Елена Фанайлова

Я бы хотела начать не с обсуждения значения Ахматовой, а с того, что произошло со мной в тринадцать лет. Мама тогда почитала мои стихи (а она была учительницей литературы в средней школе, и я показывала ей то, что писала) и сказала: «Где это ты успела Ахматовой начитаться?» Я отвечаю: «Мама, я вообще не знаю, кто это такая». Она улыбнулась и сказала: «Ну хорошо, я тебе тогда дам почитать». И дала мне почитать — это были даже не перепечатки, не самиздат: Ахматову в советское время печатали в журналах, как правило, в маргинальных — и, конечно, это были безобидные стихи, что-нибудь про сероглазого короля. Потом уже я сама ходила в библиотеки, разыскивала ее в разных источниках, — и для меня весь Серебряный век, таким образом, начинается с Ахматовой — только потом я начала постепенно понимать, в каком кругу она существовала. Через несколько лет жизни с Ахматовой появились и Гумилев, и Мандельштам (речь идет о конце семидесятых — самом начале восьмидесятых). Я садилась за машинку и перепечатывала все, что могла. Уже много позже я поняла, почему мама решила, что это было влияние Ахматовой, в первых стихах. Дело в том, что она читала мне много Некрасова, а Ахматова признавала, что Некрасов очень сильно на нее повлиял (они с Гумилевым внимательно его читали). Это, видимо, связано с тем, что их интересовала конкретность, которую акмеизм провозглашал как принцип литературы, а Некрасов — один из самых ярких реалистических поэтов XIX века.

Когда мы говорим об Ахматовой, очень важен оказывается ее моральный авторитет, ее дружба с Мандельштамом, с Надеждой Яковлевной, — и то, что она сделала для Бродского и его круга. Так получилось, что она и Пастернак оказались единственными живыми свидетелями дореволюционной русской культуры. И вот это ее живое присутствие в течение многих лет советской жизни — оно очень сильно одухотворяло, осветляло эту жизнь, — и для меня важно, что она человек христианского сознания. Мне никогда не были близки ее лирические тексты, — но вот «Поэму без героя», вообще «взрослую» Ахматову я любила безоговорочно с 16 лет. Ее огромная сила — это историзм, включенность в национальную судьбу, переживание собственной жизни в связи с жизнью страны. То, что она смогла сказать за всех женщин своего поколения, у которых мужья и дети погибли в лагерях, — это огромное, сильное и смелое дело.

И последнее. Ахматова — давно уже миф. Причем миф такой силы, что можно издать книгу под названием «Анти-Ахматова». Если человек раздражает людей так сильно и так долго после своей смерти, скорее всего это означает, что человек этот сделал нечто очень важное.


Юлий Гуголев

Я отношусь к Ахматовой уважительно и многие ее стихи очень люблю, но не могу сказать, что она постоянно со мной — в отличие, скажем, от Ходасевича и Мандельштама. Это, видимо, о другой стороне медали: если не Ахматова, то Цветаева. В стихи Цветаевой я был некоторое время безумно, патологически влюблен. С Ахматовой такого никогда не было. Однако у нее есть строчки, которые живут со мной, и с ними я буду помирать.


Сергей Круглов

Когда человек умирает,
Изменяются его портреты.
По-другому глаза глядят, и губы
Улыбаются другой улыбкой…

Совсем недавно, буквально на днях, будучи на чтениях в музее Ахматовой (Фонтанном доме), я смотрел на огромных размеров фото — ее посмертную маску — и думал о том, что у каждого, живущего российской словесностью, Ахматова — своя. Моя — Ахматова поздняя: королева в опале, почти железная маска, тайный двор, собирающийся вокруг комаровского трона на военный совет, Соломон Волков со товарищи исполняет, трепеща, у подножия трона Девятый квартет Шостаковича, молодой солнечно-рыжий Бродский спешит за водкой, — нет, не северное сияние объемлет пламенем бледной своей свечи окоем многострадальной страны: сквозь удушливую ночь, сквозь скрежет полустанков и слепую тоску пересылок, сквозь лай и лязг конвоя, сквозь пелену разлук и гибелей нам светит седая ее корона, и мы покойны, мы гонимы, но тверды: королева с нами, иерархия жива, как нерушимый столп, жива русская поэтическая речь.

Ахматова поздняя? — Ахматова вечная. Она не умерла, но изменилась; как древний пророк, она вживе взята на небо, к Богу. Изменилась, — и от нашей чуткости к тому, что она принесла в русскую поэзию, от нашей верности присяге слову зависит, узнаем ли мы ее сияющее царственное лицо, когда встретимся вновь в вечной, подлинной жизни.


Дмитрий Кузьмин

Молодая Ахматова была плотью от плоти реформаторского течения в русской поэзии 1910-х годов и, кроме шуток, одною из тех, кто «научил женщин говорить» (хотя для полноты картины в разговоре о том, как возникал и формировался диапазон женских, а не дамских, голосов в русской поэзии, надо помнить еще не только о Цветаевой, но и как минимум о Гуро и Шкапской). Выработанное ею искусство психологической детали вполне изумительно. Дальше было много всего, и в конце концов Ахматовой выпала довольно двусмысленная честь быть символом преемственности поэзии 1960-х по отношению к 1910-м, то есть консервативной традиции (которая парадоксальным образом оказывалась все равно прогрессистской по отношению к официальной советской поэзии, основанной на штампах XIX века). Эту двусмысленность в свое время отметил Лев Лосев, писавший, что для развития русского стиха было бы гораздо хуже, если бы «официальным поэтом» была провозглашена именно Ахматова, а не Маяковский.

Но сегодня и это все уже история, и я, признаться, не совсем понимаю, для чего тянуть в сегодняшний день какие-то прошлые дрязги: в исторической перспективе Ахматова не заедает ничьего хлеба, оставаясь выдающимся автором «завершительного», итожащего склада (то, что именно «Поэма без героя» представляет собой некоторый финальный постскриптум к русской поэзии Серебряного века — тривиальный факт). И это вовсе не значит, что в ее стихах (а кстати сказать — и в «ахматовском мифе») нет зерен нового высказывания, способных дать всходы в следующих поэтических поколениях: собственно, уже на наших глазах развивалось творческое противостояние Ольги Седаковой и Елены Шварц, в рамках которого оба автора напрямую отправлялись и от поэтического, и от мифологического содержания коллизии Ахматова vs. Цветаева. И если прямо сейчас, возможно, обращение новых авторов к ахматовскому тексту как к исходной точке собственного поэтического развития довольно проблематично, то это ровно потому, что за прошедшие со времен Ахматовой полвека очень многое в ее творчестве русской поэзией в целом бесповоротно усвоено.