Должны ли художники быть судебно неприкосновенны? (Российская версия)

Круглый стол, посвященный проблеме судебного преследования художников в России. Один из них, Олег Мавромати, 7 ноября проведет акцию, которая может стоить ему жизни. Одновременно дискуссия на подобную тему состоялась в Киеве

Читайте также:
Должны ли художники быть судебно неприкосновенны? (Украинская версия)

Участники дискуссии:

Леонид БАЖАНОВ, художественный директор Государственного центра современного искусства
Герман ВИНОГРАДОВ, художник
Татьяна ВОЛКОВА, куратор галереи «Жир»
Екатерина ДЁГОТЬ, куратор, шеф-редактор отдела «Искусство» OPENSPACE.RU
Андрей ЕРОФЕЕВ, куратор
Олег МАВРОМАТИ, художник (по скайпу)
Константин РУБАХИН, литератор
Авдей ТЕР-ОГАНЬЯН, художник (по скайпу)

Вел дискуссию Андрей ПАРШИКОВ, куратор

Круглый стол прошел в Музее и общественном центре имени А.Д. Сахарова и был организован художником и куратором Денисом Мустафиным.

Андрей Паршиков. В последнее время участились случаи интерпретации 282-й статьи Уголовного кодекса России не в пользу участников современного художественного сообщества. Мы собрались, чтобы обсудить эту ситуацию и попытаться понять, можно ли, объединяясь, как-то решить эту проблему. Краткая предыстория хождения 282-й статьи по современному искусству — это преследование Авдея Тер-Оганьяна за акцию 1998 года в Манеже, затем выставок «Осторожно, религия!» и «Запретное искусство». Последний эпизод — история с художником Олегом Мавромати, который обратился летом 2010 года в российское консульство в Болгарии с целью продления паспорта и получил отказ, поскольку он находится в розыске по подозрению в совершении преступления, предусмотренного той же статьей о «возбуждении национальной, расовой или религиозной вражды». Речь идет о преследовании за художественную акцию десятилетней давности, названную журналистами «Распятие». В настоящий момент художник находится в Болгарии без документов, ему угрожает экстрадиция в Россию. Мы связались по скайпу с Олегом.

Олег Мавромати (по скайпу). Я не хочу говорить о моем деле — мой случай является частью ситуации. Действительно, процессы против художников и деятелей культуры по пресловутой 282-й статье участились, и непонятно, во что это выльется. Художественное сообщество, которое никак на это не реагирует, очевидно, думает, что это их не коснется. Конечно, генералитета — тех, кто непосредственно сотрудничает с властью, ездит на Селигер, — это и вправду не коснется. Но остальных вполне может коснуться. И ситуация с Антоном Николаевым является такой лакмусовой бумажкой. А опыт выставок «Осторожно, религия!» и «Запретное искусство» показывает, что в опасности могут быть не только радикальные художники. Мне кажется, всем сейчас нужно задуматься, что они могут сделать сейчас для того, чтобы этой проблемы снова не возникло в дальнейшем.

Паршиков. Возьмем ситуацию с выставкой в Лувре. Авдей Тер-Оганьян устроил одиночный пикет около здания Лувра после безуспешной попытки отозвать свои работы с этой выставки, а реакции художников на его призыв к коллегам не участвовать в этой выставке были самые разные. Совершенно не поддержал эту инициативу Анатолий Брусиловский, в какой-то момент отстранился Эрик Булатов; Эмилия Кабакова призывала не устраивать шума, потому что куратора Лувра Мари-Лор Бернадак могут уволить с работы. Как вы думаете, почему это происходит? Когда произошел скандал с работами Криса Офили на выставке Sensations в Нью-Йорке, вся художественная общественность Нью-Йорка написала петицию мэру Джулиани, и выставка продолжилась. Почему когда такое происходит в России, этого не случается?

Андрей Ерофеев. Что касается нашего с Самодуровым суда, то у меня как раз обратное впечатление. Нас поддержало очень много людей — в интернете под письмом подписались 600 человек. Были сомнения, придет ли кто-то из художников выступить в суде, но в итоге очень многие пришли, и даже всех не удалось заслушать. Так что проблема не в том, что в художественной среде нет достаточного количества людей, желающих поддержать тех, кто попал в беду, и даже не в том, что в этой среде нет достаточно влиятельных людей. Мне кажется, проблема в том, что даже, как сказал Олег, «генералитет» художественной среды оказывается незаметен для общества. Его просто не знают. Нет никого, в том числе Ильи и Эмилии Кабаковых. И это, кстати, показал наш суд, на котором все работы с выставки, в том числе Кабакова, разбирались как анонимные произведения. У нас художник не имеет права голоса — он выставить произведение может, а как фигура общественной жизни отсутствует. Между прочим, и коллекционеры относятся к художникам так же. Они собирают не следы творчества художника, а артефакты, арт-штуки. А художниками они не интересуются. Поэтому защищать нас должны были не художники, а люди из писательской, политической среды. Но таких людей мало, потому что наше сообщество изолировано, замкнуто на себя, и люди из других сред и культурных кругов только открывают современное искусство как явление. Проблема в том, что наш голос не слышен. Несмотря на то что журналисты были максимально внимательны и к нашему процессу, и к выставке в Лувре, и эти ситуации освещаются очень широко. Но общество на это абсолютно не реагирует. Люди больше слушают ультраправых экстремистов, националистов и прочих, чья демагогия оказывается для многих членов нашего общества живым словом.

Паршиков. То есть если мы объединимся и будем действовать сообща, мы все равно ничего не сможем добиться? Выхода нет?

Ерофеев. Нет, выход есть. Надо, чтобы наши художники стали действующими фигурами нашего общества, чтобы их спрашивали не только, какие у них творческие планы, а чтобы им давали высказаться по всему широкому спектру актуальных проблем. Во всем мире это именно так.

Паршиков. А разве тех художников, которые ездят на Селигер, не спрашивают?

Ерофеев. По поводу Селигера, мне кажется, это неправильно, что мы, как в ситуации гражданской войны, считаем перебежчиками тех, кто туда съездил: Елену Селину, Осмоловского. Понимаете, Осмоловского спрашивают и слушают по его теме. И вас по теме современного искусства могут послушать, но не по теме его или вашего отношения к другим проблемам нашей жизни. У нас такая узкая специальность, как у зубных техников. Врачи обычно жалуются, что с ними все норовят только о болезнях поговорить, как будто больше не о чем. Вот и с художником — только о художественных проблемах. Это принципиальное непонимание того интеллектуального и инновационного ресурса, которым является личность художника. Поэтому мы должны выдвигать каких-то художников в поле зрения общества, делать из них общественно влиятельных людей.

Паршиков. Но Айдан Салахова же в Общественной палате?

Ерофеев. Ну, у нас и доярки когда-то были в Верховном Совете. На нее просто кивают, что, мол, видите, у нас тут женщина имеется. Как раз чтобы показать, что вопрос как будто бы решен, а он не решен.

Герман Виноградов. Как мне представляется, это не вопрос генералитета, а вопрос правового общества. Любой человек имеет право голоса, и любой человек в правовом обществе может выиграть суд даже у государства, если закон действует. У нас проблема заключается в том, что в принципе возможно нарушение закона и оказания давления на суд.

Ерофеев. Но когда по российской традиции встает вопрос о том, чтобы направить открытое письмо первому лицу (это можно критиковать, но в любом процессе или конфликте такой этап возникает), это письмо должны подписать самые влиятельные и известные люди. И вот когда в защиту нас с Самодуровым было написано такое письмо, премьер-министру и президенту, его подписали не художники. Потому что художники просто никому не известны. Возвращаясь к Селигеру. Мне кажется, очень существенный момент состоит в том, что наши ультраправые оппоненты добились значительного успеха, убедив общество, что это мы — те самые экстремисты и маргиналы, которые находятся в оппозиции обществу. Что мы такие краюхи, которые нужно взять и отстричь. И в это как-то поверили и общество, и власть, так себя с нами и ведут. Хотя именно ультраправые являются маргиналами: им не дают заниматься политической деятельностью, им запрещают марши и выступления еще больше, чем левой либеральной оппозиции, и уж несравнимо с нами. Потому что у нас есть все возможности выступать, мы находимся в абсолютно легальной ситуации, но мы в общественной картинке оказались маргиналами, а они как бы выражают общественное мнение. Но в то же время это не так — не всё население, но многие ходят на выставки современного искусства, ЦДХ переполнен народом, и интерес, очевидно, велик, потому что газеты и журналы пишут все больше рецензий. То есть эта деятельность уже имеет реально другой статус. Но им удалось доказать, что они борются с маргиналами.

Екатерина Дёготь. Мне кажется, Андрей прав в этом диагнозе, но в том, что нас расценивают как маргиналов, виновато само художественное сообщество. Как человек, который как раз способен предоставить трибуну художникам, желающим высказаться по политическим вопросам, я должна сказать, что неоднократно обращалась к ним с таким предложением. И это ни у кого не вызывает интереса, и даже те, которые еще недавно интересовались политическими проблемами, сейчас интересуются скорее художественными. «Ты знаешь, — говорят мне, — меня сейчас интересует сочетание вертикали и горизонтали, я в своей жизни решил сосредоточиться на этом». Все эти истории: процесс с «Запретным искусством», ситуация с Мавромати и скандал с Крисом Офили — они все очень разные, и не стоит валить их в одну кучу. Но в целом я считаю, что пока вопрос ставится в духе «арт-комьюнити в опасности», никаких перспектив выхода из этой ситуации нет. Я считаю, что эта постановка вопроса радикально неверна и что художественное сообщество должно взять на себя ответственность говорить за общество в целом. Потому что проблема не в том, что художнику якобы не дают возможности сделать радикальный жест, а он якобы имеет право на это только лишь потому, что он художник, — мне глубоко чужда подобная мысль. Я считаю, что критиковать имеет право каждый член нашего общества, а не только художник. Нельзя говорить, что мы такие особые люди, у нас есть право на эксперимент, поэтому общество должно нас терпеть, — это и есть позиция маргинализации и сохранения ситуации, которая была в советское время.

Ты, Андрей, прекрасно помнишь, как в советское время мы все были абсолютно никто, но у нас было чувство превосходства по отношению к так называемым широким массам, которые нас не понимали. Такое чувство самопровозглашенной элитарности, приятное и очаровательное, как некий артистический жест. Сейчас, мне кажется, очень многие пытаются эту ситуацию тянуть дальше. Но современное искусство перестало быть каким-то странным феноменом, оно весьма легитимно, государство его поддерживает. Другое дело, что государство поддерживает только декоративные и безопасные формы современного искусства, но тем не менее биеннале современного искусства абсолютно легитимна, и нет никакого основания говорить, что население нас не понимает. Часто там и понимать-то нечего, а насчет каких-то декоративных вертикалей и горизонталей уже все способны понять. Выросло молодое поколение, которое воспитано на телевизоре и абсолютно не хочет какой-то реалистической живописи. А мы продолжаем тешить себя надеждой, что мы какая-то элита и что у нас есть какие-то особые права. Мне кажется, разговор об особых правах совершенно бесперспективен, и мы должны ставить вопрос о легитимности применения 282-й статьи вообще, а не относительно Мавромати. Какие еще дела по этой статье проходили? Что мы можем сделать, для того чтобы это изменить? А постановка вопроса «одного из нас обидели» мне совершенно непонятна. А что касается вашего дела, Андрей, то я думаю, что, если вы действительно хотели что-то изменить в нашем обществе — а я в это верю, — я думаю, что надо было сделать выставку максимально доступной, в том числе в сети, сделать так, чтобы она стала общественным достоянием, а не жестом внутри арт-сообщества. Я считаю, что действительно надо, чтобы художники выступали по общественным вопросам, надо чтобы их творчество имело к этому какое-то отношение. Но в современной дискуссии на московской художественной сцене я слышу только разговоры о том, что «вы все левые, вы ничего не понимаете в искусстве». Я не вижу никакой жажды к общественной или политической деятельности, я вижу жажду охранять свои права как художников, потому что «мы такие эстеты».

Паршиков. Мне не кажется, что абсолютно все художники — эстеты, и ваш портал это хорошо доказывает. Вопрос к Андрею, в связи с его замечанием об успехе ультраправых в демонстрации общественному сознанию маргинальности художественного сообщества: а не является ли наша политическая верхушка в принципе правой? Не логично ли тогда, что мы являемся маргиналами?

Ерофеев. По всей видимости, художники начала ХХ века были большими маргиналами, хотя бы потому, что эти художники вели себя значительно более возмутительно, чем сейчас ведет себя даже самый радикальный художник. Потому что была некая утопия, программа радикальной трансформации общества, в которой эти художники участвовали. Теперь никаких широковещательных программ и утопий нет и художник относится значительно более лояльно к своим согражданам — и вдруг сталкивается с крайней нетерпимостью. В традиционном конфликте обывателя с художником обыватель мог осуждать, возмущаться, но все-таки не старался уничтожить противоположную сторону, хотя художник и кидал в него банки с красками, кричал про пощечины общественному вкусу. В тех взаимоотношениях суд возникал редко, и история судов над художниками вообще-то очень короткая. Только сейчас мы встречаемся с обывателем, который абсолютно уверен в своей правоте и при этом хочет нас быстро нейтрализовать. И заметьте, что среди многих дел, инициированных правыми экстремистами, речь чаще идет даже не о художниках, а об институциях, которые распространяют искусство. Недавно «АртХроника», наш главный журнал по искусству, получила предупреждение как экстремистское издание, и после второго такого инцидента ее могут закрыть. Люди в черных рясах пришли в музей к Церетели, устроили там молебен и со всей той же самой демагогией про «гнездо сатанизма» требовали снять произведения. И частично их требование было выполнено. Эти же люди неоднократно являлись на «Винзавод», да, собственно, они уже почти везде появились. И если кто-то еще тешит себя надеждой, что к нему они не придут, то это зря, потому что они придут ко всем. Мы думали, что они не пойдут к самым защищенным — к Церетели и Айдан, а они пошли; им все равно. И главный удар наносится именно по выставочным залам, музеям, изданиям. Это продуманная и правильная политика. На это не способны безумцы, ультраправые кретины, алтарники — очевидно, есть некий мозговой центр, который их деятельность регулирует и направляет. При этом они умерили свой пыл, смогли контролировать эмоции и отказались от погромов и физических расправ — перешли к практике судов. И на эту практику власть тоже согласилась даже в варианте неправильного лживого суда. И не имеет значения, 282-я там или какая-то другая статья. Всем ведь понятно, что нас судили не за разжигание, а за то, что этим людям не понравилось то, что мы сделали. И власть их поддержала, не найдя никаких доказательств, и даже наоборот, найдя все доказательства, что эти люди просто лжецы. И вот вопрос — почему власть поддерживает атаку на в принципе ею же и созданные и поддержанные институции? Власть поддерживает Церетели, а с другой стороны — подталкивает к нему этих «алтарников». Это же шизофреническая политика.