Петер Ноевер: Вена – это общество патологической зависти и ни с чем не сравнимой провинциальности

Выдающийся музейный провокатор дал АНАСТАСИИ БУЦКО интервью накануне своей скоропалительной отставки

Имена:  Петер Ноевер

Ежегодная пресс-конференция Петера Ноевера, последняя в качестве директора Венского музея прикладного искусства МАК, была обставлена со старосветским размахом: официанты в белых передниках разносили хороший кофе, спорные месседжи можно было закусывать круассанами из лучшей венской булочной. Зал был полон, Петер Ноевер, с его весьма характерной внешностью и выразительной пластикой, явился последним, прошел «меж кресел по ногам», кивая одним и не замечая других. Среди собравшихся было много художников (например, Эрвин Вурм) и венской богемы, они часто хлопали Ноеверу по ходу его непродолжительной, но яркой речи о делах музейных. Мы побеседовали с одной из самых заметных фигур европейского культурного ландшафта (вне зависимости от оценки его деятельности) после пресс-конференции.


— Господин Ноевер, вашему последнему году во главе МАК вы предпослали девиз «искусство, искусство, искусство — и никаких компромиссов». Что имеется в виду?

— Художественная институция — это нонсенс per se, противоречие заключается уже в сочетании этих слов. После стадии создания институция должна обрести собственную динамику и эмансипироваться, так сказать, от собственной «институциональности». Лучшие музеи — это не музеи как таковые, а места, созданные художниками для художников, для их защиты и поддержки. Например, Дональд Джадд всегда говорил и писал о том, что музеи — это худшее, что бывает на свете, потому что они не имеют никакого представления о том, что такое искусство. Это звучит как атака на музейный мир, но на самом деле сегодняшняя пресс-конференция была яркой иллюстрацией царящего в иных головах искаженного представления о роли и функции музея.

— В чем именно выражается эта искаженность?

— Во главу угла ставятся вопросы второстепенные, не имеющие отношения к искусству как таковому; например, сколько людей приходит в музей. Подобный статистический подход — вершина варварского мировоззрения, которое вообще исключает искусство как таковое. Поэтому мы заявляем: «искусство вместо компромиссов». Такова наша цель. Мы не должны забывать главного: мы здесь в первую очередь существуем не для посетителей, а для художников. Посетителей, конечно, следует уважать, им следует широко распахнуть двери и сделать все для того, чтобы зритель комфортно себя здесь чувствовал. Например, музей может стать посредником между произведением и зрителем, помочь ему в процессе понимания. Но и тут важно не перегнуть палку: художник создает свои работы таким образом, чтобы зритель имел возможность различных интерпретаций и трактовок.

— Но финансирование музеев в значительной степени зависит от числа посетителей…

— Ничего подобного! Музей — это достижение человеческой культуры, государство обязано его содержать. Я категорически против фандрайзинга и спонсорства. В иных музеях этим занимаются целые отделы. У меня такого отдела нет и не будет.

— Наполнение понятия «искусство» в разных странах и тем более частях света очень разное. То, что понимается на Западе под искусством — не то же самое, что понимается под этим словом в Азии или арабском мире…

— Разумеется. Поэтому для меня всегда так важна была Россия. Это культура, с которой возможно взаимопонимание, в которой существуют аналогии с нашей культурой, но при этом абсолютно иначе ориентированная. Такого рода контакт невозможен, скажем, с Японией или Кореей. В «задние комнаты» этих культур невозможно проникнуть, за ними стоят совершенно иные механизмы. Западное представление об искусстве (которое стало «мировым искусством», Weltkunst, или, по крайней мере, стилизует себя в качестве такового), безусловно, имеет большой потенциал, оно соблазнительно. Но оно становится опасным, когда начинает отрицать культуры, в недрах которых зародились его импульсы. Интересно искусство, которое, будучи прозападно ориентированным, не отрицает своих локальных элементов.

— Наверное, это соображения, которые повлияют и на характер вашей новой работы: говорят, вы приняли приглашение Томаса Кренца о реализации большого арт-проекта в Китае?

— Пока это не настолько зрелый проект, чтобы говорить о его деталях. Если Китай внезапно, буквально за одну ночь станет политически открытой страной, как это произошло с Россией, то первое поколение открытости, естественно, будет стремиться сыграть все те роли, которые до сих пор были недоступны. Но пройдет некоторое время, все успокоится, и вот тут-то действительно станет интересно. Искусство, в отличие от экономики, не подлежит глобализации. Я думаю, что этого и не происходит: мы говорим о глобализации арт-рынка, а не искусства.

— Этим объясняется ваш интерес к России?

— Россия всегда притягивала меня тем, что там со всей очевидностью можно видеть борьбу за выживание, почти незаметную на Западе. Художники решают действительно экзистенциальные вопросы. В России искусство всегда существовало в наиболее радикальных формах, это меня восхищало. Искусство в России — не игрушка. Здесь всегда была принципиальная готовность к тому, что искусство — это болезненно, экзистенциально.

Конечно, сегодня велико влияние Запада и разных мод, но все равно искусство не утратило своего исконного значения. Поэтому для меня очень важно, чтобы начатые мной проекты и заложенные основы партнерств — в частности, с Музеем архитектуры имени Щусева — были продолжены.

©  Wolfgang Woessner/MAK

Петер Ноевер на пресс-конференции «Искусство вместо компромисса»

— Придя в этот музей, вы подошли к его собранию (объектам не только декоративного, но и сакрального искусства Средневековья, барокко, Ренессанса) с совершенно чуждыми этим эпохам выставочными эстетическими приемами. Что вами двигало?

— Я не хочу рассуждать о собственном «славном прошлом». То, что я обнаружил в этом музее, когда пришел сюда работать, было странным и случайным собранием, без отчетливого профиля, без структуры. Это собрание не имело никакого смысла в том виде, в котором оно находилось. У нашей выставочной практики всегда было немало не только сторонников (они появились, кстати, лишь позже), но и критиков. Но когда эти критики спрашивают меня: «Где же в вашем музее прикладное искусство?» — я отвечаю, что прикладное искусство, как и всякое искусство, должно быть не в подвале, а в голове. Предметы нашей коллекции обретают звучание только при условии помещения их в новый, актуальный контекст.

— В числе представителей прессы ваши критики сегодня, похоже, преобладали или по крайней мере проявляли большую активность.

— Мне кажется, это болезнь этого города: в Вене не могут понять, что первостепенное значение имеет настоящее — не прошлое. Не бывает искусства вне современности. Проблема Вены заключается в том, что у этого города нет шанса когда-либо синхронизироваться с современностью: он слишком занят глорифицированной традицией — все государственные политики и даже более мелкие чиновники заседают во дворцах. Монархии, правда, нет, но все ее внешние атрибуты и эстетика сохраняются всеми силами. Таким образом, весь город представляет собой один сплошной музей и в других музеях, собственно, не нуждается.

— В этой ситуации вы избрали, видимо, единственную возможную стратегию выживания, заявив: «Музей — это я»?

— L'État, c'est moi? (Смеется.) Нет, я должен заявить решительный протест против такой трактовки. Бич музейного мира — это так называемые менеджеры. Они могут убить любой музей. Во главе музеев должны стоять люди со вкусом к искусству и пониманием искусства, преданные искусству люди. Возможно, наличие или отсутствие этих качеств не так просто выявить, но это необходимо. Иначе художественные институции будут все сильнее удаляться от того, что, собственно, есть искусство.

— Под «менеджерами» вы имеете в виду кураторов?

— Я не хотел бы обобщать. Конечно, существуют или существовали такие кураторы, как Харальд Зееман; люди, преданные искусству, есть и сегодня. Но конкурентная борьба, происходящая сегодня в кураторском мире, опасна для жизни искусства. Искусство используется только как средство построения карьеры. Тот же феномен мы можем наблюдать среди дирижеров: речь идет не о композиторе и сочинении, а об интерпретации. Конечно, дирижер очень важен для прочтения музыки — как важен и куратор. Но все-таки мне кажется, что в художественном мире существует опасный крен в сторону переоценки роли куратора. Как музейный директор со стажем, могу сказать: куратор нужен далеко не всегда. Задача заключается не в том, чтобы манипулировать художником, и не в том, чтобы потакать всем его желаниям, а в том, чтобы создать ему такие условия, чтобы он сам «вышел из укрытия». Работа над выставкой или проектом не сводится к транспортировке и экспонированию. В идеальном случае художник должен сам ощутить, что при работе с ним случилось некое качественное изменение, произошло некое событие.

— Одна из ваших последних выставок посвящена Хельмуту Лангу — уроженцу Вены, порвавшему с «малой родиной» столь же решительно, как и с миром дизайна модной одежды. Сегодня Ланг художник и фотограф, и на выставку в МАК согласился при условии, что она откроется без него, так как «его ноги в Вене больше не будет». А вы? Может, тоже предпочтете Париж или Нью-Йорк?

— Только не Париж. Там, как известно, очень скверная кухня. Нет, жизнь в Вене имеет массу приятных сторон. Но Вена — это город препятствий и неприятия, таким он был, есть и будет. Это общество патологической зависти, злопамятности, ни с чем не сравнимой провинциальности. Самое обидное, что именно Вена располагает исключительным человеческим потенциалом, здесь рождаются и живут лучшие люди. Но венский интеллектуал обречен либо на эмиграцию (так поступало множество венцев на протяжении веков), либо на тихую смерть. Этот город слишком мал, и его контролирует, к сожалению, маленькая группа людей, стоящих не на самой высокой ступени интеллекта.​

Ссылки

• Хервиг Хёллер. Петер Ноевер: человек-МАК ушел, 24.02.2011