Владимир Эрль: «Музыка заставляет говорить “неправильно”. Это и есть авангард»

Поэт, прозаик, текстолог, уникум и реликт петербургской второй культуры беседует с ДАРЬЕЙ СУХОВЕЙ о поэзии, ленинградском самиздате, текстологии и тапирах

Имена:  Владимир Эрль

Владимир Эрль — поэт и прозаик-неоавангардист, текстолог, систематизатор, уникум и реликт петербургской второй культуры, которая в названии новейшей книги проступает как «та» — то ли «удаленная», то ли «та самая». Когда я пришла в гости к Эрлю, он показал мне символы священных существ: деревянную скульптурку тапирчика и обширную кошачью коллекцию в компьютере (фотографии кошек разных литераторов, от О. Седаковой до новосибирского профессора Ю.Н. Чумакова, и демотиваторы — картинки из интернета со смешными подписями к ним).

Читать!

• 4 года с OPENSPACE.RU: Best of the Best
• Юровский об опере «Мастер и Маргарита»
• Заветные желания наших авторов и коллег
• Сергей Жадан. Ворошиловград
• Лена Катина: «Эти песни надо петь пожизненно»

Мне кажется, Владимир Эрль — документалист и литературный деятель крученыховского типа (кстати, с Крученых он встречался в молодости — впервые, когда весной 1965 года вместе с Александром Мироновым приехал в Москву, и потом еще раз). С этим связаны и его интерес к авангарду и абсурдизму, и культурное накопление; только вместо стеклографа, на котором Крученых размножал авторские книжки, эрлевская «Польза» (первое издательство, позднее переименованное в «Палату мер и весов») вначале не имела никакой материальной базы — пишущая машинка появилась на втором году существования машинописного издательства. Сейчас основные архивы Эрля находятся в Бремене, в Институте Восточной Европы.

Сформировавшаяся в 1960-е годы в кругу Малой Садовой литературная группа хеленуктов явила себя не очень большим изданием «Книга Хеленуктизм» только в 1993 году. Эту вещь Владимир Эрль считает своей первой авторской, хотя многие тексты в ней написаны в соавторстве с коллегами по методу — Александром Мироновым, А. Ником, Дм. М. [Макриновым]. Помимо этого, у Эрля вышли две книги стихов — «Трава, Трава» и «Кнега Кинга», повесть «В поисках за утраченным Хейфом» и книга критики и прозы «С кем вы, мастера той культуры». Последнее издание выпущено маленьким петербургским издательством «Юолукка»; там же готовится к публикации роман «Вчера, послезавтра и послезавтра», написанный в 1970-е годы. Практически все свои произведения автор собрал в еще не изданный двухтомник, включивший стихи, прозу, несколько поэтических переводов и ряд документально-филологических текстов. После 1981 года Эрль, по его словам, преимущественно занимался текстологией.


ПРО МОЛОДОСТЬ

— Первое ваше стихотворение было написано 15 марта 1963 года. Что этому предшествовало?

— Предшествовало прочтение хрестоматии «Русская литература конца XIX — начала XX века (Дооктябрьский период)», где были «Слово как таковое» Крученых, выжимки из «Мелкого беса» Сологуба и три стихотворения Хлебникова.

— Как эта книжка к вам попала?

— Какой-то одноклассник дал...

— А что это за школа была? Со школьными учителями литературы какой-то разговор получался?

— Я учился в довольно продвинутой школе, даже в продвинутом классе. Школа была №195, она располагалась на улице Воинова, рядом с кинотеатром «Ленинград», рядом была оранжерея цветочная и дальше Таврический сад. А жил я на Пушкинской улице. У нас в 195-й школе был довольно продвинутый класс. Это была школа с физико-математическим уклоном, и наш класс был очень толковым. Ребята с интересом и здраво ко всему относились. Но учительница литературы — она меня ненавидела почему-то. И когда попадали ей в руки какие-то мои сочинения, меня вызывали к директору. «Что вы хотели этим сказать?» и так далее. Тем более что я подпускал иронии в сочинениях на заданную тему. Например, нас заставляли ходить смотреть фильм по Нагибину «Председатель», и я написал с иронией: «Какие прекрасные коровки!» или там еще что-то такое — в сочинении! Учительница прочитала перед классом, надеясь, что меня оплюют всем классом. А все сказали: «Ну и что, пусть. Ему так нравится». Учительница ушла красная и в пятнах. Потом кто-то из райкома приходил. Или из горкома. Или из РОНО. А вот с первого по восьмой класс я учился в другой школе, рядом с домом. И у нас была хорошая учительница по литературе, которую, по-моему, звали Ольга Георгиевна — или Ольга Григорьевна — я не помню. Такая интеллигентная...

— Я вот к чему: база «как правильно» уже заложена, а тут какой-то соученик приносит книжку, и вы видите, что в этой книжке, условно говоря, «неправильно». Очень условно. И дальше получается, что это вас провоцирует к сочинительству...

— Все было немного не так. Конечно, какие-то двустишия и переделки каких-то песен устно сочинялись и придумывались, просто я не знаю, в каком возрасте начал. Может, лет с двенадцати, с десяти, но это не считается. Обычные шутки, переделки, как в народе...

— А потом?

— Я лучше вам расскажу подробно. Я в детстве, еще до школы, читал довольно много, и к семилетнему возрасту осилил двухтомного «Дэвида Копперфильда» Диккенса. И еще какие-то толстые книжки я тоже читал. Я даже с шести лет был официальным читателем библиотеки в Щербаковом переулке — была детская библиотека, угол Фонтанки и Щербакова. И я был очень начитанным, но, кроме начитанности, ничего творческого не было, просто был живой интерес. А в шестом классе школы — до того как начали проходить «Мертвые души» Гоголя — я просто, пока учительница что-то рассказывала, просто достал и начал их читать. И я впервые... меня хватил сатори... от Гоголя. От того, что казалось, что это невероятно и так нельзя написать, просто такую, как у Гоголя, фразу — это ни в какие ворота не лезет... Этот мемуар я очень хотел бы где-нибудь записать, но пока не получилось. Хотя на самом деле это было первое ощущение литературы как искусства, как чего-то словесно чудесного. Еще в те же годы я интересовался авангардом немножко, слышал имена какие-то, но никого не читал. Разве что Маяковского в школе читал. А в старших классах я рисовал, довольно плохо, подражания абстракционистам, картинки вялые, — слава Богу, все выкинул. И вот когда возник легкий интерес к авангарду, связанный с моими подражательными рисунками, тут-то мне и показали книгу, где есть футуристы. Я прочитал Хлебникова и следом за ним Крученых — «Слово как таковое». И это меня окончательно сдвинуло: не просто литература — чудо, а именно стихи, поэзия...

— Литература, живопись... А музыка как-то попадала в поле вашего внимания?

— Я впервые начал обращать внимание на классическую музыку, когда у меня появилась первая пластинка, которая мне была подарена, такая маленькая пластиночка — с одной стороны что-то Сен-Санса, а с другой — «Ученик чародея» Дюка. Ее мне подарил Дмитрий Борисович Макринов, который оказал на меня большое влияние. Он был более продвинутый, и в музыке, и так далее. Я человек-то простоватый по идее — до поры до времени. В детстве, в родительском доме, у нас было довольно много пластинок — тогдашняя «поп-музыка»: романсы, танго и т.п., но также было много оперных арий — Виноградов, Козловский и Шаляпин. Надо помнить, что в постоянно включенной радиоточке очень часто звучала «та же» классическая музыка — симфоническая инструментальная и классические оперы. Шаляпин и Козловский запали в душу, тем более что это были куски из «Бориса Годунова» великого Мусоргского. Сначала я воспринимал все это как ширпотреб, но Макринов обратил мое внимание, и я стал относиться к музыке более осмысленно. Любопытно, что я лет с четырнадцати начал увлекаться рок-н-роллами — еще не рок-музыкой, которую не слушал и не понимал. Изначально вызывали раздражение Beatles, а «пробил дыру в понимании» Джими Хендрикс и блюзы.

— А вот можете что-нибудь такое припомнить, что вы когда-то прочитали, увидели и поняли, что вас это дико раздражает — и это впечатление осталось до сих пор. Понятно, что школьная литература, какие-то литературные газеты-журналы...

— Школьную программу читал неохотно, но читал. И вполне меня устраивал даже Шолохов, даже «Поднятая целина». Первая книга и вовсе чем-то понравилась.

— То есть не то чтобы «мы все это опровергнем и будем делать не так»?

— Печатающаяся поэзия, литература — она была как бы «чужая». Но при этом мы вместе с Геной Несисом и Андреем Гайворонским отправились знакомиться с Окуджавой, которого мы все очень ценили. Булат Шалвович жил тогда со своей тогдашней женой в Питере и вполне дружелюбно к нам отнесся. Позже он бесплатно проводил нас на коллективные выступления московских поэтов (Слуцкий, Ахмадулина, еще кто-то и сам он). Так что и Окуджаву, и Ахмадулину мы «уважали». Хотя Евтушенко не уважали! Вызывал постоянную иронию Винокуров... Но все же, как ни относись ко взглядам, подлинная поэзия была и среди печатающейся.

— А когда вы познакомились с Несисом и Гайворонским?

— Несис — мой одноклассник по 195-й школе, с которым я уже в 9—10 классе дружил. Он тоже писал стихи, а потом стал международным шахматным гроссмейстером. Как я в мемуарах пишу, его имя даже в кроссворде было однажды, надо было угадать — и я с радостью его обнаружил. Он сейчас в Германии живет. Дочка его пишет стихи а-ля Бродский. А Андрей Гайворонский познакомился со мной примерно тогда же. Он даже еще так не назывался, это потом у него появился псевдоним, а потом псевдоним перешел в другой. Как и у меня, но я свой первый псевдоним не буду называть. А вот почему я Владимир Ибрагимович по псевдониму — это как раз такой всенациональный ход.

— Эрль — это как бы англичанин? Олицетворение европейского сознания?

— Да нет, это просто по звучанию.

— А вот эта кофейная культура, Малая Садовая, может быть, Сайгон — это вы уже школу окончили или это до окончания школы?

— Нет, все началось раньше, я школу окончил в 1966-м, причем остался на второй год в одиннадцатом классе. Я из одиннадцатого класса ушел, потому что мы с Мироновым уехали в Москву. На электричках.

— Из-за школьной литературы или из-за того, что не вышли на занятия?

— В одиннадцатом классе мне просто это надоело. Мы в мае уехали в Москву, и я больше не вернулся. В Москве мы со СМОГами познакомились. Леня Аронзон дал несколько адресов. Мы побывали у Натальи Горбаневской, она у себя не оставила, только поговорила и отпустила. Одну ночь ночевали у Юрия Галанскова, он научил нас варить черный какао. У него больше ничего и не было. Очень милый человек.

— То есть это был май одиннадцатого класса, и вы прогуляли выпускные экзамены.

— На будущий год я поступил в вечернюю школу, но это мне тоже надоело. А потом я обнаружил, что есть городская заочная школа, где можно было прийти в свою старую школу, взять табель за первое полугодие, принести его, и там зачтут, а за второе досдать что-то. Потом я пытался поступать и в Герценовский институт, и в университет на гуманитарные специальности, но все без толку.

— И тогда вы пошли работать…

— Я много где работал. Все перечислять — это может язык отвалиться. Но всегда рядом с книгами. Первая работа — это я всего две недели побыл доставщиком телеграмм на своем же почтовом узле, а потом устроился в «Академкнигу» книгоношей. То есть мне давали столик на Литейном, я переходил Невский со столиком, мне подвозили на машине пачки книг. Я их раскладывал и, стоя около «Титана», кажется, призывал: «Обратите внимание! Замечательный еврейский писатель, новый Шолом-Алейхем», — ну, когда видел людей соответствующей внешности... У меня довольно хорошо шла торговля — я две недели проработал, получил сорок рублей чистыми и купил себе сразу три листа «Досок судьбы» Хлебникова. В той же «Академкниге», в отделе старой книги.

— Сорок рублей в те времена — это месяц жить можно было.

— Тогда еще минимальная зарплата была 46 рублей, это же 1965 год! А уже потом я поступил в университетскую библиотеку им. Горького, в резервно-обменный фонд возле Смольного — рабочим по чистке книг. Они увидели, что я очень активно справляюсь, а начальница была председатель профкома. И вот она поехала в дирекцию, сказала, что у нее такой человек работает, который все может, все делает, а вы его на какую-то ставку «рабочий по чистке книг». Переведите его немедленно, выбейте ставку младшего библиотекаря.

— Сотрудники могли брать любые книжки в библиотеке...

— В библиотеке Горького я брал — это уже годом позже было — мне Коля Николаев на свой билет выдал, и он у меня полгода лежал, пока я его читал, роман Бориса Житкова «Виктор Вавич» издания 1941 года, про который говорят, что тираж был уничтожен. В некоторых книжках после выхода обнаруживали какое-то ядовитое зерно, и давался приказ в продажу не отдавать и тираж уничтожать. Но до того как такой приказ поступал, по библиотекам рассылались обязательные экземпляры плюс со склада выдавали писателю авторские экземпляры. Борис Житков к тому времени уже умер, в 1938 году еще, а роман был запрещен по доносу Фадеева. Из продажи еще были изъяты «По ту сторону Тулы» Егунова 1931 года, «Труды и дни Свистонова» Вагинова 1929 года и одновременно с ними «Мой временник» Эйхенбаума.

— И в библиотеке тоже какие-то внутренние документы по этому поводу были?

— А в библиотеках — пожалуйста, читайте, никакого спецхрана. Просто продавать нельзя, тираж уничтожить. А в библиотеках с ними ничего не делали.