Сергей Хачатрян: «Если с конкурсами правильно обращаться, они не слишком давят»

Новая звезда о Гергиеве, Страдивари и спортивных автомобилях

Имя скрипача Сергея Хачатряна (р. 1985) в Европе известно уже несколько лет. Валерий Гергиев взялся познакомить с молодым музыкантом российскую публику. В марте Хачатрян выступает в мариинской концертной программе «Артист месяца», после чего станет участником Пасхального фестиваля Гергиева.

— Вы живете в Германии с восьми лет, но учились там и у русских скрипачей, и у немецких, а в последние годы гастролируете по всему миру. Приезжая с гастролями в Петербург и Москву, вы ощущаете себя европейским музыкантом или российские корни как-то дают о себе знать?

— Ни постсоветским, ни тем более русским я себя совершенно не ощущаю. Но и европейцем тоже не могу назваться. Я был и остаюсь армянским скрипачом. На родине меня воспитали в глубоко национальной атмосфере, да и когда мы уехали из Армении, мало что изменилось. В Германии я два года занимался у Григория Жислина, а потом у Йозефа Риссина, который в свою очередь был выходцем из русской школы. Но ни русские, ни западные музыканты не оказали на меня по-настоящему заметного влияния. Сколько себя помню, в игре на скрипке я всегда был независимым. По счастью, родители и педагоги в свободе меня не ограничивали, только корректировали нюансы и учили прислушиваться к собственным ощущениям. Так что музыкальный менталитет сложился сам по себе. У меня и кумира-то никогда настоящего не было, даже как-то странно.

— К вам прислушались после побед на конкурсах имени Сибелиуса и королевы Елизаветы. Нагрузка на психику ощущалась сильно?

— Если с конкурсами правильно обращаться, они не слишком давят. В них даже можно найти свою прелесть: они тебя закаляют в начале пути, делают более сильным. Один-два раза это стоит пережить, потом будет гораздо легче. А у меня и выбора особого не было. Когда ты армянин, приезжающий жить в Германию, конкурсы для тебя становятся единственным шансом начать международную карьеру.

— Она у вас, кстати, получается вполне головокружительной. Вы для этого прикладываете какие-то усилия?

— Да нет, я все больше музыкой занимаюсь. Замечательно, конечно, что сегодня я играю на лучших сценах с первоклассными оркестрами. Но если бы сцены были похуже, а оркестры классом пониже, было бы тоже неплохо. Меня не слишком волнует то, что творится вокруг: самое главное — выразить себя в музыке. Я этим живу и по-другому не могу. Это мой наркотик.

— Музыкальный бизнес не сильно вам в этом мешает?

— Я очень счастливый человек: могу позволить выступать ровно столько, сколько хочу. И ни концертом больше — я ведь не связан ни одним эксклюзивным контрактом, даже за десятый год работы со своим агентством я не подписал ни одной такой бумаги. Для меня эта свобода очень важна. Пусть у меня не будет такой карьеры, как у Ланг Ланга — тем лучше. Как только что-то начинает мешать музыке, я от этого отказываюсь.

— А в музыке в каком направлении будете двигаться?

— Только вглубь. Можно, конечно, гнаться за расширением репертуара, но это для меня пока неактуально. В своей жизни я не раз видел музыкантов, которые выходят на сцену с таким видом, как будто это для них поденщина. В глазах — никакого желания, никакой радости. Вот этого я больше всего боюсь. Хочется достичь того состояния, чтобы каждый концерт был чем-то особенным. Совершенно не ради оригинальничания. Просто чтобы была внутренняя потребность каждый раз слышать музыку по-новому.

— С кем из партнеров это получается лучше всего?

— Чудесно игралось с Куртом Мазуром. Все говорят, правда, что у него тяжелый характер, но я этого что-то не заметил. Ну и Гергиев, конечно. Он вообще лучше всех.

— Как вы с ним впервые встретились? Помните свои ощущения?

— Не то слово. Дело было на летнем фестивале в Миккели. Валерий Абисалович опаздывает и прилетает даже не прямо к концерту, а еще чуть-чуть попозже. Мы до этого ни разу не то что не играли вместе, но и не репетировали, — а впереди, на минуточку, Первый концерт Шостаковича. Он только перед выходом к оркестру уточнил какие-то темповые нюансы — и всё, на сцену. В итоге получился лучший Шостакович, которого я играл в жизни. И вовсе не потому, что мы не репетировали. Я этот концерт играл со многими дирижерами, но только с Гергиевым почувствовал, что нерв и экспрессия Шостаковича передаются оркестру. Он не аккомпанировал, а дышал вместе со мной.

— Как вы относитесь к работе в студии? У вас только что вышел третий по счету диск на лейбле Naïve Classique.

— Не могу сказать, что люблю запись. В студии, без публики, я как-то теряюсь — нет атмосферы. Записываюсь только для того, чтобы в будущем что-то осталось на память. Сейчас вот записал сонаты и партиты Баха, альбом выйдет в сентябре, и будет что вспомнить…

— Вопрос о вашем отношении к аутентичному исполнительству напрашивается сам собой…

— Сегодня можно делать все, что угодно. И в музыке в том числе. В исполнительстве был какой-то момент исчерпанности — прекрасно, что уставшие музыканты смогли что-то для себя изменить. Но мне-то кажется, что, совершая этот шаг назад, мы упускаем те выразительные возможности, которые есть у современных инструментов. Мы, по сути, убиваем Баха, который продолжает жить вместе с нами и меняться вместе со временем. А если мы возвращаем его к историческим инструментам — мы музыку искусственно состариваем.

— Как вам, кстати, играется на скрипке «Хаггинс» Страдивари? Это действительно какие-то особые ощущения?

— Каждый музыкант играет так, как он слышит, и инструмент в конечном счете на этот процесс мало влияет. Конечно, если речь идет о хороших итальянских скрипках, чем выше уровень, тем меньше принципиальных отличий. Сменив свою Гваданини на «Хаггинс», я просто получил в распоряжение чуть-чуть больше красочных возможностей. Но не более того. Друзья, которые часто ходят на мои концерты, даже разницы не заметили. А мне вообще-то яркий золотой звук Страдивари не слишком по душе. Вот что-то вроде мягкой, чуть гнусавой Гварнери дель Джезу — это то, что подходит моему стилю гораздо больше.

— Президент Армении Роберт Кочарян как-то выразил надежду на то, что вы будете хотя бы раз в год играть дома. Получается?

— Ну вот, с Валерием Абисаловичем мы как раз будем играть дома в рамках Пасхального фестиваля. А так, в общем-то, получается, конечно. После развала СССР Армения только становится на ноги. Но когда придет какая-то стабильность, с искусством там все будет очень хорошо — у нас накоплен такой потенциал, которым Европа уже похвастаться не может.

— Говорят, что кроме музыки вы очень любите спортивные машины. И что у вас даже отбирали права за превышение скорости.

— На Западе очень любят задавать вопрос: как это скоростное хобби влияет на вашу игру? А никак не влияет. Но с правами действительно много историй было. Сейчас вот опять на месяц остался без них. Хорошими отношениями с полицейскими я похвастаться не могу, но и без этого адреналина очень трудно. Тут дело не в том, что мне это нравится, — мне это нужно. Когда подряд идет много концертов и я только летаю и играю, а за руль не сажусь — чувствую, что в организме что-то не так.


Другие материалы рубрики:
Борис Березовский: «Меня пугает гробовая тишина в зале», 12.02.2009
Владимир Юровский: «Мартынов вообще не совсем композитор», 10.02.2009
Олег Кулик: «Это было как подарок судьбы», 27.01.2009