«Старкоры»: монолог о старых собаках

Владимир Надеин: «Мне никогда не нравился коллектив “Известий”. Там не было представления о нормальной, современной газете. Они думали, что хорошая советская газета и есть хорошая газета»

Имена:  Владимир Надеин

А какой у вас принцип, молодой человек? Вы поймите, что, если у вас не будет принципа, у вас ничего не получится... Обязательно должен быть какой-то принцип! Вот у нынешней журналистики, например, принцип — «чтобы ни у кого не болела голова от редакционных статей». И такое может быть, да... Что же касается меня... Ну, про биографию я много раз рассказывал. В 1946 году из детского дома меня перевели в дипломатическую школу, где нам в совершенстве преподавали английский. В Одессе. По идее, из нас готовили «кадры». Но потом умер Сталин, наши «шефы» (МГБ) растерялись и перестали нас патронировать. В результате я решил поехать в Москву поступать на геофак. Приехал. Смотрю: на геофаке конкурс — полтора человека на место. А рядом, на журфаке, — 74. Это в 1955 году! Естественно, я пошел на журфак. И, представьте, поступил. Правда, со второго курса меня отчислили — я провел экскурсию по Москве для американских туристов. Ну, отчислили и отчислили, бог с ними, все равно тогда на журфаке ничему не учили, не знаю, как сейчас. Я уже хотел поработать. На моем же курсе получал образование один юноша из райкома комсомола Курской области. Он говорит: нам как раз нужен редактор в районную газету. Мне 18 лет, я и поехал. Село Черемисино Курской области. Редакция помещается в избе. Кладут мне оклад — 620 рублей старыми. Вся моя работа заключается в том, чтобы под диктовку специальной радиостанции записывать последние известия из Москвы. Кроме того, я езжу на телеге или на санях по ближайшим колхозам, расспрашиваю про передовой опыт в области увеличения поголовья скота. Сам, естественно, за крестьян все придумываю от и до, пишу передовицы. Тираж? Ну, 300—400 экземпляров, две полосы. Зато у нас была фантастическая ведомственная подписка!.. Наша жалкая, ничтожная газета имела право выписывать 10 газет, 2 журнала и еще что-то... Я впервые там начал что-то читать! Ладно, сижу. Через несколько месяцев в избу входит незнакомый мне мужик. Он встает на колени в самом центре комнаты и говорит: «Уходи отсюда на хуй, Христом Богом молю!» Я остолбенел. Тут подбежал директор типографии, которая была в соседней избе, и объяснил, что, оказывается, это бывший главный редактор. Он по заданию партии был брошен поднимать соседний колхоз, не получал ни копейки там, у него открылся туберкулез... В общем, он вернулся в родное село, а тут его место занято. Ну я, естественно, позвонил в обком, сказал, что раз такое дело, то я, конечно, поеду... Собрал маленький чемодан и уехал. Зато работа в этой «Колхозной правде» научила меня хорошо врать. Это мне очень пригодилось. Я приехал на Донбасс, шахта имени Егора Абакумова. Пошел работать в многотиражку «Голос шахтера». Ответсеком. Тоже писал — сплошь про передовой опыт, только от лица шахтеров. Например, в состав делегации в Болгарию был впервые включен один наш шахтер. И когда он вернулся, то наговорил мне, что сумел запомнить, и я номеров десять писал его воспоминания. Все выдумал! Там хорошо было, на Донбассе... Столовая для шахтеров работала 24 часа...

Потом я оказался во Львове. Моя мама, которая жила на Урале, испугалась, что я пойду в армию, приехала в Киев, где у нее были знакомства, что-то побегала там... В общем, Львов. Там была русскоязычная газета «Львовская правда». Областная. Это уже серьезно. Встретили меня там, прямо скажем, неприветливо, но я тогда фотоаппарат хороший купил, и в результате определили меня на работу. Я ездил по отдаленным деревням, фотографировал передовиков производства. Возил с собой манишку белую, бритву механическую «Спутник», которая заводилась, как будильник. И снимал их всех в фас. Да, стал фотокором... Это было достаточно прибыльным делом, потому что тогда нужны были портреты передовиков производства, это были главные клише. И вот случилась такая история. Совнархозы устраивали во Львове выставку «плохих товаров». Дескать, вот какое хозяйство мы получили от прошлого. Плохие трусы лежат. Плохой свитер — с косой строчкой. Еще что-то. На выставку должны были пойти я как фотокорреспондент и собственно корреспондент, который поддавал, как водится. Он запил, не пришел. Так что мне пришлось писать самому. Всю ночь я сидел, к шести утра что-то написал трехстраничное. Фельетон с ужасным заголовком: «Покраснейте, пожалуйста!» И его поставили, без единой правки. Однако в штат не взяли. Областная газета, там очень тяжело было пробиться. Взяли на самую низовую работу — выпускающим редактором. Знаете, что это такое? Представитель редакции в типографии. Мне давали макеты, чтобы я следил за метранпажами. Они опытные люди были, бывалые. Был, например, такой дядя Миша. У всех советских редакторов любимой привычкой было переставлять материалы местами. «Это политически важнее!» А дядя Миша до этого работал в польских изданиях. Там никогда ничего не переставляли — зачем? И однажды, когда его по третьему разу заставили переделывать полосу, он сел и начал плакать. Был еще такой линотипист Дацько. Он набирал так медленно и с таким количеством ошибок, что ему на каждые праздники дают по ордену. А другой набирал с фантастической быстротой и никогда не ошибался, но ему ничего не давали. Потому что правка стоит всегда дороже, чем первый набор. Особенность советского производства. Ну, в конце концов редактор «Львовской правды» сжалился, взяли меня замом ответственного секретаря. Каждую неделю я стал писать по фельетону. Моим кумиром тогда был, конечно же, Кольцов. Звонкая фраза, презрение к окружающим. Ведь чисто советский фельетон основан на том, что я начальник, ты говно. И из всех жанров тогда фельетон читали больше, чем все остальное. Это была единственная критическая интонация в жизни, полной восхвалений, славословий... А то, что, по сути, это было издевательством над людьми, я тогда еще не понимал. Я вообще не знал, что такое человеческое достоинство и почему его надо беречь. Все было подчинено идее партии. Я был достаточно тупой и законопослушный. Клеймил недостатки. Темы для фельетонов искал чаще всего в письмах. Я тогда научился их читать. Потом много раз замечал это в «Известиях»: люди не умеют читать письма! Надо ведь разглядеть в письме тему. Она совсем не обязательно совпадает с тем, чего хочет автор письма. У меня были фельетоны, которые оборачивались и против этого человека. Конечно, со временем я отошел от «киллерских» фельетонов, направленных на кого-то конкретно... Получал я тогда 160 рублей новыми да плюс 125 за фельетоны, ну еще гонорары. В общем, неплохо, но я уже тогда женился, у нас дочка родилась, холодильник новый был нужен... Решил, что надо все же перебираться в Москву. Пишу в «Крокодил» — нельзя ли к ним на практику? Мне отвечают: приезжайте. Отправили в Яйву, крокодильцем, первая командировка. Московские сотрудники терпеть не могли ездить в командировки. А я обожал! Потом приняли меня на работу «разъездным корреспондентом с местом пребывания во Львове». И наконец оказался я в Москве. Через год дали квартиру — на Бескудниковском бульваре, на самой окраине, но тем не менее это была огромная ценность.

{-page-}

Что такое был тогда журнал «Крокодил»? Огромное здание на Савеловской! Самый верхний этаж! Какие там собирались люди! Кукрыниксы. Юлий Абрамович Ганф. Женя Ведерников. В коридорах звучит изумительный литературный язык. А какие прелестные гонорары! За фельетон в газете «Известия» платили 40 рублей. В «Крокодиле» — 140. А за большой, полосный фельетон — 250! Я там больше десяти лет работал. Вот тогда я многому научился. Сейчас расскажу чему. Во-первых, с людьми надо говорить о том, что их интересует. Ни в коем случае не говорить о своих журналистских задачах. Во-вторых, и тогда и сейчас надо было создавать атмосферу, благодаря которой твой собеседник будет убежден в своей безопасности. Мы живем в чудовищной стране, которая обязательно мстит за критику — в той или иной форме. В-третьих, надо быть мастером провокации. Беззлобной, но провокации — без нее трудно бывает добраться до истины. В-четвертых, главный принцип разоблачения состоит не в том, чтобы куда-то лезть, а в том, чтобы всегда держать открытыми глаза и уши. Тогда обязательно принесут. Вы должны быть чутки к сигналам, которые доносятся извне. Теперь насчет художественных приемов. Когда я писал фельетоны, то стремился к максимальному количеству парадоксов. Серьезные нарушения логической последовательности. Логические лакуны. Все это составляет художественную ткань сатиры. Ну и потом, я исходил из того, что я информационно вторичен. Кто-то уже сообщил новость. Я осмысляю события. Я колумнист, который умеет разглядеть комичное в этой жизни. В советское время фельетон был партийным оружием. И после 1991 года я говорил Эдику Поляновскому: «Ты больше не нуждаешься в этих огромных полотнах. Никто не будет их читать». И он меня возненавидел. Старую собаку не обучишь новым трюкам...

Вот еще что! В «Крокодиле» я правил фельетоны Леонида Лиходеева. Это великий журналист и писатель, он начинал совершенно новое направление в фельетонистике. Он был намного старше меня и очень хорошо ко мне относился. Говорил со мной назидательно и, в частности, сказал: «Володечка! Не надо острить. Надо формулировать. Если правильно сформулируете, будет смешно». Очень важное замечание. Не надо острить ни в коем случае.

Так я там работал больше десяти лет. Стал ответственным секретарем! Тираж у «Крокодила» к концу 70-х уже достигал 7,5 миллиона экземпляров. И тут меня уволили по распоряжению ЦК. Было вот что. Обком Полтавской области избрал себе колхоз, который стал его «кормильцем». Сейчас-то я понимаю, что ничего страшного в этом нет. Что обкомовская зарплата тогда была не такой замечательной, чтобы на нее роскошно жить. Но тогда для меня это было дико. Председатель колхоза, полностью избавленный от страха за свои деяния, писал кладовщику записки: «Отпусти подателю сего столько-то меда», «Отпусти подателю сего столько-то масла». Когда кладовщика поймали на воровстве и посадили, он отдал эти записки милиционеру, чтобы как-то отмазаться. Милиционер решил дать делу ход, и его тут же понизили. И он прислал мне фотокопии всех этих записок. Я поехал в колхоз. Начал искать доказательства и нашел их. Написал первый фельетон. Назывался он «Так об ком это мы?». Получаем ответ из Полтавской области. «Заслушав и обсудив», то-се, в общем, «строгий выговор председателю колхоза». Главный редактор говорит: а давайте еще раз проведем расследование. И я написал еще один материал, уже более серьезный. Дескать, не в председателе же дело. Кто воровал? И почему милиционера сняли? И первый секретарь ЦК Компартии Украины написал в ЦК КПСС заявление, что я бросил тень на всю партийную организацию. И меня уволили. Ну что ж... Сижу дома. Телефон молчал четыре месяца. Никто никуда не зовет. Вдруг звонят из «Известий». Приглашают на работу. Я пошел — корреспондентом в отдел фельетонов. А я уж к тому времени лауреат разных премий, мои рассказы в Швеции вышли, и мне даже кронами заплатили... И тут происходит страшная вещь: все мои материалы по неизвестной причине бракуются на летучках! Замглавного говорит: «Знаете, плохо у вас получился фельетон. Давайте напишите лучше просто заметку». Я говорю: «Нет, я попробую еще». И я, лауреат, пишу другой фельетон — уже с другим ходом, другим темпоритмом, другим началом. И снова все морщатся! Я еще один — и снова все морщатся! Уйти из «Известий»? Ну, предлагали мне место в «Литературной газете», в «Гудке» — но уныло там, плохо! Все-таки даже при сложившейся ситуации в «Известиях» было лучше. Все это длилось до тех пор, пока я не опубликовал не фельетон даже, а статью, которая называлась «Опровержение». Один наш автор опубликовал фельетон о консервативном ученом, о женщине. Написал по материалам Народного контроля. Дело было трудное, и главред Толкунов всячески нас призывал писать по материалам партийных инстанций, потому что иначе тебя «замнут» и он не сумеет отстоять. А я поехал в Харьков, все расследовал и написал большой материал, что ее оболгали. Я показал, как попал в такое положение мой коллега и почему это произошло. И эти два куска поставили в один номер. И после этой публикации мое положение в редакции на 180 градусов изменилось. Все, что я ни писал, было «изумительно», «превосходно», «необыкновенно»! Под конец меня даже перестали править. Даже мои ошибки проходили, вот как!

До 1997 года я проработал в «Известиях». Был собкором в Америке. Потом три года был замглавного редактора, Игоря Голембиовского. Ужасно это было! Во-первых, мне никогда не нравился коллектив «Известий». Там не было представления о нормальной, современной газете. Они думали, что хорошая советская газета и есть хорошая газета. Во-вторых, в значительной мере и Голембиовский думал так же. Он недостаточно понимал современную конъюнктуру, что жизнь стала абсолютно новой. А я сразу сказал своим коллегам-фельетонистам: «Друзья, этот жанр забудьте. Нет больше профессии фельетонист, есть профессия колумнист».

Если вы умеете писать смешно, интересно, умно и правильно формулировать — зачем вам эти рамки? Я и к себе это относил, и тоже перестал писать фельетоны. Началась перестройка, и я перестал. Ведь я могу критиковать отныне, не возлагая на себя дополнительные жанровые «вериги». Зачем они мне нужны? Кому нужны эти полотна? Отмирало сразу столько старых, изживших себя газетных вещей. Скажем, Васинский специализировался на жанре «письма из редакции». Вот он получает письмо от читателя: меня гнобит начальник, а я в ответ его посылаю матом. Васинский отвечает — художественно, интересно: «Не ругайся матом! Береги душу! Сказал же нам великий чешский писатель, что раны души убивают...» Господи! Сейчас не вспомнишь без содрогания.

Но главная беда 90-х в том, что это оказалось переломное время для журналистики. До этого, начиная с невыносимых довоенных лет и примитивных 50-х, ее качество хоть и очень медленно, но улучшалось. Происходило непрерывное приращение чисто литературного, профессионального уровня. А с середины 90-х она вдруг подпала полностью под власть нашего капитала! И началась журналистика «командирская», когда главный редактор является убежденным сторонником того, кто его на это место назначил. А в СССР, даже при наличии цензуры, это была журналистика «коллежанская». В меру сил все стремились быть на стороне правды, против единого хозяина — ЦК КПСС.

Сегодня, в условиях нашего мягкототалитарного государства, нет задачи информирования, есть задача пропаганды. Следовательно, владельцы газет не ставят перед собой целью информирование и обсуждение. Речь идет только о пропаганде. А поскольку органы пропаганды всегда субсидируются, они нечестной конкуренцией выживают с поля любые попытки создать иные средства массовой информации. Поэтому в Сан-Франциско из двух газет одна уже погибла, а другая скоро погибнет, у великой New York Times 900 миллионов долларов долга, а у нас по крайней мере 30—50 газет, которые никто не читает, но которые не закрываются. А почему? У какой-то газеты спонсор — «Сбербанк». Ему ничего не стоит ее поддерживать, потому что руководитель «Сбербанка» назначен туда не силой рынка, а силой Путина. Приходит к Путину и говорит: «Я плачу за газету, которая поддерживает тебя». Интеллигентность Грефа позволяет создавать относительную интеллигентность его газете. А неинтеллигентность других владельцев создает мурло нынешних «Известий». Они не закрываются не потому, что их читают или не читают. Они приживалы, полипы. Это не газеты. И «Комсомольская правда» не газета. Я знаю сейчас только одно непропагандистское издание — «Ведомости». Этот отросток Wall Street Journal и Financial Times обладает высочайшей степенью самостоятельности и зависит от своих издателей по-западному. То есть — не редакционной политикой. Это очень важно.

Что еще вам сказать? Журналистика, как и музыка, уходит из рук профессионалов, становится достоянием любителей. Вы знаете, что одна компания в Лос-Анджелесе провела эксперимент? Придя к выводу, что газеты умирают, но человеку хочется что-то за кофе читать, они устанавливали подписчикам печатающую машину. То есть вы себе набираете все то, что хотите получать. Я, допустим, хочу узнать побольше об архитектуре и поменьше о политике. Я себе набираю свою газету! И вот люди пробуют, и это печатается.

Большинство изданий переходит в электронный вид, а там не нужны обзоры. Там нужны «посты»: нате, посмотрите! Да и чтение — удел жалких процентов. Из жизни уходит великая культура, основанная на срубленных и перемолотых деревьях. А что будет дальше, никто не знает.

Владимир Дмитриевич Надеин, фельетонист