Красная жестяная тарелка

ВАЛЕРИЙ АЙЗЕНБЕРГ об истинных целях приезда в Тель-Авив

Самолет был допотопный, «Ил-96», но летел плавно и не трясся. Из разговора со стюардессой я узнал, что самолету пятнадцать лет от роду, а модель еще советских времен.
Салон был сама замкнутость – стены покрашены подъездной краской, проходы узкие, освещение мертвенное, как на больших глубинах, где обитают люминофоры, багажные отсеки маленькие, видеомониторов нет и в помине, ну а о Wi-Fi и говорить не приходится.

У меня длинный тубус с рисунками, и я не знаю, куда его поместить, но ловкая стюардесса открыла багажную дверцу и показала на отверстие в перегородке между двумя отсеками. Тубус отлично стал на место.

Справа от меня оказались две дамы из Питера. Обе первый раз летят в Израиль. Маша, похожая на Мальвину, – питерская интеллигентка, оперный, говорит, либреттист. Но у Маши нет времени писать либретто, она председатель ТСЖ «Пале-Рояль». Такое старое название ее дома в центре Петербурга. Даша – «синий чулок» и всезнайка. Весь полет она изучает карты, читает книги по истории и успевает проглотить массу информации по хананеянам, филистимлянам, набатеям, халдеям, вавилонянам, персам, армянам, римлянам, арабам, крестоносцам, туркам, англичанам, французам – всем, кто вместе с евреями топтал эту землю. Выясняет, что Авраам – это Ибрагим и что по его вине вместо одного народа получилось два. Один пошел от жены его Сары, а другой от наложницы его Агари. Причем арабы (второй народ… а может, первый, ведь Измаил был старше Исаака) считают, что жертвоприношение было не Исаака, а Измаила и не на горе Мориа в Иерусалиме, а в Аравии. Поди докажи! Документов-то не осталось. До христианской догадки, что эта история – прообраз мученичества Христа, Даша дойти не успевает. Я их приглашаю на свою выставку в Тель-Авив.

Открывается люк, я ступаю на трап, и появляется Солнце.

Моя выставка должна быть в галерее Товы Осман на улице Бен-Иегуда, 100. До вернисажа пять дней, сегодня пятница. В три часа все закрывается – шабат. Откроется в субботу в восемь вечера. Только с воскресенья можно по-настоящему заняться делами.

Я живу в Модиине, что между Тель-Авивом и Иерусалимом. Здесь на холмах больше двух тысяч лет назад жили маккавеи – победители эллинов. (Читали четыре Книги Маккавейские?) На холмах, западных предгорьях Иудейских гор. Холмы – замершие морские волны, продолжение настоящих соленых, что на Западе. Которые накатили, замерли, но продолжают дышать. А может быть, просто земля пошла пузырями, нелопнувшими нарывами.

Вечером мы с моим другом-скульптором выпиваем бутылку «Московской особой», а ночью мне снится сон: «Два брата поехали в горы кататься на велосипедах. Один брат налетел на камень, перелетел через своего брата и улетел в пропасть. Никому и в голову не пришло его искать...»
Хотя я сплю, но понимаю, что никто не собирался его искать, потому что пропасть по определению бездонна. Предопределенностью это мне напомнило «Десять негритят».

Утром мне открывается сюжет моей выставки – летающие вещи. А ключ к сюжету – сон.
Я думаю: «На каком языке разговаривают небесные сущности? На птичьем, значит, сидят на насестах».

Вечером я иду в торговый центр «Каньон». Нахожу ощипанных, охлажденных кур и покупаю три. Беру у друга машину и еду в его мастерскую. Нарезаю проволок, натыкаю их в кур и изгибаю так, чтобы тушки приняли разные позы – свободного падения, планирования, полета. Везу домой и помещаю в морозильник. В воскресенье утром приглашаю фотографа. Снятые файлы везу в принт-офис Bromide, что возле известной тюрьмы «Абу-Кабир» в южном Тель-Авиве.

Третьей частью сюжета – после кур и «сонного» текста – стали гуашевые рисунки ледяных камней, падающих на замороженную землю. Из серии, которую я делал еще двадцать лет назад. Их я захватил из Москвы в длинном тубусе.

Утром в день вернисажа я еду за готовыми фотографиями.
В окне железнодорожной кассы красуется девушка йеменского типа, цвета гречишного меда или кофе, и пьет молоко из узкого длинного стакана. Вторая красавица стоит рядом. Я говорю: «Center Savidor, please». А мне: «Tel Aviv?» Я отвечаю неопределенно: «I think so», – и улыбаюсь. Вторая красавица улыбается и спрашивает, чтобы просто сделать приятное – она знает, что красива, – спрашивает, хотя все слышала (может, краем уха?): «Savidor, Hashalom, Hahagana?» Я уточняю: «Central station». Она улыбается еще шире, показывая жемчужные зубы, на губах остатки молока – она тоже пила, кивает головой и желает мне хорошего дня: «Have a nice day!» Я улыбаюсь, уже совершенно счастливый (как молочный поросенок), и отвечаю: «You too, honey». Выхожу на платформу.
Солнце.

Моя выставка называется – Great Chicken and Other Flying Things.

Вернисаж не скоро, и я иду на улицу Шенкин выпить кофе. А куда же еще? Полдень, все кафе заполнены одновременно проснувшимися актерами, поэтами и художниками. Все курят – это не Нью-Йорк. Лень повсюду. Только успеваю заказать двойной эспрессо с добавкой воды до кондиции «Старбакса» и закурить, как звонят из русского радио. Интервью онлайн. Вопрос: «Какова цель вашего приезда?» Ответ: «Единственной целью приезда в Тель-Авив может быть только пройтись по улице Шенкин, сесть в кафе, пить эспрессо и разглядывать девушек на роликах, мальчиков на скейтбордах, ухоженных до последней степени собак разных пород, и вообще все, что движется мимо под ярким Солнцем».

Дальше пошло-поехало.
На вернисаж пришло много людей. Присутствовал даже завотделом культуры Министерства иностранных дел Израиля.
Фотографии были прибиты к стене большими белыми гвоздями. Желание уничтожать неистребимо.
Пришла девушка Инга и сказала, что «по поручению». Оказывается, ее прислала интеллигентная «самолетная» Маша. Это меня восхищает, я возбужден, я не отхожу от нее целый час. Она родом из Минска и учится в Иерусалимской академии художеств «Бецалель».

А Маша в конце концов тоже появляется. Ей под пятьдесят, но она в прозрачном платье, по-южному, и уже с голубыми волосами. И сразу спрашивает: «Вы в самолете ели кошерную еду? Так сказала Даша». Я ответил: «А-а, всезнайка Даша! Она не ошиблась». Пришла моя знакомая художница Исана. Она давно закончила «Бецалель». Когда ее вывезли из Риги, ей был один год. Отец у нее русский, и она специально ездила в Россию, чтобы его увидеть. Счастья ей это не принесло. Познакомились мы на моей выставке в герцлийском Аrtist Residence семь лет назад. Она прочла описание сна и спросила, были ли братья близнецами, я сказал, что нет.

Появилась Мириам, профессор рисунка – с ней мы летом ездили смотреть настоящее кладбище крестоносцев в Атлите, – и стала рассуждать, что очень любит рисовать старческие тела, поэтому-то ее так впечатлили куриные сущности. Недавно она проиллюстрировала свою же книгу «Грех прекрасен содержанием (Любовь и «мерзость» в Талмуде, мидрашах и других священных еврейских книгах)».

Сухопарая немка из Берлина по имени Грит, радиожурналистка, по-берлински одетая, гибкая, тоже под пятьдесят, сверкает искусственными белыми зубами и обнимается с галеристкой Товой. Потом Това мне расскажет, что отец Грит был эсэсовцем, Грит его ненавидит и любит Израиль.

Художница Зоя Черкасская с темнокожим бойфрендом. Она сразу анонсирует, что получила грант в Дюссельдорфе. Я поздравляю и спрашиваю, правда ли, что она крайне левая. Она подтверждает: «Да. Я против войны».

Это как сказать – «против истории человечества». Для меня пацифист и агрессор – одно и то же, я воспринимаю этот ответ-statement как военное действие и выпаливаю что-то несусветное.

Гробманы, хранители духа второго русского авангарда в Израиле, хранят молчание. Михаил Левиафаном восседает на стуле, а Ирина Врубель-Голубкина-Гробман зорко посматривает по сторонам.

Незнакомцы воспринимают мои фотографии по-разному, но все – непосредственно. Одни видят в курах бесформенных, голых, летающих во мраке пенсионеров, другие – падших ангелов, третьи, глядя на их винтообразные позы, чувствуют в галерее дух Микеланджело.
В тот четверг, 25 ноября, в Тель-Авиве на улицах Бен-Иегуда, Гордон, Дизенгоф, в районе Флорентин были вернисажи. И берег моря, как всегда, был полон.

На следующий день я попадаю на презентацию вин и оливкового масла в отеле Sheraton. На столах оливковое масло разных оттенков, от золотистого через зеленое до темно-коричневого. В небольших чашках и в баночках с плавающими зубками чеснока, дольками лимона, беби-томатами, красным перцем… – я ищу продолжение – …губами рыб, мочками ушей и, собственно, оливками. А вино из винограда с нижних склонов горы Мерон, с западных склонов Иудейских гор и с горы Кармел – родины Бахуса. Последним, в качестве хита, подается выдержанное вино Carmel Mediterranean, подходящее как для мяса, так и для рыбы.

Около пяти я выхожу на берег, чтобы наблюдать закат. Красная жестяная тарелка нижним краем стоит на линии моря. Люди выстроились шеренгами босиком на прохладном песке с фотоаппаратами и мобильными телефонами. Теней они уже не отбрасывают. Нарисованная больше обычного красная тарелка – центр декорации. Все ждут, когда тарелка покатится, но неожиданно быстро она с грохотом, как меч в ножны, проваливается. Раздается гром аплодисментов. Конец света.

В понедельник мы с другом-скульптором пошли в Тель-Авивский музей искусств. Там выставка Моше Гершуни под названием «Гершуни». Он представлял Израиль в Венеции в 1980 году. Экспрессионизм, эстетика деструкции. Доминирование красок цвета крови, но возникает такое ощущение, что он одновременно и сожалеет об этом, и с удовольствием тестирует цвет-кровь на вкус.

А вечером я случайно попал на закрытие выставки странных русско-израильских художников в Музее древностей Яффо, или Яффы (но я предпочитаю не склонять). Конечно, это повод посетить старый город, все-таки четыре тысячи лет. Водки не было, но вина – залейся. Куратор – брат джазового музыканта Ганелина. Выставка никакая – собрание плагиатов. Под К. Коровина, под И. Левитана, под М. Нестерова, В. Кандинского и т.п. Меня познакомили с выпускником Суриковки – его картина под братьев Ткачевых. Лучшей работой были две классические бронзовые скульптуры моего друга на тему крутых еврейских женщин, Юдифи и Саломеи.

Утром последнего дня я выхожу на край Модиина. Там холм под названием Титора. Холм присыпан камнями, уставлен кактусами, прорыт древними каменными колодцами. Пара пальм. И никого. Ни людей, ни ящериц, ни насекомых. Легкий ветерок и Солнце.  Даже через майку я чувствую, как оно трогает меня пальцами-лучами. 

Я снимаю майку и вдруг слышу гвалт. Точно карканье. Птицы, похожие на ворон, заняли крону пальмы и устроили склоку. Не поделили пальму.

Натыкаюсь на картонный ящик, полный книг на иврите и английском:
художественные, типа Вирджинии Вульф; философские, типа Мартина Бубера. Ясно, по школьной программе. Я зарываюсь в книги и... вдруг обнаруживаю, что нет моей майки. Выпала из-под мышки?

Я ищу майку целый час. Она должна быть в радиусе пятнадцати метров. Я рыщу повсюду, предполагаю всевозможные варианты, выстраиваю сюжеты, где герои – майка, порыв ветра, клювастая птица, колючка кактуса, глубокий колодец… пытаюсь применить логику.
Тщетно.
Солнце.
Маккавеи забрали майку.
Десять лет это была моя любимая майка.
С On the Bible Мартина Бубера под мышкой и топлес спускаюсь с холма.

Я прихожу домой. Открываю кран. Снизу под раковиной льется вода – забилось. Раскручиваю все и прочищаю. Чиню. Иду в ванную. Мою голову остатками Head and Shoulders. Собираю красный чемодан и направляюсь к железнодорожной станции. На автобусной остановке вижу двух солдат с автоматами – парня и девушку. К ее рюкзаку приторочена мягкая игрушка. Кажется, Пьеро. Спрашиваю себя: «А где Мальвина?» В окне железнодорожной кассы знакомая гречневая красавица.

Назад лечу на том же «Ил-96».
Москва.
Самолет приземляется и раздается гром аплодисментов.
– 22°.
50° разницы.
Схожу по трапу.
Нет
Солнца.