Должны ли художники быть судебно неприкосновенны? (Украинская версия)

На Украине, как и в России, возник прецедент обвинительного судебного решения в отношении художественной акции. Но была ли акция художественной? И как разделить протестный активизм и искусство?

Имена:  Александр Володарский

Читайте также:
Должны ли художники быть судебно неприкосновенны? (Российская версия)

В ноябре 2009 года гражданский активист и блогер Александр Володарский вместе с неизвестной активисткой осуществил перед зданием Верховной Рады Украины радикальную акцию протеста против действий Национальной комиссии по вопросам защиты общественной морали — Володарский с активисткой имитировали половой акт в полностью обнаженном виде. В сентябре 2010 года украинский суд вынес Володарскому обвинительный приговор (один год условно). Таким образом, вслед за Польшей и Россией на Украине произошел прецедент обвинительного судебного решения на основании художественной акции. Дискуссия в рамках проекта «Судебный эксперимент» (Центр визуальной культуры Киево-Могилянской академии) ставила перед собой задачу осмыслить новую ситуацию в украинском художественном сообществе (и в обществе в целом), которая возникла вследствие этого приговора.


В дискуссии участвовали (в порядке выступлений):
Алексей РАДИНСКИЙ, Центр визуальной культуры Киево-Могилянской академии
Василий ЧЕРЕПАНИН, Центр визуальной культуры, преподаватель кафедры культурологии Киево-Могилянской академии
Анна ЛАНДИХОВА, студентка магистериума кафедры культурологии Киево-Могилянской академии
Михаил КАМЕНЕВ, правозащитник
Никита КАДАН, художник, группа «Р.Э.П.»
Ольга БРЮХОВЕЦКАЯ, Центр визуальной культуры, преподаватель кафедры культурологии Киево-Могилянской академии
Андрей МОВЧАН, активист, студенческий профсоюз «Прямое действие»


Алексей Радинский
Для начала хотел бы поздравить всех с хорошей новостью: искусство снова стало опасным. Довольно долго казалось, что нашему обществу удалось обезопасить себя от искусства с помощью принципа anything goes, но это больше не так. Если копнуть глубже, можно заметить, что речь идет не об эксцессах постсоветской власти на Украине и России, а о глобальном процессе. Криминализация искусства происходит и в так называемом первом мире. Власть по всему миру снова рассматривает некоторые художественные практики как источник опасности, что, в общем-то, означает, что к искусству начали прислушиваться, его перестали воспринимать как самодостаточный шорох внутри галерейного гетто.

Я хотел бы привести лишь самые яркие примеры криминализации искусства. Наиболее показательным мне представляется дело Стивена Курца, американского художника и исследователя, участника коллектива Critical Art Ensemble. В мае 2004 года он был арестован после того, как его жена и соавтор Хоуп Курц умерла от сердечного приступа во время подготовки их проекта для Массачусетского музея современного искусства. Курц был арестован по той причине, что полицейские, прибывшие к ним домой после звонка в «911», нашли подозрительными материалы этого художественно-исследовательского проекта. В основном это были безвредные бактериальные культуры. На следующий же день Курцу были выдвинуты обвинения в биотерроризме, которые, ввиду их полной абсурдности, сняли уже через неделю — чтобы тут же заменить на обвинение в mail fraud (мошенничестве при помощи почтовых служб), что, в соответствии с USA Patriot Act, грозит теми же двадцатью годами тюрьмы, что и биотерроризм.

Истинной причиной преследования Курца был, конечно же, его повышенный исследовательский интерес к таким темам, как биологическое оружие и собственно биотерроризм — в том числе государственный, — которые служили материалом его критических проектов. Обвинения с Курца были сняты только в 2008 году, но, по сообщениям американских товарищей, спецслужбы продолжают (под тем или иным предлогом) преследовать его по сей день.

Если в Америке проблема терроризма является болевой точкой, задумываться над которой стало опасно даже в рамках художественного поля (ведь с ней нужно слипаться, переживать ее телесно), то в Европе подобной точкой стала тема детской сексуальности. В самое недавнее время сразу несколько крупных европейских арт-институций почувствовали это на своей шкуре. В июне прошлого года во Франции повторно открыли дело на директора и кураторов музея в Бордо на основании выставки 2000 года «Предположительно невинные» с участием Нан Голдин, Синди Шерман, Роберта Мэплторпа и других. Авторы этой выставки, исследующей детскую сексуальность, были обвинены в распространении детской порнографии. А в октябре того же 2009 года Tate Modern не смогла выставить работу Ричарда Принса «Духовная Америка» — апроприацию известного детского фото обнаженной Брук Шилдс, — так как это угрожало непосредственным обвинением директора галереи в sexual offence. Кстати, в журнале Frieze буквально только что появился обстоятельный юридический анализ соотношения искусства и детской порнографии: тема, ясно, остается горячей. В общем, моральная паника по поводу некоторых проявлений текущего искусства стала достаточно универсальным явлением. Именно поэтому мы предлагаем поговорить о предполагаемой «неприкосновенности» художника, ведь именно художники, как это ни парадоксально, исторически претендуют на позицию «вне» или «над» законом как совершенно легитимную позицию, предусмотренную особым цеховым этосом или даже спецификой свойственного художникам способа производства. Более того, закон как таковой структурно предусматривает исключение из себя самого. На Украине это выражено в несколько анекдотической форме: законы (по крайней мере, некоторые) не распространяются именно на тех, кто их принимает, то есть на депутатов парламента. Не должны ли художники занять это структурно неизбежное место исключения из закона, которое сейчас заняли политики и представители крупного капитала? Или наоборот — должны ли художники в условиях криминализации искусства принять полную ответственность за свои действия наряду со всеми остальными?

История криминализации искусства почти такая же длинная, как и сама история искусства. Проблема, с которой мы столкнулись сейчас, стоит как минимум со времен Сократа (мне кажется, мы можем с таким же правом говорить о художнике, как и о философе: в современном мире истинно сократическая фигура скорее найдет себе место в рамках системы искусства, чем в университете). Сократ принимает казнь потому, что уход от ответственности разрушил бы социальный контракт между полисом и его гражданином. Трудно представить себе нечто подобное в современном искусстве, даже в качестве радикального художественного жеста: определяющей чертой современного постсоветского художника, как отметил Евгений Фикс, является его безответственность. Самым ярким художественным воплощением этой позиции, наверное, является работа Петра Быстрова из серии «Художник неподсуден и другие политические граффити», чье название говорит само за себя. Тут уместно также вспомнить ветерана польского «критического искусства» Збигнева Либеру, который говорит, что находится на территории искусства именно для того, чтобы сохранить безответственность, иначе, по его мнению, он был бы неизбежно заключен в сумасшедший дом. Скрытую полемику с Либерой ведет его выдающийся последователь Артур Жмиевски, который постоянно направляет свое публицистическое острие против навязанной художникам роли «безумца», «демиурга», «шамана», который сам не ведает, что творит.

Если вернуться к нашей ситуации, то именно такая романтическая концепция Художника как внешнего по отношению к будничной реальности персонажа, по моему мнению, есть причина двух наиболее катастрофических недостатков украинской культуры, которые привели к ее жалкому состоянию. Во-первых, это принципиальный, можно сказать — «цеховой» антиинтеллектуализм украинских художников: зачем читать книги, если черпаешь вдохновение непосредственно с небес? Во-вторых, это позорная аполитичность подавляющей части художественного сообщества, чьей обратной стороной являются известные трагические попытки политического ангажирования, чаще всего приводящие к дискредитации не только художников, которые эти попытки предпринимают, но и самих попыток как-либо политически ангажироваться.

Но самым проблематичным последствием плохо усвоенных романтических концептов стали отношения украинских художников с законом. Ведь если Художник пребывает вне земного профанного общества, совершенно непонятно, почему он должен подчиняться его юридическим практикам? Более того, именно конфронтация с законом часто служит «пропуском» в украинское художественное сообщество. Достаточно посмотреть на творчество чуть ли не любого из украинских диссидентов-шестидесятников, чтобы убедиться в том, что их самым большим художественным достижением является их криминальное преследование советской властью. Поэтому, когда украинское художественное сообщество объединяется вокруг темы судебного преследования его участников, стоит опасаться повторения этой истории: ведь легче всего настолько увлечься «дискурсом жертвы», чтобы со временем превратить Женю Белорусец в новую Аллу Горскую, Володарского — в нового Ивана Дзюбу, а братьев Мовчан — в нечто вроде братьев Горынь.

(Евгения Белорусец, Александр Володарский, Андрей и Сергей Мовчаны — активисты, художники и интеллектуалы, чье криминальное преследование стало основой выставки «Судебный эксперимент. Алла Горская — художница-шестидесятница, диссидентка. Иван Дзюба — критик, диссидент, автор книги «Интернационализм или русификация?». Михаил и Богдан Горыни — диссиденты-шестидесятники, деятели националистической оппозиции. — Примеч. Алексея Радинского)

Радикальные художественные практики довольно долго применяли стратегию сознательного лицемерия по отношению к господствующему порядку: совершив рискованный жест, художник мог отделаться мантрой «это же было всего лишь искусство!» и спрятаться на своей «автономной» территории. Дело Володарского показало, что «всего лишь искусства» больше не существует, и это действительно очень хорошая новость. Трактуя художественный акт как правонарушение, репрессивные органы мимовольно вернули искусству возможность быть полноценным партнером в споре, из которого оно, будучи «всего лишь искусством», исключалось. Вопрос в том, сможет ли художественное сообщество продолжать этот спор на чужой, неуютной и непривычной территории открытого общественного антагонизма.

Василий Черепанин
Я начну анализ понятия неприкосновенности и его применимости к художественному полю с принципа noli me tangerе (лат. «не прикасайся ко мне»), который представлен в известном евангельском сюжете, описывающем первое появление Христа после воскресения. Христа увидела Мария Магдалина, которой он сказал: «Не прикасайся ко мне, потому что я еще не взошел к Отцу моему, а иди к братьям моим и скажи, что взойду». Иисус очертил свой лиминальный статус: не прикасайся ко мне, ведь я ненастоящий, призрак, пребывающий в пространстве «между», ни в царстве Отца, ни на земле. Этот сюжет имеет большую художественную традицию, но для нас важно, что noli me tangere стало правилом жизни в эпоху позднего капитализма, когда монадические индивиды относятся друг к другу как к ненастоящим, по принципу als ob (как будто). Мы живем во время превалирования такой идеологической категории, как толерантность: в современном обществе господствует идеал бесконфликтности, нас призывают быть толерантными, проявлять терпимость. В доминирующем либеральном дискурсе несправедливость социального, экономического, политического характера воспринимается как проблема нетерпимости, решением которой считается толерантность, а не освободительный политический проект борьбы со status quo. Так сегодня вытесняется политика: в основе нынешней постполитической доксы лежит утверждение, что нормальное состояние — это консенсус, отсутствие конфликта. Хотя главным признаком политического поля является как раз конфликтность, антагонизм (Шанталь Муфф): демократия должна основываться на конфликте интересов как на способе участия в политической борьбе, без которой она невозможна.

Категория толерантности свидетельствует про страх перед Другим, страх близости Другого. С Другим, в общем-то, все прекрасно, пока он нас не касается, пускай сохраняет свою инаковость, но подальше. Эта установка связана с общеполитическим переходом от обороны к безопасности после событий 9/11 и имеет двойное расистское дно. Отрицание опыта других пронизывает нашу повседневность: «ты меня не трогаешь — я тебя», «сам живешь — дай жить другим». О подобной этической неприкосновенности Адорно в Minima Moralia писал, как уважительное отношение к другому, его толерация легко превращается в брутальную бесчувственность к его боли. Мы пытаемся держать страдания других на безопасном расстоянии, что и позволяет нам быть «толерантными» и «проявлять сочувствие». Такова истина теперешней виктимизационной идеологии, которую Жижек удачно сформулировал как «полюби мертвого ближнего своего».

Но такая неприкосновенность как ориентир современного общества на самом деле гетерогенна. Принцип неприкосновенности предусматривает, что человек не может быть произвольно лишен свободы — личную неприкосновенность гарантирует, в частности, 29-я статья Конституции Украины. При этом такое нормальное функционирование закона имеет два исключения, чрезвычайных положения: неприкосновенный (untouchable, immune) и неприкасаемый (unpleasant to touch, outcast, изгой, homo sacer). Неприкосновенность касается должностных лиц — определенной касты, владеющей особыми правами, относительно которой закон действует как исключение закона, т.е. законом установлено ограничение закона относительно их привлечения к ответственности вплоть до невозможности такового. Смысл этой неприкосновенности совсем другой, нежели у личной неприкосновенности, поскольку неприкосновенные права человека охраняются законом, а не исключением из закона, что означает, что их можно нарушить в оговоренных законом случаях. Депутатская же, президентская и прочие неприкосновенности — это фактически безнаказанность и круговая порука.

С другой стороны, неприкасаемые — это фигура бесправных, которых выжили из социальной системы. К ним нельзя прикасаться, есть из одной посуды — это социальные прокаженные, которые живут отдельно от «чистых», не получают социальной помощи, не ходят в школу и обречены на самую грязную и тяжелую работу. Это объекты социальной дискриминации и экономической эксплуатации, у которых есть лишь право на жизнь. Неприкасаемый — это голая жизнь (Агамбен), homo sacer, исключенный и лишенный всех прав, outlaw.