Худрук «Маяковки» рассказал МАРИНЕ ДАВЫДОВОЙ, что происходит в известном театре и почему он отнес в Департамент культуры свой «ультиматум»
Имена:
Миндаугас Карбаускис
© Андрей Замахин / Издательство «Семь Дней»
Миндаугас Карбаускис
Мало какое из кадровых решений последнего времени вызвало такую бурю энтузиазма в театральных кругах, как случившееся в конце мая назначение худруком Театра им. Маяковского Миндаугаса Карбаускиса. Решение московского Департамента культуры приветствовали люди самых разных взглядов и предпочтений. Казалось, именно этот не склонный к радикализму,
но глубокий и вдумчивый режиссер сможет в новых исторических (и эстетических) условиях вдохнуть жизнь в, казалось бы, дышащее на ладан понятие «репертуарный театр» (он же театр-дом). Но недолго музыка играла… Сезон только начался, а новоиспеченный худрук Маяковки уже отнес в Департамент культуры письмо, в котором он заявляет о невозможности работать с директором театра Евгенией Куриленко, приступившей к исполнению обязанностей практически одновременно с самим Карбаускисом. Известный режиссер, органически чурающийся громких заявлений, резких слов и вообще очень не любящий давать интервью, рассказал OPENSPACE.RU, что подвигло его на этот решительный шаг.
— Давайте по порядку. Когда вам предложили стать худруком Театра им. Маяковского, вы попытались понять, как будут распределяться ваши с директором полномочия?— Нет. Со мной обсуждали в основном какие-то общие вещи — не приведешь ли ты в театр жену, не будешь ли увольнять артистов. О распределении полномочий я вообще тогда не думал. Мой собственный опыт работы в других театрах говорил о единственном способе взаимоотношений — директор работает на худрука. О том, что бывает иначе, я наивно не догадывался. Только на третий месяц я стал внимательно штудировать устав театра. И если в предыдущей его версии (принятой при Сергее Арцибашеве) в нем еще было слово «двуначалие», то в готовящейся, с которой я вообще не был ознакомлен (я в начале октября просто потребовал мне ее наконец показать), слова «двуначалие» уже нет. Может, это юридически ничего и не меняет, но отсутствие самого слова показательно. Я только сейчас понимаю, что при моем назначении все главные вопросы обсуждались департаментом с Евгенией Куриленко за моей спиной. А сам я не очень-то и принимался во внимание. Именно она фактически представляет в театре интересы департамента.
— Но в департаменте поменялось руководство.— Да, но и там, и в правительстве Москвы продолжает работать множество системных чиновников, которые никуда не делись.
— Вообще-то, с точки зрения среднестатистического московского худрука, директор, связанный с департаментом, это даже хорошо. Это значит, с финансированием все будет о-кей.— В каком-то смысле да. Но ведь вся эта система фактически строится на шантаже: у меня, мол, есть свои люди во властных структурах, а не будет этих связей — и денег у вас тоже не будет. Я никак не могу привыкнуть к отсутствию какой-либо прозрачности и открытости. Мне нужен налаженный механизм официальных взаимоотношений с департаментом, не зависящий от личных связей. Необходимо нормальное планирование бюджета, подача заявок на гранты и конкурсы, а мне на это говорят: я тебе и так денег принесу.
— Простите за цинизм, а вам-то какая разница, откуда берутся деньги?— В такой непрозрачности много подводных камней. Скажем, у театра проблема с освещением — прожекторы, софиты и т.д. Парадокс в том, что Куриленко привозит его. Но раз непонятно, откуда оно взялось, значит, театру оно не принадлежит. Оно принадлежит как бы лично директору.
— А сейчас вы этим оборудованием пользуетесь?— В том-то и дело, что нет. Потому что сейчас у нас конфликт. И оно лежит где-то под сценой. Но главное — у нас с директором огромные эстетические расхождения и разногласия едва ли не по всем вопросам.
— И в чем именно они состоят?— В первую очередь они связаны с началом реконструкции филиала Театра им Маяковского. Это некое наследство, доставшееся мне от прошлого руководства. Проект реконструкции был разработан и запущен при Арцибашеве, фактически в последние дни его правления.
— Запущен юридически или уже началась физически сама реконструкция?— Юридически. И тем не менее я видел и свою задачу, и задачу директора в том, чтобы приостановить этот процесс и отстоять право на переосмысление проекта.
— А почему?
Читать текст полностью
— Потому что проект безнадежно устарел. Возможности зала и сцены в нем совершенно не продуманы. Он не содержит в себе никаких конструктивных решений, никакой театральной идеи. Я призвал в эксперты Сергея Куцевалова, строившего «Студию театрального искусства», но он толком даже не был принят Куриленко. Честно говоря, этот проект и не реконструкция вовсе, а какой-то евроремонт с нелепыми цветниками посредине. Я понимаю, что такую площадку, наверное, будет легко сдавать в аренду. Но меня это как-то не утешает. Ну как я могу быть худруком театра, в помещение которого мне и заходить-то будет неловко.
— Вы поставили вопрос об этом в департаменте?
— Да, с самого начала. Но мне ответили, что все делается по закону, и директор мне тоже сказала: все по закону. И с девизом «все по закону» за эти пять месяцев проект был запущен в производство. То есть уже есть организация, которая выиграла конкурс на реконструкцию. Мне говорят: не волнуйся мы по ходу дела изменим то, что ты сочтешь неудачным. Но это для меня не аргумент. Я это уже проходил при косметическом ремонте основной сцены театра. Здание сейчас вроде бы приведено в рабочее состояние. Что-то в нем залатали, замазали. Но есть ведь и эстетический аспект. Когда я вижу, как стены красят масляной краской, я, конечно, не могу на это не реагировать. Не советоваться во всей этой деятельности с худруком и художником — для меня это нонсенс. Да и потом, я вообще не собираюсь тыкать в краски и думать о цвете кафеля. Я считаю, что надо сначала разработать некую концепцию дизайна, нанять специалиста и потом только приступать к воплощению.
— А сколько должна идти реконструкция филиала?
— Как я понимаю, около года. Отсюда весь сыр-бор с письмом в департамент, кажущаяся спешка или суета. Надо срочно все останавливать. Я прекрасно понимаю, что нынешний глава департамента Сергей Капков только что сам приступил к исполнению своих обязанностей, но я не могу ждать. Это как заходить в болото: чем дальше идешь, тем сложнее выбраться. У меня никакая не паника и не истерика. Просто эта реконструкция будет связана с моим именем, а не с именем директора. Мы вообще можем сейчас прекратить разговоры о том, кто из нас хуже, а кто лучше, а просто вспомнить, что наверху на афише театра написана фраза «Художественный руководитель театра — Миндаугас Карбаускис». А значит, все преобразования люди будут связывать с моим именем. Я должен нести за них ответственность. А у меня сейчас создалось ощущение, что я просто являюсь ширмой для осуществления неких дел других людей.
— Но когда вам предложили кандидатуру директора Куриленко, то вы, как я понимаю, легко на нее согласились. Она показалась вам профессиональной и способной к диалогу?
— У меня не было времени на раздумья. Решение о моем назначении было принято только 20 мая, хотя переговоры начались в конце апреля. 20 мая — самый конец сезона. Сверстать будущий сезон так поздно практически невозможно. Я весь с головой ушел в эти проблемы. Про директора я только понял, что у нее есть хватка. Что какие-то насущные проблемы она, скорее всего, сумеет решить. О разграничении полномочий я вообще не думал. Я с самого начала понимал, что такой большой театр не может поднять один человек, он может его только провалить. Чтобы театр функционировал, нужно работать в тандеме и выработать некую систему. Но для этого необходимо вести диалог. А о каком диалоге может тут идти речь: мы люди разных поколений и совершенно разных эстетических предпочтений. У нас разное понимание театра, разный театральный опыт. Мне вот всегда казалось, что директор театра должен хотя бы один спектакль худрука посмотреть.
— А она не посмотрела?
— Нет, ни одного. И я думаю, что, если она их увидит, они ей не понравятся. Она не мой зритель.
— Вы сейчас вообще не разговариваете с Куриленко?
— Последние три недели нет.
— И в какой момент было окончательно прервано общение?
— Не хочется мелочиться… Тут столько разных сюжетных поворотов. Но вообще это случилось, когда на мой вопрос отделу кадров, кто по образованию новые работники дирекции, мне сказали, что я не могу видеть их личные дела и показали некое «Положение об обработке и защите персональных данных работников».
— А кто его выпустил, простите, я недопоняла?
— Выпущено это положение новым административным руководством, и, по всей видимости, оно скопировано с документов каких-то предприятий. В нем присутствует словосочетание «генеральный директор», но такого понятия, как «художественный руководитель», там вообще нет. И это очень симптоматично.
Был и еще один приказ,— приказ о распределении компетенций, и в нем я был приравнен, по сути, к одному из заместителей директора — по художественной части.
А ведь директор пришла со мной в театр как равный человек — партнер. Но в чиновничьей системе, сохранившейся с советских времен, кто-то все равно должен быть главнее.
— А почему вы вдруг решили ознакомиться с личными делами представителей новой администрации?
— Потому что у меня возникло подозрение, что команда, пришедшая с директором, — это люди, никогда прежде в театральной системе не варившиеся. Я обнаружил нехитрую закономерность в подборе новых кадров — родственники и знакомые. Их приводят почти машинально, как в собственный дом. Профессионализм тут играет последнюю роль. Скажем, у заместителя Куриленко по финансовой части вообще, как я понимаю, нет финансового образования.
— Правильно ли я понимаю, что госпожа Куриленко принадлежит к тому типу директоров, которые смотрят на театр как на объект недвижимости, а выпуск спектаклей воспринимают как некую тяжкую повинность? Таких директоров интересуют, как правило, понедельники, то есть выходные дни, когда здание театра можно сдавать в аренду?
— Я хотел бы избежать резких заявлений. Мне кажется, факты, которые я привожу, говорят сами за себя.
— Известно, что значительная часть театральных конфликтов, которые сотрясали в последнее время столицу, были связаны с противостоянием режиссера и труппы. У вас возникали такие проблемы?
— Ни в малейшей степени. Я с самого начала постарался отключить стереотипы мышления и знакомиться с труппой с чистого листа. Никаких скандалов у нас не было. Наоборот, было много общения без лишней субординации. Я специально «ультиматум» в департамент отнес сам, чтобы не втравливать артистов во всю эту ситуацию. Но вообще они — моя огромная поддержка.
— А почему вы не снимаете спектакли старого, арцибашевского репертуара? Честно говоря, афиша театра выглядит ужасающе: немыслимое количество каких-то стыдных комедий.
— Я подумал, что несправедливо снимать старые спектакли, так как свою задачу вижу в построении нового, а не в разрушении старого. У нас сейчас одновременно запущено сразу шесть проектов. В труппе примерно 80 артистов, в новых работах будет занято больше половины. А еще у нас каждую неделю по средам 25 молодых артистов импровизируют по три с половиной часа. На эти импровизации приходят режиссеры, присматривают себе актеров. Я снял только один спектакль, «Шаткое равновесие», исключительно из-за плохой посещаемости.
— Но вас уже обвинили в том, что вы сняли из репертуара еще и «Рубеж» — один из немногих спектаклей столицы, посвященных обороне Москвы.
— Во-первых, это единственный спектакль филиала, который, как назло, технически не переносится на Малую сцену театра. Во-вторых, по настоянию департамента он все же был перенесен.
— Настояние департамента трогательно. Особенно если учесть, что спектакль поставлен по пьесе помощника Людмилы Швецовой Александра Пудина, а сама пьеса «посвящается Людмиле Ивановне Швецовой». У вас нет ощущения, что Театр Маяковского московские власти вообще воспринимали как домашний дачный театр, в котором можно ставить свои произведения и реализовывать свои амбиции?
— По понятным причинам я бы не стал это комментировать.
— Вы решительно заявляете городской власти, что не хотите работать с Куриленко. И мне кажется, что новый глава департамента Сергей Капков, которому от прежнего руководства досталось, прямо скажем, непростое наследство, заинтересован в сохранении вас в качестве худрука. Но есть ли у вас на примете кандидатура нового директора? Ведь найти хорошего театрального менеджера еще сложнее, чем хорошего театрального режиссера.
— Новая кандидатура есть у самого департамента. И самое интересное, что мне ее предложили сразу же, как только я туда отнес свое письмо. Более того, сложилось впечатление, что этот человек по первоначальному плану и должен был прийти в Театр Маяковского директором.
— Да? И что же случилось? Почему в результате назначили Куриленко? Уж не потому ли, что она соседка по даче все той же Швецовой?
— Я старался в это не вникать. Скажу только, что предложенный человек показался мне весьма интересным и близким по опыту.
— И кто же он такой — выкладывайте карты!
— Я не могу сейчас сказать, ведь этот вопрос должен решаться вместе с главой департамента. Но, вообще, хотелось бы находить директора другим способом, более открытым. И чтобы вопрос разрешился как можно скорее: у нас на носу премьеры. А работать в нынешних условиях стало просто невозможно.
— Неизбежно возникает вопрос: а вы не боитесь, что вот этот человек, имени которого вы не называете, только кажется подходящим для сотрудничества, а когда работа начнется, выяснится, что все опять не так? Опять возникнут разногласия. И это уже будет ловушка. Вам ведь и Куриленко поначалу показалась не лишенной хватки и каких-то положительных качеств.
— Взаимоотношения худрука с директором — вообще очень сложная штука. Это как совместимость крови.
— Вот именно. Поэтому режиссеры так часто стремятся совмещать в своем лице должности худрука и директора. Вы хотели бы такой полноты полномочий (в том числе и финансовых) и при полноте ответственности?
{-tsr-}— Нет, мне это неинтересно. Я за двуначалие, но мне нужен настоящий диалог с директором, в котором оба собеседника будут формулировать будущее театра. Мне кажется, что есть в театре преступления и похуже воровства: когда люди, руководящие театром, вообще не понимают, куда и зачем они двигаются.
— Вам не кажется, что это звучит несколько идеалистично?
— Мне кажется, что идеализм в нашем деле не такая уж плохая вещь.
