Владимир и Леонардо

Рассказ ВАЛЕРИЯ АЙЗЕНБЕРГА об одном странном соавторе Леонардо да Винчи

— …потом привезли Леонардо в Нью-Йорк. Ты не был? Это не то, что было в Музее естественной истории, — его дневник и макеты машин, нет. Это в «Метрополитене», рисунки! И я пошел. Очередь была на два часа. Я выстоял. Хожу, смотрю и вдруг... не верю своим глазам — вижу... мой рисунок! Представляешь?! Привезли из Лондона! А страховка? Бешеные деньги! Я стою и смотрю, не могу оторваться, а вокруг толпа... люди тоже пялятся на мой рисунок! Так захотелось закричать, чтобы все знали. Это я! Это мой! Я всем знакомым сказал, чтобы шли смотреть. Потом я улетал в Париж и решил еще раз зайти. Прихожу с большой сумкой, а меня не пускают! Бессмысленно рассказывать, что там мой рисунок, и я честно: «Спешу в аэропорт, и эту сумку сдам в камеру хранения». А они: «По новым правилам такие большие сумки в гардероб не принимаются». Я спросил: какой максимальный размер? Гард развел немного руки. Опять было очередное America in War! Я побежал к Саймону через Центральный парк, чтобы оставить сумку. Бежал туда, бежал обратно, а за это время очередь выросла в два раза, и я уже не успевал на самолет.

Мы идем по Гринвич-Виллидж. Владимир не может идти спокойно, не может устоять на месте, размахивает руками, мешает прохожим и ничего не видит вокруг — он рассказывает мне о Лондоне и Леонардо. Я, как всегда, смотрю по сторонам и ничего не упускаю. На дверях готового к открытию нового магазина женского белья надпись: «Двери рая откроются на следующей неделе».

Мой друг Владимир — тонкий и впечатлительный человек. Когда он попал в Лондон, его поразили не архитектурные достопримечательности, не туристические виды, не англичане, а толстые жирные вόроны в крепости Тауэр.

Легенда гласит: как только вόроны улетят, крепость падет. Поэтому обслуживающий персонал, следуя легенде и точно выполняя инструкции, кормит их на убой. Для посетителей Тауэра все вόроны на одно лицо, но хранитель Деррик Койл точно знает, кто Брэнвил, кто Гугин, Мунин, Гвиллум, Тор и кто Болдрик.

Хотя крылья птиц довольно длинные, а перья блестят, точно начищенные ваксой, вόроны редко и с трудом отрываются от земли, медленно летают и быстро садятся. Точнее, просто плюхаются. Они походят на летающих кастрированных черных котов. Вόроны не перелетные птицы, плохо запоминают дорогу, но обладают мощной генетической памятью. Груз столетий — их крест — делает птиц тяжеловесными и медлительными. Ленивые вόроны помнят все, что было на острове со времен Круглого стола. Среди прочего они не забывают, как подгулявшие рыцари охотились на них ради забавы. У людей короткая память, они не держат зла, не помнят деталей и не задерживаются на одном месте. Люди легко бегают вдоль Темзы, быстро сверкают белками и ничего не могут запомнить. Вόронам тяжело, они чаще всего сидят неподвижно, уткнувшись клювом в английский газон. Когда-то они могли влетать на своих крыльях в крепость даже с закрытыми глазами, как их сюзерены-короли в полном военном облачении влетали на лошадях прямо в тронный зал. Но сейчас на окнах стекла. И сквозь маленькую дверь, предъявив билеты контролеру, проскакивают посетители, чтобы мельком взглянуть на чучела королей-всадников.

Владимир тоже поглазел на Темзу и Биг-Бен, Британский музей, Вестминстерское аббатство и посетил обе галереи Tate. Случайно он попал на вернисаж художника-концептуалиста. Проходил мимо и зашел. Но быстро выскочил, возмущенный идеей автора налепить внизу картин просто горки краски, которые должны были продемонстрировать его палитру. «Это даже хуже, чем сказать, а потом нудно объяснять сказанное, — возбужденно кричал он, — куча разноцветного дерьма!»

Владимир — человек восхищающийся, и его равно поражает как позитив, так и негатив. Если ему что-то понравилось, то навсегда. Вопреки элементарной логике, он не может согласиться с тем, что представления о Гармонии меняются со временем и с местом. Великая Гармония, которая заменяет ему любовницу, истину и Бога, является для него разгаданной тайной, свершившимся фактом, подобно Великой Депрессии.

Он уверен, что с ней родился, что она часть его, главная часть. Даже если это не так и он появился на свет самым обычным способом, а Гармония, как Дух Святой, сошла на него после рождения, это сути дела не меняет.

В общем, его Гармония возникла давно и с тех пор не менялась. Но странным и необъяснимым было то, что он не находил себе места и продолжал искать ее знаки. Он не замечал, что все вновь найденные подтверждения — пыльные и стертые, а его любимой Гармонии пора уходить на покой. Обладая завидным постоянством пристрастий, он искал знаки в книгах, перечень которых не менялся и которые были его настольными.

Из-за такого сизифова труда, хождения по кругу, а точнее сказать, чтения книг на диване собственное творчество он забросил. Но благодаря легкости характера великолепно переносил свою праздную жизнь.

Владимир никого не любил. Он любил Леонардо да Винчи. Но по-другому, чем моя подруга Вероника любит Феофана Грека. Ее любовь замешана на идее. Когда я говорил, что Феофан добывал заказы, потому что правильно тусовался, то ее лицо темнело. А у Владимира была не замутненная влияниями, чистая, без примесей Любовь. Возможно, он мог бы вступить с Леонардо в запретную связь.

— Все зависит от системы координат и точки отсчета. Я не уверен, что Леонардо восхитили бы рисунки Феофана. Единственная их общая черта — это умение подать себя, то есть вести правильную политику. На всемирной выставке шестнадцатого века они бы стояли на разных художественных платформах, и одного из них могли бы не допустить к участию. Все зависит от жюри и с кем дружить, — говорил я Веронике.

— Не трогай Феофана! — кричала она. Ее лицо меняло окраску, губы дрожали.

Не всем женщинам идет раздражаться и быть во гневе. Точнее, для их лиц и осанки. Некоторые при этом становятся прекрасны, другие из царевен превращаются в лягушек. Настоящее преображение. Первые — активистки, вторые — активные пессимистки. Одна часть человечества заставляет себя терзать, другая терзает.

Владимир не относится ни к одной из них. Он поклоняется поэзии и презирает прозу. А заодно и прозу жизни. Русский язык он тоже презирает, хотя говорит на нем, а Москву называет Кащеевым Царством. И сейчас под мышкой у него томик Одена на английском языке.

По вечерам на узкие улицы Гринвич-Виллидж высыпают геи. Половина из них — в пушистых заячьих шубках. Красиво и легко, как будто на тебе ничего нет. Шубки подрагивают и прядают ушами, не то от холода, не то от страха. А может, просто кокетничают или маскируются под обстоятельства. Зимой белые, а летом серые. Попадаются искусственные, под тигра или лису.

— Ну вот видишь, как идет, и лицо осоловевшее, — радуется Владимир.

Все знают, что Леонардо и Оден были геями. Чего не скажешь наверняка о Феофане. О нем мало что известно. Он не оставил рисунков, не вел дневника. Но не надо забывать, что Феофан был греком.

У Владимира и Вероники нет и тени сомнения, что их кумиров превзойти невозможно. Зато я сильно сомневаюсь в этом. Владимир в один короткий период был талантливее Леонардо, но вдруг сломался и перестал рисовать. Он слишком любил Леонардо. Так нельзя. Нельзя любить до потери пульса. До потери веры в свое божественное происхождение и уникальность. Хотя бы перед Богом нельзя. Вот он и сгорел.

Владимир вертит головой и не перестает говорить.
— Я пошел в Британскую библиотеку и спросил, где Виндзорская. Мне сказали, что надо ехать часа два куда-то за город, заказ нужно делать за две недели и заполнять анкету. Они спросили: «А что вам надо?» Я честно сказал, что всю свою жизнь мечтал увидеть рисунки Леонардо. И что ты думаешь! Они мне говорят: «А у нас тоже есть». Представляешь! У меня сперло дыхание и задрожали руки. Кажется, я всю сраную жизнь куда-то шел, шел и... Как будто я жил ради этого мига. Нет! Ради преддверия этого мига, ради этого ответа, сказанного будничным голосом! И они мне говорят: «Мы снимем ваш пиджак, и вы пройдете в тот темный угол, там дверь». Я без пиджака, в беспамятстве открыл дверь, вошел в огромный зал высотой в три пролета, длиной метров сто и шириной около пятидесяти, и тяжело задышал. Мягкий, ровный свет. А столы! Кожа и красное дерево! У стен, справа и слева, стеллажи из мореного дуба до самого верха. Арочные окна-витражи нежного цвета и золотисто-коричневая кафедра — точно трон или алтарь! И... в зале один или два человека! Я сначала не понял... явно не случайные люди, кто-то из обслуживающего персонала, значит, никого! В этом зале Ленин читал Маркса! Работал Герцен! Ничего не изменилось! Подошли два библиотекаря, надели на мои руки тонкие белые шерстяные перчатки и спросили, что мне нужно. Услышав просьбу, они спокойно, не задумываясь прошли между рядами к нужному месту стеллажа. Один быстро забралcя наверх, другой ждал внизу. Лестницы расположены с равными промежутками по всей длине стен слева и справа. Через семь минут, я засекал, приносят вот та-а-акую папку! Из коричневой крокодиловой кожи, цвета алтаря или трона! Даже еще пахнет! Разворачивают и показывают... нет, не рисунки! А как работать с папкой. Страницы толстые. Обеими руками касаешься верхнего обреза. Пальцами левой руки легко проводишь снизу вверх по обрезу и незаметным движением, двумя пальцами правой осторожно подхватываешь уже слегка отделившуюся от остальных верхнюю страницу и переворачиваешь. Библиотекари несколько раз это показывали. Я еле дождался, чтобы они ушли. И вот... открываю страницу. А это не просто страница, а паспарту, в середине которого небольшой рисунок. Это нечто! Представляешь, рукой Леонардо! Совсем не то, что на репродукциях!..

— Ну и?
— Слу-ушай! Я стал переворачивать страницы, и вдруг вижу рисунок коричневыми чернилами, ты его знаешь. Ангел, зарисованный в верхнем углу, а остальное — пустое...
— Почеркушка. Чернила поблекшие.
— Наверно, Леонардо сложил рисунок...
— Чтобы выбросить на гарбидж, как неудачный.

Улицу перешел человек с огромным фикусом в плетеной бочке. За ним другой, в большой медвежьей шапке королевских гвардейцев. Он нес на плече деревянную конструкцию в виде большого тонкого креста. На его перекладине болталось привязанное за лапы чучело вόрона с открытыми стеклянными глазами. На входе в клуб Two potato, в ярком бордовом жилете стоит на страже, манерно покачиваясь, двухметровый чернокожий. Покрашенные фиолетовым черные губы на желтом лице выглядят лопнувшим нарывом или взорвавшейся сливой. Желтая маска точно повторяет все изгибы под ней, даже мимику. На голове шар белых курчавых волос. Геи и лесбиянки на глазах превратились в ангелов и анхел в разноцветных париках и шутовских нарядах, как будто после удачного шопинга в магазине Halloween depot. Мимо медленно проехал «кадиллак» ритуальных услуг с выступающими по бокам, закрученными в спирали серебряными молдингами. Три черепа за задним стеклом уставились глазницами назад, в прожитую даль. Наверно, искусственные.

— ...и представляешь, в правом нижнем углу отпечаток пальца Леонардо!
— Самого?!
— ...я посмотрел по верхам, нет ли камер слежения, снял перчатку, подышал на палец и поставил свой отпечаток прямо на отпечаток Леонардо!
— Да ну?!
— ...каждый рисунок Леонардо стоит миллионы!
— Меньше.
— Да ты что?! Одна маленькая картина Шагала стоит миллион. Так это Шагал! — выдохнул Владимир.
— Может, и два, — согласился я.

Через год в прессе появилось сенсационное сообщение, что наконец, в результате кропотливой работы над рисунками Леонардо английские ученые восстановили отпечаток его указательного пальца. И еще одно сообщение, от хранителя Деррика Койла: «В крепости Тауэр в целях защиты от птичьего гриппа были применены превентивные меры. Для шести воронов был организован специальный птичник в одной из башен, выходящих на Темзу, так что Брэнвил, Гугин, Мунин, Гвиллум, Тор и Болдрик уже привыкают к новой обстановке».