Лист и словарь

Есть несколько авторов, в которых русская поэзия после двух десятилетий анабиоза началась заново и на других основаниях. К их числу безусловно принадлежит Михаил Еремин

Имена:  Михаил Еремин

А между тем Михаилу Федоровичу Еремину исполнилось 75 лет. Произошло это не вчера, а 1 мая, но о Еремине почему-то все узнаешь с большим опозданием.

В юности Еремин не раз встречался с Пастернаком, что я узнал совсем недавно из мемуаров Льва Лосева; сам Еремин никогда об этом не рассказывал. Пастернак даже дал ему на время экземпляр еще не опубликованного «Доктора Живаго», но предполагаемому читателю было как-то не до того, и он вернул рукопись непрочитанной. Такой факт можно оценить двояко, но меня эта юношеская независимость восхищает. В ней есть редкое достоинство. Еремин всегда сам по себе, всегда какое-то «исключенное третье». Кажется, что он целиком составлен из таких исключенных и исключительных, уже почти неведомых свойств. Его соразмерное подвигу жизненное усилие почти статично и состоит в утвердительном сохранении этих свойств.

И писать о нем имеет смысл так же точно и скупо, как пишет он сам, а я сейчас словно бы оглядываюсь в растерянности: к кому я обращаюсь? Надо ли объяснять, кто такой Еремин?

Даже само это предположение характеризует нашу литературную ситуацию как совершенно ненормальную. Есть несколько авторов — их, может быть, десять или немного больше, — в которых русская поэзия после двух десятилетий анабиоза началась заново и на других основаниях. К числу таких авторов безусловно принадлежит Михаил Еремин. Его поэтика как будто не имеет происхождения, вполне законченна и оригинальна начиная с первых вещей. Еще в 1957 году она вышла, как Афина из головы Зевса, совершенно взрослой и словно сияющей новым смыслом. Так с тех пор и существует — в двух состояниях одновременно: законченном и продолжающемся (постоянном и прирастающем).

При регулярном чтении этого автора видно, что особенные удачи появляются у него с метеорологической неизбежностью. В Еремине вообще очень важна какая-то природная основа его деятельности. Ему удалось неизвестным способом соединить себя с «древом жизни», стать его мыслящим листом. То есть Еремин одновременно и растение (нет, не цветок), и приставленный к нему прибор исследователя.

Записи наблюдателя фрагментарны, но в его письме заключено целое. Это даже не вполне письмо, а как бы частичный конспект другого письма, в котором сказано что-то о происхождении вселенной. Еремин почему-то умеет его читать. Хорошо, не все письмо — отдельные строчки.

        Перемещеньем облака разъятые двустволки:
        Кондовые тела — над ними птичья плавь,
        Мяндовые фантомы — в них паренье рыб;
        Пчелиный пляс на аэроплече
        В трех плоскостях запущенных качелей —
        Под сводом флогистонной кладки
        Его возлюбленные твари:
        Озеро, роща, рой.

А встречается ли в его стихах слово «я»? Без специального перечитывания рискну предположить, что не встречается, ему там как будто нет места. Действительно, что за дикое слово!

Я когда-то написал, что «Еремин — поэт словарный», но только сейчас понимаю, что ненароком выразился точнее, чем предполагал. Дело тут в отношении Еремина к смысловому пространству стихотворения. Он не старается разомкнуть его границы; задача автора противоположна: пространственные фигуры его вещей замкнуты и подобны сферам. Такая законченность в идеале должна была бы стать просто словарным значением. Но это слова того языка, которым записано наше сознание.

В сравнительно небольшом по объему собрании стихотворений Еремина есть выход к какой-то безупречной полноте сказанного. В этом словаре природы (человеческой природы в том числе) все больше параграфов и вокабул — иногда абсолютно ясных, но всегда уплотненных до каменной (из породы краеугольных) твердости.

«Мир начинался страшен и велик» — вот мир Еремина (цитируя Мандельштама). Определение «великий» звучит сейчас как-то громоздко, да я и не мыслю в таких категориях. Но знаю наверняка, что есть величие в свойственной Еремину широте обзора и дальности его взгляда на мир. С такого расстояния смотрит на произведение подлинный знаток. В его взгляде нет восхищения, только понимание. ​