«Мой уникальный путь» в «Приюте комедианта»

Сергей Дрейден в спектакле Григория Дитятковского о природе и предназначении человеческого дара

Имена:  Брайан Фрил · Григорий Дитятковский · Дарина Дружина · Сергей Дрейден

«Целитель верой» ирландского драматурга Брайана Фрила, не так давно открытого российским театром (перевод Михаила Стронина), — пьеса о том, как из этноса, из социума, из круга человеческих ценностей и связей выпадает харизматическая личность, человек, наделенный даром; о спасительной и неблагодарной миссии таланта в больном, одичавшем мире.

По ней Григорий Дитятковский поставил в «Приюте комедианта» притчу «Мой уникальный путь»: о катастрофе носителя дара — заложника своих провалов и, еще больше, своих успехов. Ирландия, в которую возвращается герой и куда вернулся в конце концов и автор пьесы, — страна истоков, прообраз отчужденной, затерянной на задворках мира родины, где гений не в цене, а надеяться можно лишь на чудо. Где вера лежит в области темных преданий и грозных предзнаменований. Сами старинные названия уэльских деревень и селений, по которым гастролируют герои, звучат в их устах и как древние, туманные для непосвященных заклинания, и как поэтические рефрены действия. Поэтический код для Дитятковского — главный манок при выборе пьесы, ставит ли он Ибсена, Расина, Стриндберга или Бродского.

Режиссер отталкивается от композиции, заданной Фрилом, меняя и усложняя ее. Пьеса состоит из монологов трех персонажей, рассказывающих друг о друге, о самых важных моментах их общей кочевой жизни. Фрагменты всех жизней вплетены в общее полотно, хотя каждый, говоря о своем, не перекликается с другими. При этом детали картины высвечиваются, а картина в целом ускользает. Так, обстоятельства смерти главных героев — целителя Фрэнка Харди и его жены Глэдис — проясняются только в финале, потому что не так уж важно, в какой драке погиб он и как покончила с собой она. Ведь для него каждый контакт с публикой — это борьба с темной бездной, риск непризнания, а значит, поражения. А для нее жизнь без Фрэнка, пьяницы и ублюдка, за которым ходит смерть, бессмысленна и пуста, как ни заполняй ее полезной дребеденью вроде вязания прикроватного коврика.

Третий участник драмы — антрепренер Тэдди, монологом которого заканчивается пьеса, — призван быть объективным наблюдателем, подручным и арбитром всех мучительных перипетий их странного брака. Именно ему (а не Фрэнку Харди, как у Фрила) режиссер отвел роль, начинающую и замыкающую действие в своеобразное драматическое рондо. Эту ключевую роль играет Сергей Дрейден. Находясь почти все время на сцене, он ведет эту драму исповедей и затмений, неприкаянности и любовной жажды. Однако новоявленный «Расёмон», в отличие от фильма японского киноклассика, не дает объективизированного вывода о человеческих страстях. Лирический дискурс здесь не способ открыться-оправдаться перед другими, но попытка спрятать свою боль прежде всего от самого себя. И посторонний наблюдатель становится самым пристрастным участником драмы двоих: потому что любил и продолжает любить обоих даже после их смерти. Дитятковский не раз вводил своеобразным курсивом в свои спектакли виртуозный органический артистизм Дрейдена. В этой постановке его персонаж сплетает разрозненные нити всех судеб в единый узел трагического предназначения — друг другу и всем, кто пришел на шоу.

Тэдди Дрейдена — это идеальная публика: в его памяти остался и хранится след погасшей жизни артиста. Он ловко обводит мелом распластанную по стене фигуру Фрэнка. Человек уходит — силуэт остается знаком пустоты.

Запоминать, хранить впечатления восторга перед чужим даром, даже торговать этими впечатлениями, — работа и страсть Тэдди. В начале спектакля он предъявляет публике развешанные у порталов памятки — портреты далеких кумиров шоу-бизнеса: Тэдди-Дрейден дает назидательный мастер-класс на тему артистической славы, с поясняющими схемами-рисунками, фотографиями, афишами. Это сыграно как феерическая трагикомедия. Пользуясь лексикой этого персонажа — «фантастно!». Так жизнь целителя Фрэнсиса Харди вплетается в сонм великих феноменов — от Фрэда Астера до мулатки, разговаривающей с голубями, и музицирующего пса. А за пошловатыми сентенциями неудачливого предпринимателя открывается опыт самоотверженной и счастливой, несмотря ни на что, жизни.

Под аккомпанемент заигранной пластинки, с ностальгической голливудской мелодией счастья, его тело легко вспархивает в рисунке танцевальных движений: «Милая, очарованье мое, нежный свой лик не меняй». Хореограф С. Грицай поставил каждому персонажу не танец, а эскиз танца-рефлексии. У Дрейдена это получается грациозно и лаконично, точно в пространстве прочерчен автограф великого танцовщика.

Притча Дитятковского еще и о вечном риске творчества, которое бежит реальности, чтобы не поддаться ее неотвратимой катастрофе. О творчестве, которое стремится подчинить и исправить натуру. Сам режиссер исполняет роль Фрэнка Харди. Его герой все время сочиняет обстоятельства, ситуации, причины, словно не видит и не знает настоящего. Одним словом, он врет, или, как говорит его жена, все переиначивает. Это вдохновенное и пронзительное вранье. И это единственный путь к сердцам людей, которых он заставляет себе верить и даже подражать. Все вспоминающие тоже склонны присочинить кое-что, потому что жить одной реальностью, даже прошлой, невыносимо. Он для них мессия — несмотря ни на что. Из-за него Глэдис ушла из своей пуританской семьи и готова была плюнуть в лицо собственному отцу. Тэдди же действительно наплевал на свой пресловутый шоу-бизнес, так ничего и не заработав на этой авантюре. Какая там семья, какой бизнес, если только этот «фантастный» человек может сделать жизнь захватывающе одухотворенной, как бы низко он ни падал.

В дырявом свитере, в пыльно-коричневой шляпе скитальца и поэта, он глядит поверх голов куда-то за пределы сцены, но в то же время все замечает вокруг. Пританцовывая, выпивая и штурмуя стену, он создает миф из самого себя. Сочиняет персонажей своей жизни, часто пренебрегая действительными фактами. Путает похороны родителей — утверждает, что хоронил давно умершую мать, а не только что скончавшегося отца. Жену всегда называет любовницей, приписывает ей бесплодие и убегает от нее, от ее страданий, когда она рожает в поле. Он убегает от трагического финала близких людей — это, может, единственное, что в нем постоянно. Но все смерти — это его смерти. И он не уходит от развязки, от ножей кабацких пьяниц, когда видит, что силы его исчерпаны и чуда преображения не будет. А когда чудеса случаются, он удивляется, отчего почти никто его не благодарит, как тот хромой фермер, что отдал ему за исцеление свой бумажник. Он нуждается в восторгах и аплодисментах мировой аудитории, в отклике темной бездны зала.

Но если мужчинам работа может заменить жизнь, то женщина свой путь ведет к продолжению рода. Она может все простить любимому, кроме своих нерожденных детей. Кульминацией двадцатилетних скитаний триумвирата навсегда остались страшные роды Глэдис среди дороги, в фургоне. Тэдди принимал роды, Фрэнк сбежал, чтобы не видеть ее мучений, но все равно знал обо всем в подробностях. И мертвый ребенок, которого она родила и долго держала у своей груди, а потом велела закопать в землю, стал смертью их брака, но не любви. Любовь не умирает. Актриса Дарина Дружина играет мужественное противостояние разрушению чувств.

Отсюда жесткость ее рисунка, отсутствие какой-либо сентиментальности при нервном напряжении вплоть до истерики. Обиду, боль, ревность к его дару превозмогает вера: в его харизму, в его право быть над людьми и вне людского суда. Она — самый главный его пациент и самое преданное его создание, пока он жив.

На сцене, где взгляду открыты световая арматура, изнанка кулис, художник Эмиль Капелюш смоделировал пространство зала-мира. Ряды пустых кресел провинциальной киношки показаны сбоку, точно профильная развертка того зала, в котором мы смотрим этот спектакль и где тоже когда-то был кинотеатр. Барные стойки у порталов обрамляют сцену: это трибуны и подмостки для наших героев, ведь выпивка есть условие их выживания. Дитятковский всегда избегал бытовых мотивировок действия. В этом спектакле он довел свой метод до символики, оставив при этом конкретность в деталях обстановки и костюмов. Одежда персонажей почти вне времени: клетчатая кепка, жилетка и перстень Тэдди — атрибуты администратора и романтика шоу-бизнеса; затрапезное облачение бродячего философа Фрэнка и непритязательный наряд его жены — серый плащ, красное платье, зеленый берет и сумочка — знаки постоянного балансирования между нуждой и благопристойностью.

Для Брайана Фрила бродяга, сомнительный врачеватель и демиург Фрэнк Хард — автобиографический образ художника-повествователя своей жизни. Григорий Дитятковский выстраивает эту роль как аллегорию режиссуры — жизненной миссии и рокового предназначения артиста, призванного выправить не согнутые пальцы и больные тела, но убогие души.