Крестовый поход детей

22-летний ЮРИЙ БОЛОТОВ о том, как митинговали в Питере, и о мальчиках, впервые оказавшихся за решеткой

5 декабря, 18:00. В Петербурге моросит дождь. На небольшой площади у Гостинки толпа. Слепят синие фонари. «Данная акция не является санкционированной, расходитесь. Граждане, вы мешаете выходу пассажиров из метро», — говорит в мегафон полицейский, а в ответ лишь: «Позор! Позор! Позор!»

Нет разрешения, нет организаторов, нет выступающих, почти нет плакатов — этот митинг кажется совсем неправильным. Есть молодежь, двадцатилетние студенты, которые где-то «Вконтакте» прочли о встрече и пришли протестовать против фальсификаций на выборах. Площадь шумит, все очень похоже на большой праздник. То тут, то там что-то происходит. Кто-то кричит про нечестные выборы — через полминуты его уже уносят люди в камуфляже. Площадь взрывается: «Позор! Позор! Позор!» ОМОН змейкой рассекает толпу, а потом скручивается в кольцо: «Позор! Позор! Позор!» Кто-то вспоминает белорусский опыт и хлопает в ладоши. Их фотографируют журналисты и сразу уносит ОМОН. По толпе проходит волна: «Позор!» Никого не отбивают.

18:25. Толпа все прибывает. Молодежь из метро останавливается посмотреть, что происходит, и сама вливается в митинг. Говорят о фальсификациях на выборах, а потом о новом Поланском или о том, что зашли сюда так, между делом, просто потому, что так надо, а потом пойдут за книжками. Многие фотографируются и смеются: «Карнавальный протест!»

Митинг проходит и в Твиттере: несколько человек ведут трансляции. Мы знакомимся. Из Твиттера же узнаю, что буквально пару минут назад в автозак увели моего друга Кирилла Артеменко, главреда iUni.ru, — а ведь было это всего в 20 метрах от меня. Бросаюсь к Невскому, но автобус с задержанной прессой отъезжает.

18:45. Меня берут глупо и случайно.

Богдан Литвин, активист «Молодежного Яблока», вспоминает о новом знамени и достает его из сумки, чтобы показать мне. Через полминуты налетают фотографы, еще через полминуты — ОМОН. Змейка в камуфляже уносит Богдана в автозак, и по пути знамя падает в грязь на Невском. Я остаюсь в одиночестве на свободной площадке у выхода из метро, но скоро меня крепко хватают с двух сторон. И пока омоновцы, спотыкаясь о мои ноги, грубо тащат меня к автозаку, я пытаюсь что-то выкрикнуть из концовки горьковской «Матери», но выходит только хриплый вой.

Автозак уже на треть полон. Я встаю с места и возвращаюсь к выходу, чтобы посмотреть, сколько людей на митинге. В толпе казалось, что всего человек триста — оказалось, что точно тысячи полторы. Омоновец грубо шлет меня обратно в автобус, но его тон быстро меняется после двух волшебных фраз: «Как вас зовут?» и «Почему вы мне тыкаете?».

18:55. Очень скоро автозак забивают целиком, и новички стоят в проходах. Шутят: «Передавайте за проезд, пожалуйста». Полный полицейский осматривает салон и с улыбкой дает отмашку: «Путин и Медведев уже здесь, поехали». Ему отвечают бабушки: «Вы же везете своих детей!»

Нас увозят из центра куда-то на окраину. Вот проехали Сенную, вот Обводный, южнее, южнее, южнее.

Мы знакомимся и болтаем. Почти все молодые, никто не боится, всем даже весело, и любая шутка идет в два раза лучше обычного. В автозак по ошибке забрали одну супружескую пару и парня с Украины, который спешил на поезд. У кабины водителя едут две бабушки: одну взяли из-за трогательного рисованного плаката о мирной, честной, доброй птице и обреченном медведе, другая, словно персонаж корейского артхауса, живет под мостом Александра Невского, ходит на митинги и тихонечко мстит — ее бизнес отобрал муж одного прокурора.

Всего в автозаке 46 человек, и все говорят, что они обычные прохожие и их забрали совершенно случайно — свои все понимают и так.

19:30. Нас привозят к 64-му отделению полиции. Нарушая правила, автозак паркуется против движения в одностороннем кармане проспекта Маршала Жукова. По автобусу ходят слухи, что всех нас задержат до полуночи, а потом отпустят, ничего не оформляя.

За окнами люди возвращаются домой с работы. Мы смотрим на них, а они делают вид, что нас нет.

Скоро в отделение забирают несовершеннолетних. Остальные ждут в автобусе. Ждут. Ждут. Кто-то не выдерживает: «А в туалет можно? И покурить». В туалет водят по одному раз в 15 минут, в сопровождении полицейского. Еще один сторожит снаружи, хотя двери и так закрыты. Двое задержанных каким-то образом открывают заднюю дверь и сбегают настолько тихо, что этого не замечают даже в автобусе.

Я читаю ленту Твиттера: у Гостинки митинг в самом разгаре, жгут шашки и поют песни. В Москве что-то невообразимое: на Чистых прудах собралось то ли пять, то ли десять тысяч человек, а Навальный, опаздывая на выступление, перелез через заграждение. Когда на телефоне внезапно кончаются деньги, я прошу что-то почитать у соседей — мне предлагают лекции Жака Лакана о нарциссизме. Кажется, рядом собрались лучшие люди Петербурга.

22:00. Время идет, а несовершеннолетних еще даже не стали оформлять.

Хочется есть. Приехавший после митинга к отделению друг покупает задержанным еды из «Макдоналдса» через дорогу — полицейские отказываются открывать двери, и пакеты с трудом передают через форточку.

Все продолжают шутить, но развлечение явно затянулось, и очень хочется домой. Раз в полчаса в отделение отводят по два человека, а потом опять скука, и чтобы от нее избавиться, читают даже гороскопы. Звезды обещают новые знакомства, теплую компанию и незабываемый вечер.

Один из задержанных устанавливает wi-fi-точку для обитателей автобуса. Вновь читаю Твиттер: в Петербурге после митинга толпа отправилась на площадь Восстания и там в универмаге отбивается от полиции. В Москве все прорываются к Лубянке, а потом к Театральной, но их бьют и теснят. Восторженной девушке Кате я рассказываю о том, что в Москве почти революция, а сам про себя жалею, что не там, не на Кузнецком Мосту.

Когда парня с wi-fi-точкой уводят, девушки ловят радио с помощью телефонов. Мы слушаем отрывочные новости. Говорят, что в Петербурге задержано сто человек — неправда, конечно: до нас уже увезли четыре забитых автозака.

6 декабря, 00:15. У супружеской пары кончается терпение, они звонят в полицию и жалуются на незаконное задержание. Очередь ускоряется, но не сильно: просто из отделения родители уже уводят оформленных несовершеннолетних. Тех заставили покаяться: участвовал, нарушал, простите, я больше не буду. Отпускают ли прочих, неясно.

Наступает моя очередь, отводят в здание. Обычный советский отдел, в приемной двое полицейских пишут бумажки, еще трое или четверо слоняются без дела. Спрашиваю полицейских, как их зовут — они игнорируют. Фотографирую нескольких, и в ответ сразу получаю: «Нельзя фотографировать!» Конечно, можно. Покажите бумаги, где разрешено. А вы покажите бумаги, где это запрещено. Мы сейчас просто заберем телефон. Это незаконно. Законно, законно, мы конфискуем до выяснения всех обстоятельств — и раз ты такой умный, оформляйте ему первым.

Двое омоновцев говорят, что я кричал «Долой полицейское государство! Долой "Единую Россию"!». Мне пишут ч. 1, ст. 19.3 КоАП и ч. 2, ст. 20.2 КоАП. «А ведь можно 280-ю УК», — устало бросает один. Я отказываюсь подписывать их показания, и меня отводят в один предбанник, а за ним в другой. За дверьми со стеклянными вставками уже сидят. Рядом говорят: «Никого не отпустят до часу, никого».

01:00. iPhone умирает — про себя я проклинаю слабый аккумулятор последней версии. Я достаю запасную алконокию и сообщаю новые подробности: до утра нас не отпустят, утром суд. Мне звонит адвокат друзей и говорит, что не надо ничего бояться. Рядом отпрашиваются с работы: «Да, задержали, утром освободят, приеду на час-два позже». Меня просят подойти к двери, где мелом расчерчена линейка, и фотографируют. «Ебашить лук это у вас зовется?» — молодой полицейский жмет на кнопку.

В предбаннике у полных «обезьянников» 16 человек: две бабушки, дюжина парней, очень вежливый полицейский, который заполняет чей-то протокол и объясняет, что можно не свидетельствовать против себя: «Ребята, вы же все такие хорошие». А еще единственный настоящий преступник: мужичок небольшого роста, опустившийся, явно хорошо знакомый работникам отдела — проходя в диспетчерскую, они почти дружески бросают: «А, ты опять тут». Мужичку лет под 30, наверно. Он жил с дедом, но дед умер, и тогда тот в магазине украл пару бутылок водки. Дорогую хоть? Да не, так, на распродаже взял.

Меня вызывают и переписывают IMEI-коды телефонов. Я смотрю на заботливо выписанные списки задержанных. 1991 года рождения, 1991, 1991, 1992, 1990, 1991-го… Меня отпускают опять в предбанник ждать протокола. Задержанные сдают вещи, шнурки, ремни. Я разговариваю с вежливым полицейским: у него небольшая зарплата, но дали квартиру. «А еще я сегодня такой терпеливый, что охренеть».

Обезьянники закрыты на задвижки, но их можно открыть. Все равно не сбежишь из предбанника, железная дверь открывается с пульта в диспетчерской. Иногда выпускают в туалет. А можно воды? Ну, в туалет сходите, мужчина, из-под крана.

Иногда «обезьянники» открывают и задержанных уводят вместе с вещами в пакетах. Это увозят в другое отделение. То ли в 8-е, то ли в 31-е. Иногда по предбаннику пробегают две опустившиеся женщины лет 25–30. Это понятые, от них пахнет алкоголем. В середине ночи где-то за стеной, у туалета, они устраивают скандал и драку с задержанными девушками.

{-page-}

 

«Болотов, а у тебя много родственников», — говорит усатый и веселый полицейский. Я сперва не понимаю, но потом догадываюсь, что кто-то звонил и узнавал обо мне. Спрашиваю, где мой протокол. Через минуту из диспетчерской доносится приглушенное: «Как вы, блядь, потеряли его паспорт?»

04:01. Я подписываюсь под протоколом и внимательно слежу за временем ознакомления: у многих его переправили. Не подписываю графу о получении копии — мне дадут ее только через пару часов, и подпись в графе будет аккуратно подделана. Я требую адвоката, но мне отвечают, что это административка и не положено. Я сдаю все вещи, шнурки и ремень, но понятых уже нет, и для акта берут двух задержанных со мной парней. Под конец у меня хотят взять отпечатки пальцев, но я ерничаю: «Это же административка, не положено». Пожилой полицейский, заполняющий бумаги, сурово говорит: «22 года, а уже пропащий человек. Говоришь, что брать за слова чудовищно, но тебя взяли-то за дела».

Я иду обратно в предбанник. «Обезьянники» открыты, и те, кто хочет, ходят друг к другу в гости. На нас уже не обращают внимания: куда мы денемся, если до свободы три железные двери?

Сажусь на единственный стул в коридоре и рассказываю кому-то о выходцах из Коммунистической партии Индокитая и что-то шучу про убийства мотыгами в Камбодже. Пытаюсь так себя отвлечь, заглушить одного Кафку другим, потому что совершенно не страшно и страшно очень. Потому что чудовищно, потому что невыносимо, потому что все это никак невозможно, все это не со мной, все это не происходит. Потому что так нельзя, потому что я человек, я человек, а не животное, не вещь, потому что нельзя так, нельзя, нельзя. Просто нельзя. Раз — и нельзя. Нельзя так жить. Нельзя так относиться к людям. Нельзя, и точка.

05:28. Мне дают мои вещи в пакете и выводят из отдела. «Поедем в 31-е». Я в кедах без шнурок втискиваюсь в заднее отделение УАЗика. Его ширина — сантиметров тридцать, приходится сгорбиться и ссутулиться еще сильнее, чем обычно. Ко мне засовывают парня, больного эпилепсией, — он едва помещается. Дверь захлопывается, и мы едем.

Едем быстро: на путепроводе в Автово я больно бьюсь спиной о стенку, потом еще раз, и еще, и еще. Спереди спрашивают: «Вы курите?» Зло отвечаю: «Нет». «Приедем и поговорим».

31-е отделение между Кировским заводом и Нарвской. Открывается дверь, больной эпилепсией парень пытается вылезти и падает на асфальт, его поднимают. Я тоже чуть не падаю. Полицейский говорит, что сейчас мы будем сидеть не в «обезьяннике», а в актовом зале, будет тепло, к нам будут по-человечески относиться, и просит, чтобы я тоже относился по-человечески и не снимал. Обещаю не снимать, да и все равно телефон разряжен.

05:58. Уже очень хочется есть, и в кофейном автомате я покупаю горячий шоколад. Спать не хочется, да и спать невозможно — хотя кто-то валяется на стульях. Бабушки уснули сидя. Узнаю, что в 64-м отделении своей принципиальностью я наделал переполох и меня везли как главного нарушителя спокойствия.

За нами следят четверо полицейских, двое из них играют на четвертых айфонах. Один полицейский говорит, что лучше бы он в свой выходной напился. Говорит, что рабочая неделя должна быть 40 часов, а у него вышло 84, все из-за митингов и выборов. И еще говорит, что в выходной всегда могут вызвать, а если выпьешь, то нет — перед выходом на работу полицейскому нельзя пить 12 часов.

Мы шутим, мы говорим час, два, и еще, и еще. Мы говорим о полиции, о выборах, о геях, о девушках, которым нужны дорогие машины, об афганском героине, обо всем на свете. «Знаете, какая разница между милицией и полицией? Милиция — народное образование, оно защищает народ. А полиция защищает власть».

В какой-то момент я спрашиваю полицейских, что они будут делать, если на Гостинку выйдет не тысяча, не полторы, а десять, двадцать, сто тысяч. Присоединятся ли они к митингующим? Они отводят глаза и уводят разговор в сторону. Они говорят, что полицейские не могут состоять ни в каких партиях и организациях, иначе их уволят. Они говорят, что с выборами все не так просто, и на тех участках, где были они, вбросов не было — а они стояли за совесть, не просто так. Они говорят, что в полиции много хороших парней, но, как и везде, есть подлецы и идиоты.

Мы смотрим на них, они смотрят на нас, и все всё понимают. Все понимают, что задержанные тут не мы, а они. Молодые, сильные, неглупые мужчины — каждый из них не хуже Навального и расскажет не меньше Навального. Но каждый из них забит хуже раба, каждый из них боится — боится хотя бы потерять работу.

Или, может, это отделение такое хорошее попалось. 31-е.

09:28. Нас сажают в автобус с тонированными стеклами, впереди суд. С нами связываются правозащитники — они советуют ходатайствовать о рассмотрении дела по месту жительства.

Автобус едет к 8-му отделению полиции, долго стоит, забирает людей. Потом едет к 64-му и опять стоит долго. За окном не Петербург, а туман грязно-серого цвета. Кажется, что где-то там в тумане бродят чудовища, а весь мир сжался до салона автобуса.

В автобусе сыро, и ноги замерзают. В автобусе душно, и от этого начинает болеть сердце.

12:33. Нас привозят к мировому суду Центрального района на улице Красного Текстильщика. Говорят, что всего будут рассматривать 400 дел со вчерашнего митинга; говорят, что судье сверху нашептали все сделать правильно.

Мы сидим и ждем. Ходить по салону запрещено. Выходить на улицу подышать запрещено. В туалет раз в 15 минут с конвоем. Покурить — под присмотром. Мы ждем, ждем, ждем. Ждем, что принесут бланки для ходатайств о переносе дела. Мы просто ждем. Тупеем и ждем. Слушаем, как эта смена полиции ругает другие.

Приносят передачи — задержанные угощают, но я ничего не беру: от шоколада захочется есть лишь сильнее. Соседу звонят с какой-то радиостанции за комментарием. Потом звонят мне с «Дождя». И еще откуда-то. И еще. И еще. Связь плохая, и звонки часто обрываются. Я даю путаные комментарии: да, 400 задержали. Да, еды и воды не давали, только передачи. Да, митинги несанкционированные, статьи такие-то, права нарушали, протоколы исправляли. Я что-то путано объясняю и чувствую резкую боль, будто лопаются небольшие пузыри в груди. Я встаю и прошу полицейского пересадить меня, где посвежее. «Молодой человек, сидите где положено», — он не отрывается от айфона. Но я сейчас упаду в обморок. Падайте, падайте, а мы вызовем вам «скорую».

Я возвращаюсь на место, а полицейский смеется и показывает одному парню на экран: «Хочу купить второй iPad. Вот выбираю, большой разброс цен». Девушка Катя, которой я уже таким давним вечером рассказывал о революции, просит за меня у других полицейских. Меня выпускают подышать, становится немножко лучше.

Раз в полчаса приносят бланки и объявляют людей. Выпускают бабушку с наивным и очень трогательным плакатом, а моей фамилии все нет. За тонированным стеклом ждут друзья.

15:00. В Петербурге падает снег. Первый, или, может, просто я его раньше не видел. Очередь тянется медленно, мировой судья завален делами. Схема простая: твою фамилию называют, протягивают бланк, ты заполняешь ходатайство, его относят судье и еще через полчаса возвращают паспорт. Или через час. Или через два. Или через три.

На мой телефон приходят сообщения — за час 247. Кажется, что там, в другом мире за окошком, происходит что-то очень важное и масштабное. Пишут, что я герой, пишут, что у меня хорошие тексты, пишут, что меня лично не знают, но кажется, что я классный парень. И все очень тепло, и все очень лестно, и всем хочется сказать спасибо, потому что сейчас это, как никогда, нужно. Но все это не очень правда: нет никакого геройства, есть только невыносимое чувство ужаса и тупое ожидание; еще час, еще два, скоро будет день.

18:00. На Гостинке опять начинается митинг. Полицейские по секрету говорят, что нас так долго держат еще и для того, чтобы мы не пошли снова. Уже потом я узнаю, что на митинг опять пришло полторы тысячи, и это опять была молодежь. Но эта молодежь не кричала «Позор!» после задержаний, потому что не знала, что так надо кричать. Это были школьники, они пришли в первый раз. И их тоже сажали в автозаки.

Мы все еще ждем. В автобусе осталось трое, нас сторожат шестеро полицейских. Один спрашивает: «Как вы себя чувствуете?» – «Спасибо, лучше».

Полицейские тоже измучены, они дежурят уже несколько дней из-за выборов. Один не выдерживает и засыпает у окна. Другой в шутку засовывает ему антенну рации в нос: «Нет, спит крепко».

Мы все еще ждем.

19:22. «Болотов!» — мне возвращают паспорт. Мы последними выходим из автобуса. Мои друзья меня дождались.

Через пару дней я получу повестку в мировой суд. Наверно, мне придется заплатить штраф в 500 рублей, не больше.

А 10 декабря я снова пойду на митинг, и если меня там задержат, мне сразу грозит 15 суток. Рецидивист же. Но это не страшно: за такое сидеть не стыдно — стыдно давить крестовый поход детей.