Сегодня мне стукнуло 100.

Оцените материал

Просмотров: 69805

Евгений Харитонов: две годовщины

Татьяна Щербина, Наум Вайман · 22/06/2011
К 70-летию со дня рождения и 30-летию со дня смерти одного из главных русских писателей ХХ века OPENSPACE.RU публикует его тексты и воспоминания о нем ТАТЬЯНЫ ЩЕРБИНЫ и НАУМА ВАЙМАНА

Имена:  Евгений Харитонов

©  Из личного архива Татьяны Щербины

Евгений Харитонов в своей студии, 1977

Евгений Харитонов в своей студии, 1977

11 июня 1941 года в Новосибирске родился Евгений Владимирович Харитонов. 29 июня 1981 года в Москве он умер. Между этими двумя годовщинами OPENSPACE.RU публикует мемориальную подборку материалов об одном из самых значительных русских писателей.

При жизни Харитонов не публиковался — и для него эта дежурная для описания авторской практики советского времени формула значит больше, чем в других случаях, — Харитонов не публиковался вообще, ни в официальной печати, ни в эмигрантской, ни толком в самиздате1. Он умер внезапно — что называется, на пороге признания: через несколько месяцев после смерти он был отмечен неофициальной Премией Андрея Белого, тогда же появились в печати тексты — сначала в самиздате, потом за рубежом, а затем и в постперестроечной прессе. Вышли два собрания произведений Харитонова («Слёзы на цветах», М., 1993; «Под домашним арестом», М., 2005), много воспоминаний и статей о нем.

«29 июня 1981 года на одной из улиц Москвы скончался Евгений Владимирович Харитонов. Собственно, известно и название этой улицы, и точное место, и точное время, но просто кощунственно называть их, когда эти внешние приметы скажут читателю больше, нежели само имя Евгения Харитонова. А ведь ушел один из талантливейших прозаиков в нынешней русской литературе». Эти слова Д.А. Пригова из его тогдашнего некролога Харитонову я уже приводил десять лет назад в предисловии к публикации ранних стихов Харитонова и вправе снова процитировать их здесь: имя Евгения Харитонова и спустя 30 лет после его смерти остается известным, пользуясь словом Жуковского, Für Wenige — «для немногих».

С одной стороны, безоглядная радикальность писательского проекта Харитонова и его сознательная авторская установка на, как с упором сказано в одном из его стихотворений, «скрытность от б о л ь ш и н с т в а» подразумевают известную камерность аудитории. С другой — мне все же кажется, что количество этих «немногих» могло бы быть и больше: сегодняшняя малочисленность читателей Харитонова и сохраняющийся за ним статус «подземного классика» отчасти вызваны банальными внелитературными обстоятельствами — прежде всего малым тиражом и труднодоступностью его книг. Первое собрание текстов Харитонова быстро разошлось (я бы сказал, растворилось) среди «продвинутой» публики начала 1990-х, моментально присвоившей автору, согласно тогдашней общественной моде, звание «культового»; второе издание легло в ту же, подготовленную перестроечными медиа, но суженную временем нишу. Стремлением преодолеть эти внешние обстоятельства продиктованы структура и, так сказать, инструментальный характер настоящей публикации: кроме написанных по просьбе OPENSPACE.RU воспоминаний о Харитонове ТАТЬЯНЫ ЩЕРБИНЫ и НАУМА ВАЙМАНА, я включил в ее состав и давно известные тексты писателя, до сих пор, к сожалению, отсутствовавшие в сети: одно из его центральных произведений «Слёзы на цветах» (1980), текст «Непечатные писатели» (1980) в авторском чтении и замечательное помимо всего внятной авторефлексией письмо Харитонова к Василию Аксенову, ставшее предсмертным.
Глеб Морев


Татьяна Щербина. Нефантазии Евгения Харитонова
Наум Вайман. Монтажная стружка о Евгении Харитонове
Евгений Харитонов. Письмо к Василию Аксенову
Евгений Харитонов. Слёзы на цветах
Евгений Харитонов. Непечатные писатели


НЕФАНТАЗИИ ЕВГЕНИЯ ХАРИТОНОВА

Татьяна Щербина

29 июня 1981 года в Москве стояла такая жара и духота, что прямо с утра я запихнула в дорожную сумку одеяло, какую-то еду, и мы с моим тогдашним мужем отправились в Ботанический сад. Сейчас это надо объяснять, как и всю тогдашнюю жизнь: Ботсад — потому что не существовало кондиционеров, еду — потому что не было кафе, одеяло — потому что не на чем было сидеть, кроме как на траве. В 6 часов вечера ко мне должен был прийти Женя Харитонов. У нас возник бурный дружеский роман, хотя познакомились мы давно, в 1977 году, когда он был режиссером Театра мимики и жеста, а я, закончив филфак, увлеклась пантомимой и стала о ней писать.

Пантомима была примерно тем же, чем спустя десять лет рок, но только рок стал маркером эпохи перемен: «мы ждем перемен» пелось, когда фундамент уже качнулся, а 70-е были временем бессловесным и беспросветным. Интеллектуальное уходило в огороженный терминологией структурализм, артистическое — в пантомиму. И то и другое было территорией свободы, где можно было не отстраивать себя от власти — в ту или другую сторону. Пантомимические спектакли Гедрюса Мацкявичюса становились событиями, а спектакли Жени Харитонова ценил достаточно узкий круг «слышащих» и глухонемые, которым и был предназначен театр. Я приходила частенько к Жене на репетиции, они были интереснее самих спектаклей, это была та же его литература, о которой я еще ничего не знала, вернее, комментарий к ней. В это время бытовало среди советских писателей выражение «пишу нетленку», а среди антисоветских говорили о «духовности» — религиозной, эзотерической или хоть какой. «Дух» советский проект испустил как раз в семидесятые, ему искали замену. А Женя Харитонов написал рассказ «Духовка», уподобив волшебное слово духовность той самой пародийной для нашего круга нетленке.

Я прочла этот рассказ году в 80-м, кто-то дал машинопись, на меня он произвел впечатление. Бормотание, мимика и жесты, ничего не значащие обмены репликами из обычной рутинной жизни. Сама мысль писать так: будто вскользь, на ходу, как записывала бы любительская видеокамера (их тогда еще не было), показалась удивительной. В русле «Москвы — Петушков», но без всякого «колорита». Сходно с бормотанием Всеволода Некрасова, но тут повествование все же, сходно и с Чеховым, но других обстоятельств Чеховым: не человек в футляре, не дама с собачкой, а отказывающееся от форматирования (или стереотипирования, типизации) «я», которое на сторонний взгляд — ничто, а для себя — единственно доподлинно знаемое. Я встал, я сел, я пошел, я сказал, мне сказали, я оказался с тем, кто вдруг исчез, уехал. Вот и все. Все остальное — не истина. Этот рассказ отнимал соломинки — тогда хватались за Блаватскую, Федорова, Штайнера, йогу, тантру, за пасхальные яйца, кто за что, это было мерцание истины, а тут — ушел-пришел. И даже не описывается, что чувствовал. Но из мимики и жестов мы понимаем, что чувствовал, читаем пантомиму и догадываемся. Мы же вообще ничего не знаем доподлинно, только догадываемся. Это был Женин театр в письме, но я еще не знала, что тот Харитонов и этот — одно лицо. Я впервые публично выступила со стихами в 1980-м (а начала писать в 1978-м), читала часто, публиковалась в самиздате, и Женя уже слышал обо мне, когда однажды мы встретились на какой-то домашней литературной вечеринке и удивились друг другу: оказалось, что он и есть автор «Духовки».

Женя приносил мне разные свои вещи, я их заглатывала, отмечая отсутствие зазора между ним самим и его текстами. Пантомима произвела удивительную революцию в сознании: у тебя не шесть рук и не три головы, ты не можешь их себе пририсовать, а нафантазировать можно что угодно. Женя был противником фантазирования, его тексты — это попытка обнаружить реальность вне фантазий, которые различаются только тем, что одни становятся стереотипами, а другие остаются «авторскими», то есть материалом для психоаналитиков.

©  Равиль Деушев / Из архива А.Я. Дериева (Новосибирск)

Евгений Харитонов на балконе своей квартиры. 28 или 29 апреля 1981

Евгений Харитонов на балконе своей квартиры. 28 или 29 апреля 1981

Женя сказал, что написал пьесу и в следующий раз, когда машинистка ее напечатает, дня через два-три, принесет. (Сегодня не все поймут, что такое машинистка, ну да ладно, на то и поисковики, чтоб знать всё.) Следующий раз определился, 29 июня 1981 года, 6 вечера. Женя забрал у машинистки рукопись — в ВТО (ныне СТД), находившемся на Тверской (ныне торговый центр), на углу с Пушкинской. В этот удушливый день поехал и взял экземпляр, который принес мне уже не он, а его душеприказчик. Так, помнится, он себя обозначил. Пьеса называлась «Дзынь». Это была как раз фантазия: обратный ход времени. Герой лежит в гробу, потом оживает, но ему плохо, он болен и немощен, потом он все моложе, у него все больше сил, все больше желаний и возможностей…

В Ботаническом саду, сидя на одеяле с ручкой и тетрадкой, я пишу стихотворение, посвященное Жене. Оно начиналось так: «Я плачу, оттого что нет грозы, как зелень ядовита в это лето, такого фосфорического света нет в каталогах средней полосы» — это неподцензурный альманах, в котором участвовал Женя, так назывался, «Каталог». Стихотворение, которое должно было быть радостным, упорно продолжалось на трагической ноте: «Я плачу — оттого что медлит дождь, стоит в резьбе нефритовой крапива, природа неестественно красива, всё нынче зацветает, даже хвощ». А потом «я плачу, на малиновой щеке застыла лихорадочная блёстка, я бледная от роду, как известка, и я привыкла жить на сквозняке», и это как бы о себе было о нем, о себе это была бы фантазия, а о нем — правда. Картинка, нарисовавшаяся словами, чуть опередила реальность.

Я дописала стихотворение, в спешке (последнее четверостишие совсем небрежно, лишь бы закончить), посмотрела на часы, вскочила — пора, а то Женя придет и окажется у закрытой двери. Мы сворачиваем пожитки, почти бежим к выходу, он большой, этот сад, и вдруг на траве видим вороненка, который стоит и не думает улетать. «Странно», — говорит муж и протягивает к нему руку. Тот стоит. И я замечаю, что в клюве у него кровь. Муж берет его на руки, я истерически кричу: «Отпусти, не трогай», он не соглашается: «Возьмем с собой», а у меня такое чувство, что он держит в руках несчастье. И я воплю, но он упорно несет его домой, по пути вороненок умирает. Это был плюс-минус тот момент, когда на Пушкинской улице от тромба в сердце падает и умирает Женя. Вот тут разница между фантазиями и знаками, связями, которые нам непостижимы; и сейчас, когда я пишу это спустя тридцать лет, я снова переживаю ту сцену, тот холодок в спине, мурашки по коже, затемнение в глазах, и ту недосказанность, которая свойственна как бы случайным синхронностям и как бы нереальным перескакиваниям во времени. Когда Женю хоронили, у него одна щека была малинового цвета, и на ней все время выступала блестка, которую мать стирала платком, а она всё выступала и выступала. Он в жизни был очень бледен, а тут… тут был уже не он, но, как и в его пьесе, Женя постепенно оживает — своими текстами, его письмо читается сегодня совершенно естественно, потому что «соломинки», мешавшие его воспринять должным образом, обломились. Осталось всё в чистом виде, мы не можем его назвать, это «чистый вид», многим он кажется пустотой и наваждением, но если почитать Харитонова, то всё встанет на свои места.

______________________________________

1 Два подтверждающих правило исключения: публикация «Духовки» в 1979 году в ленинградском подпольном журнале «Часы» и подборка текстов в машинописном же «Граале» за месяц до смерти.
Страницы:

 

 

 

 

 

КомментарииВсего:6

  • ayktm· 2011-06-22 13:33:59
    в дневнике М.Ф. в 1973 другой Женя
  • Eкатерина Садур· 2011-06-22 14:41:08
    Евгений Харитонов (сейчас видно) новатор языка. Его интонацию, кто как мог, растащили ещё при нём всякие петрушевские (якобы свобода в языке) и нынешние постмодернисты. Дураки, не понимают, что свобода не в имитации разговоров.

    Это время тоскует о Жене.
  • Eкатерина Садур· 2011-06-22 14:41:52
    Пардон, какая-то глупость, сбой в компьютере. Это я написала - НИНА САДУР.
Читать все комментарии ›
Все новости ›