Большой между рутиной и «Драгоценностями»

Появление балетов Баланчина на сцене главного театра страны в очередной раз поставило вопрос: зачем мы ходим в Большой?

Большой театр присоединился к «закрытому» списку театров, в которых полностью представлен трехактный балет «Драгоценности» Джорджа Баланчина на музыку Габриэля Форе («Изумруды»), Игоря Стравинского («Рубины») и Петра Чайковского («Бриллианты»). Большой подбирался к этому opus magnum Баланчина осторожно — попробовав в прошлом сезоне свои силы на «Рубинах». Премьера тогда прошла более чем спокойно.

Теперь поставили все три части. Поставили с размахом — новые костюмы, много стразов, новые странные декорации, репетиторы из фонда Баланчина. И исполнители — особенно в чирикающих «Рубинах» (Екатерина Крысанова и Вячеслав Лопатин) — вдруг подобрали свое ухарство и оказались музыкальными и владеющими своими телами. И на вариации Анны Тихомировой в «Изумрудах» зал затаился. И апофеоз «Бриллиантов» звучал торжественно и властно. Но вот странное дело: все изыски хореографии Баланчина в Большом оказались какими-то будничными, что ли... Эмоции корректно сдерживались, дети не крутились балеринками в фойе, и в финале не случилось расслабленного выдоха — чаще с подвыванием, — который сопровождает «Драгоценности» в Opéra или Мариинском театре. Публика благодаря работе клакеров послушно навызывала положенные три занавеса, чтобы потом с куда большим энтузиазмом улюлюкать под колоннами театра, наблюдая за молнией во все небо где-то в районе Кремля. Зрители явно не восприняли премьеру как некое свершение.

Похожая история произошла незадолго до премьеры. Именно на сцене Большого прошла в этом году церемония награждения «Золотой маской» — награды раздали, итоги подвели, все посмотрели трансляцию, поохали относительно козней телевизионщиков, вырезавших что-то оппозиционное в словах Кирилла Серебренникова. И как-то совершенно незаметно прошло очень важное событие — а именно то, что критика отдала свою «Маску» балету Большого театра Chroma.

План Большого театра поставить Chroma был изначально провальным: неподготовленная труппа, настроенная на акробатический пафос балетов Юрия Григоровича, пластика Уэйна Макгрегора, хореографа, сама манера двигаться которого может поставить в тупик, бессюжетщина, электронщики, минимализм… Все это противоречило «стилю Большого». И вдруг случился настоящий спектакль, исключительная работа танцовщиков (забыть Светлану Лунькину невозможно), восторг самого хореографа, пообещавшего ставить еще что-то эксклюзивное на труппу Большого. Увы, этот прорыв тоже прошел бы незамеченным, если бы не «Маска» театральной критики.

Нужно сразу объяснить: театральная критика вручает свою «Маску» вся скопом, и драматическая, и музыкальная. Голосуют тайно, прикрываясь локтем от соседа. Численное доминирование «драматических» делает шансы на победу какого бы то ни было «музыкального» события призрачными. А уж тем более в случае со спектаклем, на который и официальное-то жюри почти не обратило внимания. Но вот Chroma критики разглядели и мобилизовались для того, чтобы наградить это экстраординарное событие в нашем музыкальном театре.

И знаете что поразительно: не только «широкая общественность», не только жюри — сам театр был не готов к такому повороту! На сцену за «Маской» вышел явно удивленный помощник руководителя балета Большого. А из комментариев менеджмента несложно было заключить, что эту весомую награду в театре сочли «утешительной».

И вот я подумал: что же такое этот Большой театр, не умеющий осознать собственные достижения, откровенно пренебрегающий маломальской работой с консервативной российской аудиторией, с упорством, достойным лучшего применения, все вываливающий и вываливающий на нее немудрящий психологизм советского балета, не умеющий договориться с артистами, которые стали его собственным символом?

Зачем мы до сих пор ходим в Большой?

Ругать его стало уже общим местом, а пойти в отреставрированное главное здание, чтобы поколупать позолоту (там, где отслоилось) и повздорить с охранниками, которые защищают недорогие банкетки от присаживающихся на них граждан, — чуть ли не национальным спортом. Говорить, что критический тон в отношении Большого доминирует, — не сказать ничего. Он оглушающий. И главное, какое поле для критики — можно попинать менеджмент, посудачить об утере традиций и собственного лица, об измельчании личностей, об удушающей атмосфере.

Но мы все ходим и ходим в Большой. И стремление это не поддается доводам рассудка. В Большом невозможно почувствовать себя комфортно (ну, может, разве от соучастия в корпоративном event). В нем нет ничего благородного, структурного, оформленного. Большой обрушивается на тебя всей сумятицей колонн, колесниц, ступеней, люстр. А красное с золотом в зале? Это же просто месиво, биомасса, безразмерная и бесформенная (теперь хоть почище стало да поярче, а до ремонта — чем не чрево). Большой давит всей своей архитектурно-исторически-административной тяжестью. В нем можно потеряться даже по пути из гардероба к выходу. При этом Большой безжалостно стремится расширяться еще и еще: пространственно — вглубь (в подземные этажи), финансово — вширь (через фонды, школы, попечителей). Невозможно представить, что происходит в груде построек, которые расположены сразу за главным зданием, какие тайны хранит путаница его коридоров или как оказалась его школа в Бразилии!

Большой противится самой идее внятного менеджмента, в нем, кажется, больше стихийного, неконтролируемого, чем рационального или целесообразного. Потому и руководство выглядит порою столь беспомощно в своих кадровых решениях или, например, в борьбе со спекулянтами. Величие Большого лишено ореола сакральности. Оно носит сугубо количественный характер. Большой слишком большой, его громадность тестирует пределы человеческого воображения. Величина Большого — прямой вызов воображению, она безжалостно стремится к бесконечности. Охватить эту махину человеку не под силу. Артисты оказываются заложниками этой невозможности. И критика в отношении Большого — этот голос моськи, попытка сделать Большой понятным (пусть плохим, но понятным и своим) — неспособна хоть как-то повлиять на его необъятную притягательность. И даже согласие рассудка с этой критикой не делает Большой менее желанным.

За что бы ни критиковали Большой — все миролюбиво сходятся в конечной точке: мол, это такое зеркало страны, и чего уж на него пенять, коли… ну понятно. Критика, полагаю, вполне обоснованная (хотя у меня в зале Большого желания заглянуть под бра, чтобы убедиться в том, что «лепнина» пластиковая, не возникало ни разу — как бы я ни накручивал себя чтением газет), но вот предлагаемая аллегория всей страны более чем спорная. И знаете, почему? Потому что из страны «валят», а вот в Большой по-прежнему ходят… И свершения тут все еще возможны. Главное — не дать им затеряться на огромных театральных просторах.