Ассанж, «Война» и «шея мира»

Политолог АЛЕКСАНДР МОРОЗОВ обнаружил, что современное искусство вовсе не исповедует либеральные ценности

Имена:  Анатолий Осмоловский · Джулиан Ассанж

На днях я был на круглом столе о современном искусстве. Назывался он «Эстетика сопротивления». Тема понятная — имеет ли современное искусство (как в прошлом авангард) отношение к социальному протесту. Там были умные люди — Виктор Мизиано, Владимир Паперный, Кети Чухров и другие. Но меня удивило выступление Анатолия Осмоловского. Он обрушился на группу «Война». Он сравнивал перформансы, которые он и его товарищи делали в начале 90-х, с перформансами «Войны». Те перформансы он относил к сопротивлению, а этим отказывал в праве называться и искусством, и сопротивлением.

У него была неясная аргументация. Запомнилось мне только, что он несколько раз упирал на то, что некие «мы» имели дело с «затекстованной реальностью» и сопротивлялись ей. «Мы делали искусство, но хотели, чтобы оно было неискусством, а они — делают неискусство и требуют, чтобы его признали искусством»...

В чем слабость этой апелляции к «затекстованной реальности» 90-х? В том, что до крушения биполярного мира было «два текста». Был советский всеобщий клей полулжи-полуправды, и этот клей действительно затекстовывал реальность. Различные слова, жесты, художественные и политические поступки рвали этот полимер, покрывший реальность тонкой пленкой. Это и было сопротивление. Любой индивидуалистический жест рвал эту пленку. Не только соц-арт, прямо глумившийся над визуальными артефактами советской идеологии. Но и любая подчеркнутая индивидуальность, хоть бы и серьгой в ухе выражавшая свое несогласие с системой.

Это был, по существу, либеральный протест. Протест в пользу свободы личности. И радикальные его формы, и soft-версии попадали в контекст утверждения антитоталитарных ценностей.

Теперь пришли «Война» и Ассанж. И они говорят своими жестами: тоталитарный и антитоталитарный «тексты» — одинаковое дерьмо. Логика такая: биполярный мир рухнул, ему на смену пришло всемирное общество потребления. А в нем нет «одного текста». В нем «два текста». И «мы» — художники — намерены теперь бороться с новой «затекстованной реальностью».

В чем эффект акций группы «Война»? В том, что акционист как бы протестует против мигалок (то есть, допустим, незаслуженных социальных привилегий). Это традиционный тип сопротивления. Но акционист протестует в такой чудовищной форме, что либеральное сознание уже не может признать этот жест за свой. Переворачивая машины, «Война» атакует одновременно и либеральный дискурс.

Такая же история и с «акционизмом Ассанжа». Сторонники традиционного либерального текста в некоторой растерянности смотрят на этот жест с вываливанием 250 тысяч документов служебной переписки, поскольку его атака направлена в две стороны, и одна из сторон — сам либерализм. Все видят, что это как бы жест в поддержку свободы слова, открытости и повышения транспарентности, то есть апелляция к традиционному тексту свободы. Но только как бы. Потому что вторая сторона — это какое-то глумление над идеей журналистского расследования. Это не Уотергейт, то есть не разоблачение конкретного нарушения чего-то и попрания чего-то. Это куча мусора, дискредитирующего всех: и авторов депеш; и всех персонажей, в них упомянутых; и получателей депеш. А заодно дискредитация и всего общества, которое будет вынуждено разделиться на идиотов, требующих дать Ассанжу Нобелевскую премию, и идиотов, говорящих «нет, ну это уже слишком». Дискурсивный тупик: мы, конечно, против всевластия ФСБ, но хуй на мосту — это жест, который глумится над нашим собственным протестом против этого всевластия.

Обратим внимание: существуют не только ветераны «второго авангарда» (т.е. участники художественного и интеллектуального резистанса 60—90-х годов, которые одобряют «Войну» и Ассанжа), но, главное, масса городской молодежи. Есть аудитория. Это уже новая аудитория постбиполярного мира. Эти ветераны и молодежь, будучи включенными в системные иерархии нынешнего капитализма (одни из них учатся в Высшей школе экономики, другие там же преподают, третьи выступают салонными поэтами с куплетами на корпоративах, четвертые работают менеджерами по продажам и т.д.), вполне удовлетворены тем, как «Война» и Ассанж бьют сразу по всем мишеням. Не по одному тексту «затекстованной реальности», а сразу по всем. Вся реальность со всеми текстами является ложной. И потому говномет на станке бьет по всей окружности. Напрасно думать, что, например, Ассанж симпатизирует аятоллам и в их интересах показывает ничтожность американской системности. Для него нет разницы между неоконами и аятоллами. Лучше бы рухнул весь мир — и с теми, и с другими.

Имеет ли это отношение к художественному авангарду? Нет. Но может иметь. Это вопрос времени. И вот почему. Глядя на первый авангард, мы понимаем, что ведь зарождался он не в либеральной среде (он был ей потом присвоен). Зарождался он в среде анархистов. Он зарождался в среде, которая равно отвергала, говоря марксистским языком, и ценности уходящей со сцены аристократии, и идеалы культурного разнообразия буржуазии. Русский художественный авангард абсолютно антилиберален по своему происхождению. Поэтому он так легко вложился в большевизм. Первый авангард мог бы и не состояться как всемирное художественное явление, не будь он поддержан снизу большими группами новой городской молодежи начала ХХ века.

На эту молодежь современники смотрели по-разному. Одни прозревали в ней новых гуннов и крушение гуманизма; другие, как Бунин, считали, что это «евреи мутят»; третьи полагали, что это лезет на поверхность из недр русского бессознательного Петя Верховенский, четвертые, глядя на этот «хуй на мосту», просто думали: «А что, прикольно!» Вся эта анархистская аудитория первого авангарда воодушевлялась тем, что большевизм — это не какой-то там жалкий реформизм, а именно что «если бы у мира была бы одна шея, то хорошо было бы одним ударом отрубить ему голову». В дальнейшем, конечно, так получилось, что шею найти не удалось, просто перебили много голов. А русский авангард благополучно переместился в зону либерального дискурса, где и был подвергнут восхвалениям и успешной капитализации.

Отсюда и вопрос о будущем Ассанжа и его здешних собратьев. Станут ли эти жесты частью искусства? Только в том случае, если Европа, как в начале ХХ века, окажется охваченной той средой, из которой вылупились и Ленин, и Муссолини, и Гитлер, и Элиаде, и Хлебников, и Малевич, и Родченко. Может ли такое произойти? А кто его знает. Вот какой-то французский футболист в качестве нового художественного жеста предлагает взять всем да и изъять вклады из банков в один день. Прикольно! Вдруг удастся нащупать эту самую «шею».

Автор — директор Центра медиаисследований Института истории культур; ведет блог amoro1959 в LiveJournal.com