Оуэн Хэзерли: «Единственное, что можно сказать в пользу “лужковского стиля”, – это то, что ему абсолютно на всех насрать»

Исследователь постсоветской и британской архитектуры – о судьбе памятников модернизма и о том, что есть хорошего к востоку от Эльбы

Имена:  Оуэн Хэзерли

Оуэн Хэзерли — один из самых заметных писателей, журналистов и блогеров современной Британии. Его первая книга Militant Modernism, вышедшая в 2009 году, стала событием не только благодаря ее эксцентричной форме и способу изложения (архитектурный анализ перемежается пространными цитатами из советских научно-фантастических фильмов, теориями сексуального освобождения пролетариата и отступлениями в брехтовский эпический театр). Книга Хэзерли запомнилась прежде всего тем, что стала неожиданным манифестом поколения, лишенного не только будущего, но и прошлого. Это отнятое прошлое — грандиозное наследие модернизма, уничтожаемое в ходе безостановочного «конца истории». При этом Хэзерли далек от аполитичной ностальгии по масскульту прошедшей эпохи. Он роется в руинах прошлого как житель рухнувшего дома, в развалинах которого можно найти не только семейные фотографии, но и утилитарные предметы, вполне пригодные к употреблению в новых условиях. Описанием этих условий Хэзерли занялся в своей второй книге «Гид по новым руинам Великобритании» — разгромному анализу архитектурной политики времен Блэра и Брауна. В последнее время Хэзерли все сильнее притягивают постсоветские города: по его утверждению, их архитектура была несправедливо отброшена вместе с породившей их идеологией. Реабилитации этой архитектуры будет посвящена его новая книга.


— Начнем с истории, которая так поразила тебя во время последнего приезда в Киев: из ролика, который рекламирует Украину как страну, принимающую «Евро-2012», вырезали статую Ленина с твоей любимой площади Свободы в Харькове. Это очень характерный эпизод: готовясь к наплыву западных туристов, власти первым делом избавляются именно от того, что больше всего может заинтересовать европейцев в постсоветских городах. В Киеве, например, сейчас сносят великолепную спортивную инфраструктуру, построенную к 1980 году, чтобы на ее месте поставить ларьки для туристов. Мне кажется, твоя оборона архитектурного модернизма, провозглашенная в книге Militant Modernism, крайне актуальна и в постсоветских странах…

— Если учесть, что в прошлом году в Запорожье открыли памятник Сталину (даже несмотря на то, что его довольно быстро обезглавили), то удалять памятники Ленину — это уже полный гротеск. Особенно в Харькове, где этот памятник — часть невероятного архитектурного ансамбля. С циничной точки зрения, восточноевропейским городам стоило бы сохранять свою советскую архитектуру: посмотрите на бывшую восточную Германию, где процветает так называемый East Bloc tourism. Хотя и там сносят выдающиеся здания, как гэдээровский Дворец Республики в Берлине (при том что бывшее министерство Люфтваффе не только не снесли, но оно сейчас является одним из самых важных правительственных объектов). Одно из главных туристических мест в Будапеште — это Парк «Мементо», куда с городских площадей свезли советские памятники, от сталинистского кича до монумента интернациональным бригадам испанской гражданской войны. Кстати, мне совершенно непонятно, почему такой монумент может стоять в Лондоне и многих других британских городах, а в Венгрии — нет. Особенно если учесть ее политическую ориентацию в 1930-е (Венгрия во Второй мировой войне воевала на стороне гитлеровской коалиции. — OS). В обоих случаях — и в Берлине, и в Будапеште — историю превращают в некоторое подобие тематического парка. Наследие модернизма оказывается в резервации, а все, что остается за его пределами, ждет сомнительная судьба.

Я не сомневаюсь, что советская архитектура будет пользоваться большим успехом среди туристов, чем какое-нибудь барокко (по крайней мере вне таких очевидных туристических центров, как Краков или Львов). Меня бесит, как местные жители относятся к советской архитектуре: здание Госпрома в Харькове или Дом культуры имени Русакова в Москве заслуживают такого же ухода, как произведения Ле Корбюзье или школы Баухаус. Вместо этого их или оставляют гнить или подвергают глупой, обывательской «реставрации». Вокруг культурное раболепие и чувство неполноценности, вызванное тем, что, если достаточное количество раз назвать вас дерьмом, вы в конце концов сами в это поверите. Но постройки советских времен ценны не только в плане архитектуры, но и в плане идеологии: они предлагают возможности организовывать городское пространство и саму повседневную жизнь иначе, чем это происходит в одержимых приватизацией современных городах. Вопрос в том, является ли эта тоска по утерянной утопии действительно политической или это просто праздное увлечение мира искусства, не имеющее значение для реальной политики. Поэтому я осторожен, когда пишу об этом − будь то моя диссертация о 1920-х годах или будущая книга, которая, возможно, будет названа «Реально существующий урбанизм». Чтобы дать соответствующий контекст, в котором возникали все эти пространства, − какая политика их порождала, что пошло не так, а что так.

— Появились ли заметные последователи у твоего призыва в защиту британской модернистской архитектуры?

— Мне кажется, в общественном мнении произошел значительный сдвиг, вызванный, в первую очередь, многочисленными сносами и кампаниями против сносов. Угроза выдающимся общественным зданиям вроде Центральной библиотеки Бирмингема, автобусной станции в Престоне или комплекса Робин Гуд Гарденс в Лондоне привела к появлению заметных кампаний за их сохранение. Отчасти эти кампании были мотивированы политически: это были попытки запомнить, сохранить и продолжить эпоху, когда публичность (publicness) еще не была демонизирована.

— Ты говорил, что архитектура — это искусство, которое легче всего поддается политическому картографированию. Как бы ты с этой точки зрения представил недавнюю историю британской архитектуры?

— Послевоенная архитектура в Британии — это последовательность движений, каждое из которых противоречит предыдущему. Первое из них было очень запоздалой победой модернизма в стране, которая на протяжении десятилетий пыталась ему сопротивляться. В 1930-х движение модернизма было просто импортировано в Британию. Всего один из основных участников движения был британцем (Чарльз Холден, архитектор лондонского метро), остальные были или веймарскими изгнанниками (Марсель Бройер, Вальтер Гропиус), или колонистами вроде Уэллса Коутса. Но самым влиятельным был бывший студент ВХУТЕМАСа Бертольд Любеткин. После войны это маргинальное движение «пришло к власти», и в результате возник дружелюбный, прирученный модернизм с большим количеством местных материалов и отсылок — строительство для нового государства благосостояния. К середине 1950-х это приводит к «новому брутализму» как бескомпромиссной модернистской критике, которая вдохновлялась Ле Корбюзье, конструктивизмом и индустриальной архитектурой, но для все тех же социальных клиентов. Это, мне кажется, самая интересная британская архитектура ХХ века — и в образном, и в политическом отношении. «Новый брутализм» представлял себя как более пролетарский, более злой, чем его предшественники. Оба движения достигли своих вершин именно в социальном жилье (как Парк Хилл в Шеффилде, с его «улицами в небе», которые должны были поощрять общественную жизнь рабочего класса). С другой стороны, другой тип модернизма, происходящий от Миса ван дер Роэ, стал корпоративной эстетикой начиная с 1960-х.

Под конец 1960-х наступает острая реакция против модернизма. Одной из ее причин была несоответствующая эксплуатация социального жилья, которое, в частности, привело к взрыву газа в жилой башне Ронан Пойнт, когда погибли четыре человека. С другой стороны, менее ощутимо, произошел сдвиг от модерности и коллективности назад − к традиционному дому, к одержимости собственностью, что позднее нашло свое политическое воплощение в тэтчеризме. Одной из реакций на предположительно «неудавшийся» модернизм стала «бумажная архитектура» — группа «Архиграм», Седрик Прайс. Ее в некотором смысле продолжают строить современные технократы вроде Нормана Фостера или Ричарда Роджерса. Возникло также движение за более традиционное социальное жилье, ориентированное на непосредственную прибыль; это привело к появлению самого реакционного (и низкокачественного) массового жилья в Западной Европе. В конце концов поколение Фостера и Роджерса пришло к власти вместе с лейбористами в 1997 году, точно так же, как поколение Любеткина после войны, — и это, в общем, тема моей второй книги «Гид по новым руинам Великобритании». Они предприняли попытку добиться социально-демократических целей неолиберальными средствами — создать модернизм, заискивающий перед девелоперами. Последствия этого оказались плачевными.

— А что тебя больше всего интересует в советской архитектуре этого периода?

— Одно из самых любопытных явлений — это имперская, победная архитектура высокого сталинизма, которая является образцом постмодернизма еще до его прихода: смешивание дико несопоставимых элементов с современными технологиями. Это невероятно дорогая архитектура, предназначенная прежде всего для элит. Неудивительно, что, когда Хрущев все это свернул, ему пришлось построить самый обширный массив модернистских сооружений, который где-либо существует, — хотя сами модернисты от этих сооружений отреклись. Получилась бюрократическая, монолитная архитектура, с одним ответом на все вопросы. Мне кажется, модернизм как активное движение возвращается немного позднее, в виде странной научно-фантастической эстетики, смешения соцреализма и футуристического модернизма. Это продолжается до поздних 1980-х, пока на смену не приходит худшая постмодернистская архитектура из всех возможных. Последнее обстоятельство легко объяснить, а вот откуда взялся архитектурный футуризм во времена Брежнева — я не знаю.

— Скорее всего, он происходит из простой идеологической подмены, начатой еще Хрущевым. Когда стало ясно, что миф о построении коммунизма не получится скармливать массам до бесконечности, его заменили мифом о покорении космоса — получился такой гибрид, который в архитектуре расцвел как раз в 1970-е. А что ты скажешь по поводу последнего «большого стиля» в постсоветской архитектуре, который закончился только что, с отставкой Лужкова?

— То, что я скажу, наверное, уже стало общим местом, но Лужков — заказчик и создатель наихудшей архитектуры, какую только можно найти в любой из мировых столиц. Аляповатый, деклассированный, обывательский послед постмодернизма, совмещенный с самым удручающим восстановлением мертвой ортодоксии, которая заимствует кичевые элементы и у Романовых, и у Сталина. Единственное, что можно сказать в пользу лужковского стиля — это то, что ему абсолютно на всех насрать. Здесь нет тех поклонов и расшаркиваний, которые так часты в восточноевропейской архитектуре — нет стремления «стать нормальным европейским городом», то есть выглядеть как пригород Франкфурта. Я очень надеюсь, что будущие московские сюрреалисты найдут много пользы в раскапывании реваншистского сомнамбулизма эры Церетели. Главная разница между неосталинизмом Лужкова и его историческим прототипом в том, что это уже не мятежный, смертельно серьезный идеологический кич 1950-х — напротив, он безжизненный, безыдейный и, главное, грустный. Посмотрите, как грустен Триумф-Палас!

Что касается так называемой хай-тек-составляющей лужковского стиля, ирония в том, что изначально архитектурный хай-тек был западной адаптацией таких советских архитекторов, как Шухов и Черников. Шедевр этого стиля — Lloyds Building в Лондоне — самое близкое к конструктивистской мечте сооружение из когда-либо построенных. Естественно, всего этого не видно в современных российских адаптациях. Единственный интересный проект в этом направлении — «Город Столиц», две его самые высокие башни имеют в себе какой-то подавленный намек на братьев Весниных (если быть снисходительным к этому сооружению). Но «Город Столиц», как ни странно, только подчеркивает величие семи сталинских высоток, которые до сих пор маркируют территорию, имеют реальное присутствие в городе. В то время как эти новые башни, хоть они и самые высокие в Европе, вообще не видно, они втиснуты в городское пространство так туго, что их вообще трудно заметить. Что неудивительно, ведь «Город Столиц» — это чистой воды импорт, нечто вроде лондонского Канари-Уорф, спущенного в Москву на парашюте. В каком-то смысле даже жаль, что мы больше не услышим ничего вроде находчивого ответа Лужкова Норману Фостеру: «Но, господин Фостер, это же не Москва!»

— Судя по всему, в последнее время Британия сполна ощущает последствия тех процессов, которые в архитектуре вылились в строительство финансовых центров вроде Канари-Уорф. Бюджетные сокращения, против которых сейчас протестуют британцы, со стороны больше всего напоминают ситуацию в постсоветском социальном секторе 90-х…

— Мне кажется, Западная Европа может увидеть в Восточной Европе свое прямое политическое будущее. Упадок государства благосостояния, коллапс общественной инфраструктуры и невероятный разрыв между богатыми и бедными — и в то же время четкое разделение между, с одной стороны, либеральными на культурном уровне и неолиберальными в экономике элитами и, с другой стороны, культурно консервативными, экономически протекционистскими популистами. Все это можно увидеть и в Британии, Италии, США, но в Восточной Европе — в наиболее чистом виде. Меня всегда удивляет, почему интеллигенция и художественные движения во всех этих странах чаще всего левые, но при этом никак не включаются в электоральную политику.

В Восточной Европе я вообще заметил странный когнитивный диссонанс, возникший из-за того, что Европейский Союз выступает за одни ценности, а практикует совершенно другие. В последние 20 лет идея «интеграции в Европу» означала прежде всего интеграцию в социал-демократический капитализм всеобщего благосостояния. А в результате была сконструирована политически квиетистская территория неолиберализма, что-то вроде внутренней периферии, готовой к эксплуатации. И все это продолжается: в одной Польше на этот год запланированы сотни приватизаций.

В Великобритании дела были плохи начиная с 1980-х, а сейчас будут еще хуже: упразднение локальных правительственных органов финансирования; огромные сокращения в поддержке искусства и, самое ужасное, образования. Конечно, многого можно достичь путем самоорганизации, сквоттинга и несанкционированных стачек, но, чтобы достичь значительного эффекта, нужны в первую очередь институции. Рабочее движение и профсоюзы в Великобритании были в этом сильны (имею в виду Колледж Раскина, Ассоциацию рабочего образования и так далее), поэтому есть надежды на нынешний профсоюзный подъем. Мне кажется, политика будет идти впереди искусства. Меня воодушевляет, что сейчас мы видим первое за очень долгое время протестное движение, которое является напрямую экономическим. К тому же движение против бюджетных сокращений не может превратиться в «кампанию одного дела» хотя бы потому, что сами сокращения оказались настолько всеобъемлющими.

— Расскажи о книге, которую ты сейчас пишешь.

— Я работаю над двумя исследованиями. Первое — диссертация, в которой на основе некоторых артефактов (прежде всего фильмов, зданий и плакатов) изучаю отношения между конструктивизмом, марксизмом и американизмом от Москвы до Берлина в 1919−1934 годах. Меня интересует одержимость коммунистических интеллектуалов фордизмом, научным управлением и так далее — мне кажется, на это обращают мало внимания. Идея состоит в том, что существовала попытка совместить идеи Форда (или Тэйлора, или Эдисона, или Фрэнка Ллойда Райта), Ленина (или Троцкого, или Люксембург, или Бакунина) и Чаплина (или Бастера Китона, или Гарольда Ллойда). Работа состоит из четырех частей: о слэпстике, о небоскребах, о «функционалистском» жилье в Германии и об эстетике «третьего периода» Коминтерна, где бушевала риторика классовой войны одновременно с некритическим приятием худших аспектов американского индустриального менеджмента.

Вторая работа находится на гораздо более раннем этапе; идея состоит в том, чтобы взять городские территории бывших «социалистических» стран и бесстыдно сбить их в одну кучу, концентрируясь на том, что в них есть общего. Несмотря на то что различия между Берлином, Москвой, Киевом и Варшавой громадные, общего у них все же очень много. Скорее всего, текст примет форму небольших рассказов о том, что кажется мне самым значительным в этих городах: площади, бульвары, жилые районы, (пост)индустрия, мемориалы, инфраструктура. Я хочу выступить в защиту некоторых из наиболее оклеветанных планировочных концепций, а еще — стыдливо признаться в любви к некоторым очень сомнительным архитектурным произведениям. Меня интересует, чем на самом деле являются города к востоку от Эльбы − бессвязные, разделенные, но очень интригующие — вне их излишне романтизированных центров.​