Рехина Хосе Галиндо: «Если мир легализует наркотики, у Гватемалы будет надежда на будущее»

АННА ПАНТУЕВА встретилась с известной художницей из никому не известной страны. Как быть художником там, где насилие является повседневностью?

Имена:  Рехина Хосе Галиндо

Рехина Хосе Галиндо (Regina José Galindo) — гватемальская художница, она родилась в 1974 году и живет в городе Гватемале. Галиндо занимается перформансом и поэзией. На 51-й Венецианской биеннале в 2005 году она удостоилась награды «Золотой лев» как лучший молодой художник. На биеннале прошла ретроспектива ее работ (перформансы, снятые на видео), а сама художница представила проект «Стоны» (Golpes): из-за загородки, где посетители не могли ее видеть, она издавала стоны. Всего — 279 раз, по количеству женщин, умерших в Гватемале насильственной смертью в период с 1 января до 9 июня 2005 года, дня открытия биеннале.

Галиндо делает концептуальные перформансы на тему объекта искусства, а также политические перформансы, касающиеся конкретных актуальных или общечеловеческих проблем. В любом случае их изначальный сценарий всегда продуман «с учетом специфики места» (site-specific projects) — конкретного музея, города, страны. Ее проекты обладают поэтической эстетикой и даже лиричностью, которую не всегда хотят замечать критики. В октябре Рехина приехала в Нью-Йорк на Вторую конференцию организации Creative Time («Творческое время»), посвященную общественно-активному искусству — видное событие в арт-мире Нью-Йорка.

Мы встретились с ней во время конференции. Разговор с Рехиной получился сложным. Говоря о художниках в Гватемале и о бедственном положении коренного индейского населения, она с трудом сдерживала слезы. Некоторые ее ответы и комментарии затрагивают особый политический и новостной контекст. Чтобы лучше понять, о чем говорила художница, можно прочитать пояснение к интервью.


— Создается ли у тебя когда-нибудь впечатление, что мероприятия об активистских проектах в искусстве, вроде саммита Creative Time или семинаров на Венецианской биеннале, отделены от актуальности самой жизни?

— Я родилась в маленькой стране третьего мира, поэтому я изначально все это вижу по-другому. Когда я первый раз оказалась на биеннале в Венеции, я чувствовала себя абсолютно потерянной и даже немного в шоке. Но после многих лет участия в подобных мероприятиях я привыкла. Саммит Creative Time — это общественно-политическая конференция. При этом организаторы поселили меня в гостиницу The Standard — это очень дорогая гостиница. Там тусуются и останавливаются модники высокого пошиба. С другой стороны, чему удивляться, ведь это часть моей работы. Я сама выбираю, куда еду и что делаю. Я не считаю, что мир актуального искусства отделен от обычной жизни. Он является частью экономическо-политической реальности и пронизан ею. Это его теневая сторона.

— То есть в академическом и деловом мире искусства ты чувствуешь себя комфортно?

— В мире искусства есть свои слои, группы и гетто, как и в обществе. И я в эти круги по большей части не вхожу, но проблема не в них, а во мне самой. Я чувствую дистанцию: мне все время кажется, что вот я художник и как-то не так выгляжу, потому что я индейского происхождения, и так далее. Глупо, конечно, но я ничего поделать с этим не могу.

— Что значит «не так выглядишь»? А как выглядит художник?

— Я не знаю, но в мире искусства все время используются клише. Когда говорят о моих проектах, лепят этикетки: она женщина, из третьего мира и так далее. Я не могу эти клише изменить и принимаю как данность, как побочный эффект социально-экономической стороны искусства.

— Расскажи, как тебя пригласили на 51-ю Венецианскую биеннале, когда ты получила «Золотого льва»?

— Первый раз я приехала в Венецию в 2001 году по приглашению Харальда Зеемана. Это приглашение и открыло для меня двери на последующие проекты в Венеции. Ему меня порекомендовала куратор из Коста-Рики Вирхиния Перес-Ратон (Virginia Pérez Raton). Кстати, она скончалась два дня назад. В 1990-х она была активистом и сподвижником искусства из Центральной Америки и встречалась с влиятельными людьми. Благодаря ей я познакомилась с Зееманом. Он стал поддерживать мои проекты, у нас сложились дружеские отношения.

— Когда ты представила свой перформанс «Стоны» (Golpes) на биеннале, ты выступила как представитель своей страны или как художник?

— Я всегда выступаю только как художник. Я не училась рисованию, но писала стихи и прозу и знала, что хочу заниматься искусством. Я всегда общалась с писателями и творческими людьми. В Гватемале нет богатой художественной истории, но есть богатое литературное наследие. Я начала работать с историей и культурой своей страны, потому что этот материал был под рукой. Но не все мои работы — о Гватемале и Центральной Америке. В то же время без этой среды я не могу существовать, поэтому до сих пор не уехала.

— Как тебе живется в Гватемале?

— У меня есть возможность существовать там за счет моего творчества. А у многих гватемальских художников такой возможности нет. При этом у нас очень много очень талантливых людей! Но дело даже не в таланте, я не талантливее, чем они, — просто мне повезло. Очень грустно видеть друзей, которые добросовестно работают и пытаются изо всех сил как-то пробиться — и после десяти лет таких попыток сдаются! Кто-то начинает пить, масса всяких личных проблем начинается. И все потому, что им не удалось пересечь черту.

— Ты имеешь в виду, что твоих гватемальских коллег не замечают в международных кругах?

— Нет, не только. Я имею в виду — как оставаться художником, если тебе нечего есть? Нужен стимул, невозможно работать впустую, без продвижения, без узнавания, в постоянной фрустрации. И это, к сожалению, происходит постоянно. Я мало что могу изменить, хоть и пытаюсь. На прошлой неделе я встречалась в Рио-де-Жанейро с куратором латиноамериканского павильона следующей Венецианской биеннале. Он хочет пригласить меня. Но я ему сказала, что, если он хочет курировать художника из Гватемалы, он должен туда приехать! У нас есть хорошие художники, более талантливые, чем я. Но кураторы не ездят в Гватемалу и не ищут новых имен!

— Там есть художники, но нет арт-сферы?

— Сами художники и составляют эту арт-сферу.

— В Гватемале нет галерей?

— Есть две-три крупные галереи, но они работают с более традиционными и консервативными видами искусства и не рискуют.

— Тогда как же существуют такие художники, как Анибаль Лопес?

— Анибаль Лопес — пример того, как художнику не удается пересечь грань и существовать за счет своего творчества. Он очень хороший художник и оказал на меня большое влияние! И он живет в Гватемале, совершенно без средств, сердит и обижен, и с каждым днем его творческий талант убывает — он не может его реализовать. Кто-то мне недавно сказал, что Анибаль — «проблемная личность». Конечно, проблемная, а каким ему еще быть?! Он отчаялся, поэтому и пьет. Чего можно еще ожидать? Если ты знакома с историей Гватемалы, то знаешь, что сегодня мы получаем плохие новости, а завтра — еще хуже. Такая наша жизнь. У нас проблемы творческой и личной жизни художников зависят от более глубоких социальных проблем.

— Ты упомянула поэзию. Творчество Рубена Даррио и Никанора Парры оказало влияние на многих художников в Латинской Америке. Для тебя есть какие-то знаковые личности в литературе?

— Да почти все известные литераторы нашего региона важны для меня — Алехандро Ходоровски (более известен как кинорежиссер, хотя также пишет стихи и «философские трактаты»; делал художественные проекты в 1950-х в Чили с поэтом Никанором Паррой. — OS), Алехандра Пизарник (аргентинская поэтесса, 1936—1972. — OS), гватемальские писатели, работавшие во время войны и диктатуры — их много. Именно литература стала моим первым творческим источником. Конечно, у меня есть свои предпочтения. Поэтому когда объявили, что Нобелевскую премию по литературе дали Варгасу Льосе, мне как-то сложно это было принять, поскольку для меня он писатель реакционный. У него есть хорошие произведения, например «Город и собаки», или его исторический роман о Доминиканской Республике («Праздник козла», 2000. — OS). Но все эти годы он писал заметки в прессе с довольно консервативной позиции.

— Варгас Льоса сейчас, кажется, живет в США и преподает в Принстоне?

— Да, я не думаю, что он живет в Перу. Обычно любой творческий человек в Латинской Америке мечтает уехать.

— И ты тоже хочешь когда-нибудь уехать из Гватемалы?

— Нет, это мой выбор, я живу там по собственной воле. Но у меня есть дочь, и я иногда задумываюсь: может быть, уехать из страны ради нее? Но, как я и говорила, мне когда-то повезло. Я не уверена, что хочу, чтобы она росла на всем готовом. Конечно, мне хочется лучшей жизни для нее, например хорошего образования. Если мы останемся в Гватемале, она его не получит.

— Ты упомянула, что у тебя нет художественного образования. Как ты начала заниматься перформансом?

— В какой-то момент я начала писать небольшие сценарии и зарисовки, в которых главным объектом было тело, но тогда я не знала, что это «боди-арт».

— Когда ты начинала, ты имела представление об истории перформанса?

— В самом начале — нет. Я писала стихи, а потом стала заниматься в семинаре художника Луиса Гонзалеса-Пальмы. Он известный фотограф из Гватемалы (но уже уехал), его хорошо знали за пределами страны. На семинаре он дал мне задание — представить мои стихи визуально. Мне это было несложно, потому что я много лет проработала в рекламе. Визуализация текста и перевод картинок в текст были моей работой. Кроме того, у меня страсть к литературному синтезу поэзии, к лаконичной формулировке. Когда мне дали это задание, я применила уже известный мне прием и перевела свои вербальные идеи в визуальные.

— Поясни, пожалуйста, ты правда работала в рекламном агентстве?

— Да, в рекламном и маркетинговом. Я была креативным директором компании в городе Гватемале, потом в Доминиканской Республике. У меня даже есть награды за проекты, их показывали в Каннах, и прочие такие глупости. Ну конечно, я их значения не умаляю — когда я этим занималась, мне это было очень важно. Просто в массмедиа ты прилагаешь свой художественный талант, чтобы кто-то другой мог заработать деньги, а в искусстве ты работаешь на себя.

— Кто еще учился на семинаре Гонзалеса-Пальмы?

— Много интересных людей, я познакомилась там со многими художниками. Моя лучшая подруга из агентства тоже там училась, и она тоже художник. Ее зовут Джессика Лагунас, и сейчас она переехала в Нью-Йорк. Но тогда она была дизайнером и держала свою студию. Она хорошо разбиралась в искусстве, у нее были книги и каталоги, и я стала брать их читать. Я впервые узнала о Марине Абрамович и Басе Яне Адере — меня их работы потрясли, — узнала о перформансах Криса Бердена. Тогда я поняла, что можно работать с телом, то есть не обязательно создавать студийное искусство. Я органично освоила этот метод. Рисовать я не умею, но мыслить, писать и развивать концептуальную идею могу.

— Как твоя семья, в частности твои родители, отнеслась к твоим перформансам?

— Они с уважением относились к тому, что я делаю... Ну, может быть, в начале они не принимали мою работу всерьез. Уже будучи художником и занимаясь перформансом, я продолжала работать в агентстве. А для них это и было важно: пускай она делает все эти безумные вещи, но хоть занимается чем-то и зарабатывает деньги. Мама не понимала, почему в своих проектах я появляюсь на людях голой, и я стала объяснять ей, что я не показываю ню, что моя работа — о теле вообще, а если говоришь о теле, то показываешь его как оно есть, без одежды. Тело — это только кожа, жидкость, плоть — ничего более. В общем, я пыталась ей все это объяснить. А когда я ушла из агентства, мои проекты уже были известными. Ну и только тогда мои родители приняли мое творчество, с подачи авторитетных людей. Жаль, конечно, но что поделаешь?

— Ты когда-нибудь чувствовала неловкость во время исполнения своего перформанса?

— Нет, никогда. У меня никогда не было с этим проблем, даже в самых крайних проектах. С самого начала я знала, что хочу работать именно так. Мне никогда не больно, мне не страшно — я чувствую себя хорошо, когда работаю.

— Ты анализируешь реакцию публики, сравниваешь? Например, сегодня публика была агрессивной, а позавчера — пассивной и так далее?

— Реакция аудитории не подавляет меня, никогда. Мое тело — это мой холст, публика взаимодействует не с Рехиной Хосе Галиндо, а с человеческим телом. А поведение... Это зависит от конкретного проекта. В каких-то случаях я включаю аудиторию в сценарий, в каких-то просто выставляю тело как скульптуру. Но реакция публики является концептуальной частью моих перформансов, конечно.

— Некоторые твои работы затрагивают универсальные темы, например — продажу донорской крови, а какие-то поставлены с учетом специфики конкретного места, например — «Чернявая головка» в аргентинской Кордобе (Cabecita Negra, 2008) или «Без фантазий: Принцесса» в Чешской Республике (No Fantasy: Princess, 2009). От чего зависит тема?

— После Perra («Сука», 2005) — а этот очень гватемальский перформанс я показала не в Гватемале...

— Напомни, где ты впервые показала Perra?

— Что значит «впервые»? Первый — он же единственный раз. Я сделала его в Италии. И у меня тогда осталось неприятное ощущение: вот я приехала из своей несчастной страны, а людям это ведь неинтересно. И тогда я стала делать проекты на более универсальные темы. Может быть, история вашей страны схожа с историей моей, хоть вы этого и не знаете. Вместо того чтобы всем вещать о своей боли и боли гватемальцев — и публика просто смотрела бы, — я затрагиваю особые струны людей, нахожу точку соприкосновения, вовлекаю их в общую тему. Мне кажется, так лучше. Не нужно, чтобы они чувствовали боль за меня — важно, чтобы они болели за себя. Если не чувствуешь боли, то и мир никогда не поймешь и не узнаешь. Для меня такой подход совсем не прост. Но мне он нравится — нравится бывать в различных странах, узнавать людей, делать предварительное исследование, продумывать форму...