нерелевантного» в сфере проектирования. Представленные недавно на суд публики итоговые исследования 33-х студентов первого набора заметно отклонились от этих интригующих парадоксов и, пожалуй, даже не ставили перед собой задачу вскрыть глубинные причины их возникновения.

Следовало ли ожидать иного? Наверное, нет, учитывая, что из поля зрения автора учебно-исследовательского плана этого премьерного года (гениального голландского архитектора-интеллектуала Рема Колхаса) с самого начала выпал, пожалуй, центральный трагический парадокс нашего времени: стремительное развитие информационных сред, увы, сопровождается не менее резким падением уровня осмысленности циркулирующих в этих средах сообщений. Из-за этого исходного пробела где-то на обочине учебно-исследовательского процесса остались сами эти информационные среды — точнее, культура как система производства значений и знаний.

Хотя «пять парадоксов» изначально анонсировались как глобальные, все студенческие работы в конечном итоге были посвящены РФ и Москве (за одиноким исключением проекта Дениса Леонтьева, рискнувшего обратиться к общемировой практике охраны наследия). В отчетных выступлениях выпускников «Стрелки» Россия характеризовалась посредством головокружительного набора статистических сводок, графиков, таблиц и «таймлайнов», включая схемы транспортных коммуникаций, диаграммы добычи сырья, финансовые потоки, функционально-территориальное зонирование, трубопроводы, доходы, климат, туризм, ВВП и т.п. Одним словом, она предстала как огромный комплекс hardware и электричества, для которого еще не написали достойного программного обеспечения. Немногочисленные (и поэтому очень приятные) вспышки интереса к культуре носили по существу ретроспективно-ностальгический и почти исключительно «интровертный» характер. На фоне изобилия сведений и формулировок многозначительно отсутствовала одна мыслительная перспектива — восприятие и понимание России как действующего участника международного культурного и политического процесса, как территории разумной и сконцентрированной не только на самой себе.

Среди множества рассмотренных сетей и процессов не нашлось места ни карте российской системы образовательных и культурных учреждений, ни анализу динамики ее сегодняшнего состояния — довольно неожиданное упущение, учитывая, например, что число высших учебных заведений с середины 90-х годов выросло в России примерно в три раза (факт отнюдь не однозначный, но, разумеется, многое определяющий). Остались непроясненными масштабные постперестроечные трансформации и нынешняя структура российских массмедиа — телевидения, радио, периодической печати, что выглядело по меньшей мере странно в стенах школы, считающей медиа частью своей специализации. Лишь в одной презентации из тридцати трех был упомянут рунет — никаких подробностей за исключением текущего числа пользователей, кстати сказать, молниеносно растущего. Быть может, рунет совершенно бессодержателен? Или его географическая структура и контент безразличны для будущего страны? Столь же необъяснимое равнодушие было проявлено к системе внешних культурно-информационных связей — импорту и экспорту умов, знаний, позиций и тенденций. Выходит, эти процессы несущественны в контексте движения к «информационной экономике»?

Last but not least, программа премьерного года «Стрелки» не смогла (или не захотела) представить Россию в качестве субъекта обширных и радикальных политических преобразований, касающихся собственно градорегулирования и территориального самоуправления. Не было предложено, в частности, ни статистики по текущей ситуации в сфере приватизации зданий, ни какой-либо сравнительной оценки недавних исторических (казалось бы) реформ в области территориального законодательства, за исключением разве что регулирования сельского хозяйства.

В чем же дело — в самой России или все-таки в избранной исследовательской оптике? Имея в виду общий «hardware’но-физиологический подход», а также тот факт, что у интеллектуального руля находились поднаторевшие в бизнесе иностранцы, на финальном просмотре трудно было отвлечься от следующей обескураживающей метафоры: заслуженные селекционеры научили молодежь правильному ощупыванию коровы перед принятием решения о покупке. Неужели многолетняя «утечка мозгов» и политические катаклизмы сделали Россию к настоящему моменту по-коровьи безмозглой?

Здесь, конечно, первым делом напрашивается аргумент в духе «постколониальных исследований»: где бы ни оказался западный европеец, он, дескать, никогда не расстается с пониманием себя в качестве «культурного эталона» и потому просто органически невосприимчив к другим ментальностям и ценностным системам. Представляется, однако, что в данном случае этот аргумент адекватен лишь отчасти, если вообще адекватен. С одной стороны, участие российских экспертов и ассистентов в программе «Стрелки» было все же заметным — и, надо сказать, именно с этой стороны в содержание общей работы пришли те составляющие, которые стоит назвать обнадеживающими. С другой стороны, команда Колхаса состояла из людей с уже абсолютно глобализированным сознанием, которых трудно считать носителями какой-либо локальной (даже в целом западноевропейской) культуры: если бы предметом рассмотрения была не Россия, а, скажем, Голландия, то результат, скорее всего, был бы тем же. Иными словами, основная проблема в том, что Колхас и приглашенные им руководители студий, при всей своей космополитичности, продемонстрировали определенную неспособность мыслить на уровне сегодняшней исторической ситуации. Поэтому, не замахиваясь на обсуждение каждого иностранного участника проекта в отдельности, полезно было бы рассмотреть культурную позицию самого Колхаса — личность которого, очевидно, послужила магнитом для формирования всей преподавательской команды.

По своей писательской напористости и уровню международного влияния Колхас — все еще неоспоримый лидер среди действующих архитекторов, своего рода «Корбюзье постмодерна». При этом модернистский вектор отрыва архитектурного сооружения от земли (исторической среды) в работах голландского гуру сохраняется и даже дополнительно усиливается: если у Корбюзье здания встают на тонкие ножки, то у Колхаса они превращаются в космические астероиды, формирующиеся уже полностью без участия гравитации, и затем неожиданно падающие на город из Стратосферы, в которой, как принято считать, обитает космополитический «золотой миллиард». Постмодернистская «приземленность» в подходе Колхаса проявляется, но довольно специфическим образом. Например, лебединой песней Корбюзье многие критики признают капеллу Нотр-Дам-дю-О в Роншане — маленькую паломническую церковь, для посещения которой приходится забираться на высокую гору. В портфолио Колхаса есть очень похожий объект — и по степени его архитектурной радикальности, и по типологии, и по минималистской эстетике, и по тому месту, которое он занимает в творческой траектории автора. Это действительно выдающееся произведение — так называемый Prada Transformer — представляет собой белый тетраэдр, составленный из четырех разных идеальных фигур, каждая из которых может служить полом для проведения различных мероприятий (для этого здание каждый раз переворачивают с помощью кранов). Но по существу Prada Transformer — это павильон для промоутерских PR-акций, изысканная дорогая игрушка, подаренная элитарному модному бренду (Prada). Думается, что из культурных предшественников, в виду вышесказанного, Колхаса правильнее было бы сравнить даже не с Корбюзье, а с великим промышленником Генри Фордом, который безостановочно думал только о своих автомобилях и заводах, однако не забывал регулярно отправлять праздничные подношения сильным мира сего. Показательно в этом смысле, что первый концептуальный манифест Колхаса — проект Exodus (или «Добровольные пленники архитектуры»), который он создал на заре своей архитектурной карьеры и по образцу которого он затем построил свой роттердамский офис, — это некая гигантская «потогонная фабрика» по непрерывному производству модернизированной пространственной среды, которая асфальтовым катком прорезает исторический Лондон и в которую толпами стекаются фанатичные адепты инновационной архитектуры.

Интимная связь колхасовского общественного проекта с постмодерном выражается, таким образом, не столько в том, что он намного глубже идеологов модернизма чувствует усиливающуюся роль концептуального мышления, дискурса и публичной коммуникации в сегодняшнем мире, сколько в том, что он видит и использует эти сферы все еще довольно ограниченно, — то есть в первую очередь не как место движения к истине или широкому социальному консенсусу, а как средство достижения власти и как инструмент одностороннего воздействия на общество и его жизнь. Этот подход поэтому нельзя квалифицировать ни как однозначно «западный», ни как «неолиберально-капиталистический», ни, наоборот, как «инерционно-социалистический» (авторитарный). В сегодняшнем контексте его скорее следует определить как «докультурный»: он бросает зоркие взгляды из системы производства значений «наружу», однако не может рефлексировать саму эту систему как фактор, определяющий присущий ему способ видения.

В заключение необходимо сделать несколько важных оговорок. Во-первых, надеюсь, что критика прозвучит конструктивно, — то есть именно как момент диалектического приближения к лучшему, а не как попытка, по выражению Ницше, «толкнуть падающего». Трудно переоценить важность введения организаторами «Стрелки» формата «исследования» в российскую архитектурно-дизайнерскую учебную практику, а также тот факт, что благодаря появлению этой площадки молодые люди получили возможность выходить к микрофону и делиться с широкой аудиторией своими соображениями об устройстве действительности. Во-вторых, среди представленных исследований были, конечно, и такие, которые, независимо от общего тренда, шли в направлении той самой «культуроцентрической» оптики, развитию которой хотелось бы пожелать удачи. К ним я бы отнес проект «Коллективный разум» Андрея Гончарова, сочетавший в себе качества остроумного software’ного изобретения, идеологической  (анти)утопии и вполне реалистичного прогноза на будущее. К контрпроектам можно отнести, кроме того, работы Анны Бутенко, Дарьи Нужной и польского студента Куба Снопека, который исследовал связи между московским концептуализмом и массовым жилищным строительством 70—80-х годов. В-третьих, да, я понимаю, что по уровню «фордистской докультурности» и частоте подобострастных подношений Россия может заткнуть за пояс кого угодно. Но с этим-то, в частности, и следует настойчивее разбираться как с культурной проблемой, имеющей самое непосредственное отношение к качеству среды обитания. Наконец, в-четвертых, данный текст во многом носит автодидактический характер: как принимавший посильное участие в работе «Стрелки» этого года, я, разумеется, несу свою долю ответственности за все отмеченные выше проколы.​

Автор — архитектор, критик, редактор журнала «Проект International»