СВЕТЛАНА РЕЙТЕР записала рассказ человека, выжившего в Винницком гетто
© Евгений Гурко / OpenSpace.ru
Лидия Мильготина
ДетствоДевичья моя фамилия — Шаргородская. Я родилась на Украине, в городе Виннице, в 1927 году. До десяти лет мое детство было нормальным; мать, Эмма Шаргородская, заведовала библиотекой. Отец, Абрам Левит, был заведующим отделом в заготзерне, но в 1937 году его репрессировали, объявив врагом народа. Для начала в 1936 году исключили из партии — видно, потому, что отец его был раввином.
Но отец мой и мама были убежденными комсомольцами, боролись за установление Советской власти. Нас воспитывали в духе преданности Родине и в любви к ней. Все общественно-политические события в семье всегда обсуждались, но в детской памяти они сохранились не очень хорошо. В 1937 году отца ночью увели из дома, и только потом, много десятилетий спустя, я получила справку о его посмертной реабилитации. Никто не извинился передо мной за то, что у меня отобрали отца. А в школе, я помню, меня презирали за то, что мой отец «предатель». Но я хорошо училась, у меня даже троек не было, и четверок мало.
Был брат Боря и сестра Рахиль. Их вместе с мамой убили у меня на глазах.
Борик родился 18 марта, в день Парижской Коммуны, в 1934 году. Сестренка, Рушенька, родилась после ареста отца, в 1938 году. Чтобы как-то прокормить семью, моя мама устроилась работать в санаторий, где и жила вместе с моей сестрой. А мы с братом оставались в доме: я водила Борю в садик, он в сентябре должен был пойти в школу. Мне было тогда тринадцать лет, и я занималась хозяйством, как умела, хотя и сама училась в школе. Мама приезжала в Винницу в те дни, когда ей давали выходные на три или четыре дня: в санатории был пересменок, его готовили для детей новой смены, и мама полностью освобождала меня от всех домашних занятий.
Я впервые узнала о том, что я еврейка, когда училась в школе. В начальной школе учительница просила учеников подняться, называла их по фамилиям и спрашивала, какой они национальности. Тогда я даже не знала, как ответить на этот вопрос. Я сказала: «Можно, я спрошу у мамы и вам завтра все расскажу». И когда я пришла домой, мне объяснили, что я еврейка.
Начало войны22 июня 1941 года мама как раз была дома, а я собралась в кино. Я не помню, на какой фильм хотела пойти, потому что в кино я так и не попала. Только собралась уходить со двора, как раздался сильный крик: «Война!» И мама стала меня звать: «Дочка, вернись домой!» Мне кажется, я узнала о войне часов в двенадцать дня. Может, кто-то узнал об этом и раньше, но у нас не было радио, а только черный репродуктор во дворе. В этот же день началась бомбежка: мы жили на 2-м этаже, а на 1-м этаже — соседи. Мы спускались к ним. Вой самолетов преследует меня до сих пор: взрывы, грохот. Бомбежка прекращалась на пару часов, а потом все опять начиналось заново. Маме с Рушей пришлось поехать в санаторий — я уже не помню, как он назывался, потому что память сохраняет не все, но я знала, что вернуться домой мама не могла, пока не разберут всех детей. Дети, видно, были со всей области. Мы с братом опять остались одни: садик уже не работал, уроков в школе не было, и я одна ходила за продуктами: помню, бомбежка застала меня в магазине, куда я пришла за хлебом. Мы видели, как из города бегут наши соседи — те, кто мог эвакуироваться. Я бегала за машинами, на которых уезжали советские солдаты, и просила: «Заберите нас». Но мне отвечали: «Деточка, мы отступаем, спасайтесь сами, как можете». 17 июля 1941 года мама вернулась в Винницу, а на следующий день немцы вошли в город. В этот день была очень хорошая погода, небо было синее, солнце светило, и вдруг все стало черным-черным, потому что началась стрельба, взорвали мост через реку Буг, и уже мы никуда не могли бежать. Мост, отступая, взорвали наши солдаты. Мы остались на берегу. Немцы въезжали в город на мотоциклах, в касках. И началась наша бесправная жизнь: фашисты заходили в дома, искали ценные вещи, но взять у нас было нечего, после ареста отца маминых денег хватало только на молоко, хлеб и чай с сахаром. Я с детства светленькая, с белыми волосами, на еврейку совсем не похожа. Мама заплетала мне косички, надевала на голову платок, давала мне в руки наволочку или простыню, и я шла менять постельное белье на хлеб и картошку. Приносила то, что могла. Потом повсюду развесили объявления о том, что всем евреям нужно нашить на одежду звезду Давида. Нашивки мама делать не стала; Рахиль и Боря вообще перестали выходить из дома, а я ходила только на рынок. Я не понимала, что происходит, только помню, что 1 сентября решила пойти в школу: очень хотела учиться, и у меня была любимая учительница, по русскому языку. Я пришла в школу 1 сентября 1941 года, поднялась по лестнице. Вышла моя любимая учительница и спросила: «А ты что здесь делаешь?» Я сказала: «Вот, пришла в школу». А она ответила: «Мы жидов не учим». Я заплакала и ушла.
Читать текст полностью
Погром
19 сентября случился самый страшный день в моей жизни. В пять часов утра нас разбудил страшный крик и лай собак. Мы выглянули в окно и увидели полицаев в черной одежде, в касках, с ружьями. Рядом — украинцы, которые помогали немцам. Все они заходили в дома и силой вытаскивали на улицу евреев. Первое, что пришло на ум, — спрятаться. А куда? У нас в доме был чердак и приставная лестница. Мама с братом и сестрой залезли на чердак, а я убрала лестницу, закрыла квартиру и вышла во двор, стала наблюдать, что происходит. Потом увидела, как из дома выволакивают маму, и сестренка у нее на руках была белая, как стена, а рядом шел братик. Наверное, дверь в нашу квартиру выломали, к чердаку приставили лестницу, и их нашли. Мама успела мне сказать, что с чердака их сбрасывали на пол, и сестренка уже не могла ничего говорить, а братик кричал: «Ой, мне страшно». Когда их выволокли во двор, то я присоединилась к ним, хотя мама моя кричала: «Не трогайте ее, она русская!» Я пошла с ними под конвоем. Конвоиры были русскими, а впереди шли украинцы, наши хорошие соседи, которые помогали немцам, потому что немцы не всегда могли по внешности определить, кто еврей, а кто русский. И из каждого дома вытаскивали людей. Рядом с нами жила соседка, больная раком. Ее муж и сын уехали в эвакуацию, а ее с собой взять не могли, поскольку она совсем была плоха. Я видела, как полицаи тащили ее по брусчатке, она ходить уже не могла, колени у нее были обагрены кровью до кости, мясо было видно. Она, по-моему, кричать уже от боли не могла. Не могу я это забыть, понимаете? Эти картины помимо моей воли встают у меня перед глазами, и ночью я просыпаюсь и думаю: «Это действительно было со мной? Или это мне приснилось?»
© Евгений Гурко / OpenSpace.ru
Лидия Мильготина
Нас под конвоем повели на соседскую улицу, где стояли машины — грузовые, обитые брезентом. И стояли гестаповцы. Всех собрали на какой-то площадке: дети кричали, старики молились. Я видела картину: беременная женщина лежала на земле, а рядом стоял ее сын, маленький мальчик лет двух, и орал. У женщины изо рта тащили золотые коронки, она страшно кричала, и истошно рыдал ее мальчик. Я на всю жизнь это запомню. В каком-то кошмаре нас закинули в грузовик и повезли по Винницкому шоссе. Слышны были редкие выстрелы, и мой брат поднял брезент и увидел, что машины останавливаются, вдоль шоссе копают ямы и бросают туда людей. И тогда он закричал: «Я не хочу умирать!» Нас выгрузили. Мама отталкивала меня и кричала: «Она русская!» Меня забросили в машину, повезли обратно в город и вышвырнули при въезде в Винницу. Больше я никогда не видела ни маму, ни брата, ни сестру. Их всех убили.
Оккупация
После того как меня выбросили из машины, я пошла домой, больше некуда было. Как дошла, не помню. Я зашла в наш дом, поднялась на второй этаж, зашла в квартиру. Там уже был сосед, Ваня, он рылся в наших вещах. Со мной началась истерика, я стала кричать. Он сказал: «Ты зачем сюда пришла?» А я ответила: «Это же мой дом!» — «Нет у тебя больше дома», — ответил он, взял меня за руку и повел меня на ту же улицу, откуда нас отправляли на машинах. Грузовиков уже не было. Стоял только один гестаповец. Он посмотрел на соседа, потом на меня. Сосед крикнул: «Это “юдэ”!» А гестаповец покачал головой и махнул рукой в сторону дороги.
На другом конце города, возле вокзала, жили наши друзья, семья Ханопуло. Я пришла к ним — грязная, пешком, в каком-то беспамятстве. Мой тринадцатилетний мозг отказывался понимать то, что со мной происходило. Своих детей у Ханопуло не было, они вымыли меня, накормили, и они, наверное, хотели, чтобы я у них жила. Но везде уже расклеили объявления о том, что тех, кто укрывает евреев, ждет немедленная смерть. Мне нельзя было выходить на улицу, но я, ребенок, все-таки выглядывала в окно. Меня заметили соседи и пригрозили, что доложат в комендатуру. И я, конечно, ушла, поскольку не могла подвергать друзей смертельной опасности. А куда я пошла? Опять в свой двор, я же не знала другого места, куда идти. На первом этаже жили наши хорошие соседи, дядя Филипп и тетя Лена. Я помню, когда начались поквартирные обходы, мама отнесла к ним наш молдавский ковер, лучшие детские вещи и постельное белье. Филипп и Лена рисковали жизнью, когда меня впустили: наверху жил тот самый Ваня, который отвел меня к гестаповцу, и в любую минуту он и их мог предать. Я приходила к Филиппу и Лене по ночам, а днем пряталась на русском кладбище. Меня подкармливали, чем могли. Я пряталась у них, а затем тетя Лена попросила свою сестру, жившую в городе Немирове, забрать меня к себе, поскольку там спастись было проще. Я собрала кое-какие вещи: бархатный костюмчик брата, постельное белье. И с узелком из тех вещей, которые остались от мамы, поехала в Немиров. На новом месте я старалась, как могла: таскала дрова, носила воду, мыла полы, смотрела за детишками. Как-то в разговоре я сказала, что у тети Лены, в Виннице, остался наш молдавский ковер. Ее сестра сказала: «Напиши мне записку, я съезжу в Винницу, привезу ковер». Я и написала.
Ночью сестра тети Лены приезжает, кидается ко мне, рыдает: «Ой, прости меня, была облава, ковер забрали». А сама пьяная. А утром она отправила меня обратно в Винницу, потому что я ей стала не нужна. Я попросила собрать мой узелок и пошла обратно — пешком. Только по дороге я обнаружила, что в узелке вместо самых ценных вещей — кирпич.
Уже была осень, становилось холодно. Квартиру моих родителей занял сосед Ваня. На нашей улице устроили гетто: мой одноклассник, Юра Рахман, жил там вместе с отцом, они красили и дубили кожу, делали шапки для немцев. И я пошла к ним. Гетто в Виннице выглядело так: двухэтажный дом, окруженный забором из колючей проволоки. На первом этаже жили мужчины, а на втором — женщины, евреи из Винницы и из Приднестровья. Охранники из местных полицаев-украинцев по ночам устраивали проверки. Нас выгоняли на холод из постели, а постель была — одно название, лохмотья, и голодно было, и холодно. Топили единственную печку щепками, которые конвой разрешал собирать. Тетя Лена, если ей удавалось, приносила мне вареную картошку и морковку и меня подкармливала. Так прошла зима.
Весной, в марте, объявили, что евреи, оставшиеся в Виннице, должны взять с собой самые ценные вещи и прийти на стадион. Нас повели под конвоем. У входа на стадион стояли румыны и говорили: «Не бойтесь, вас не убьют». Мы шли и плакали, конечно, оплакивали свою жизнь. На стадионе опять было страшно: старики молились, дети плакали. И один скрипач играл «Плач Израиля», и с тех пор я не могу слышать ни одной еврейской мелодии. А потом, совершенно неожиданно, нас отпустили и велели приходить так же организованно — через месяц.
Но уже пошли слухи, что гетто будет полностью уничтожено. Юра Рахман вместе с отцом тайком вырыли тоннель и заложили вход в него досками, а сверху поставили чан, в котором варили кожу. Они сказали мне, что ночью выберутся в город, и если за ними не будет погони, то я должна идти за ними. Я не спала всю ночь и под утро, по их следам, вылезла в город.
Меня приютила русская женщина, Валентина Федотова. Она сделала мне справку, по которой мне прибавили год и дали имя: Лужанская Лидия Степановна. С этой справкой я устроилась на работу в прачечную. Там мне давали похлебку, в которой плавала шелуха от гороха, и давали кусочек жмыха. А потом опять начались облавы, молодых девушек угоняли в Германию, и меня угнали.
До конца войны я была чернорабочей на немецких фермах, — сначала в Мюнхене, потом в деревнях неподалеку. Три года я жила в страшном страхе: меня считали русской, я боялась, что кто-то догадается, что я еврейка, и поэтому все время молчала. Делала, что мне поручают, от зари до зари, питалась остатками какой-то пищи, жила в бараке, в одной комнате с горбатой немкой, и меня считали немой и сумасшедшей. Нас освободили американцы, которые потом передали нас советским войскам. Нас повезли в Польшу, где после многочисленных проверок у меня забрали все документы, выдали какую-то справку и привезли в Винницу.
После войны. Узбекистан
© Евгений Гурко / OpenSpace.ru
Лидия Мильготина
Почти все мамины родственники жили в Одессе, кроме ее старшего брата, Шаргородского Бориса Львовича, который после окончания института был направлен в Узбекистан, в город Ургенч. Я не помнила имен своих родственников, только фамилию Шаргородская и еще почему-то адрес маминой сестры в Одессе. Я отбила в Одессу телеграмму о том, что жива и нахожусь в Виннице. Оттуда довольно быстро пришел ответ: «Ждем, любим». И я, в чем была, поехала на вокзал. Поезда тогда не ходили, вместо них были только товарные составы. Денег у меня не было, и я заскочила в вагон «зайцем». В Одессе, конечно, меня никто не встречал, и мамину сестру я нашла сама. Жизнь была такая: в одной комнате жила моя бабушка, мамина сестра и две ее дочери, Зина и Сара. Вернулся с фронта тетин муж, и стало очень тесно. Пришлось писать письмо дяде Борису, проситься в Ургенч. В 1946 году он оформил мне вызов и прислал мне денег на билет. И я ехала: через Москву, Ташкент. Затем на перевалочной базе в Чарджоу меня посадили в «кукурузник», и я прилетела в Ургенч.
Дядя говорил мне, что сильно передо мной виноват: оказывается, до войны мама просила его забрать нас к себе, но он побоялся везти в Ургенч семью врага народа. Конечно, их можно понять, всем было страшно. В Ургенче я окончила школу, и в 1946 году поступила в педагогический институт. Дядя меня очень любил, детей у него не было. Жизнь после войны была тяжелая, мне не хотелось чувствовать себя нахлебницей, и через родственника дядиной жены я устроилась в редакцию местной газеты радисткой. Днем я училась, а ночью, с полуночи до двух часов, вела радиоприем информации. Я научилась сокращенно писать информацию, а потом обрабатывать ее. Там же, в редакции, я встретила своего мужа. Я ходила всегда с опущенной головой, и, когда один раз заходила в редакцию, навстречу мне шел молодой человек. Я ему уступаю дорогу, а он мне. И так раз семь. Оказалось, что это мой будущий муж, Владимир Мильготин. Он работал корреспондентом на фронте, еще в армии вступил в партию и был командирован в Ургенч. В газете он прошел путь от корреспондента до редактора.
У меня все складывалось не так удачно: перед окончанием института, когда уже надо было сдавать экзамены, я заполнила анкету, где указала, что была в оккупации. И прямо перед государственными экзаменами меня исключили из института. Мне помог дядя, который взял меня за руку, повез в министерство образования и сказал: «Вот моя племянница. Она чудом выжила. И теперь за то, что она осталась жива, вы ее исключаете». И меня через какое-то время восстановили и допустили к экзаменам.
Потом направили работать в сельскую школу, недалеко от города. Там, в сельской школе, никто не знал русского языка. Я помню, мне дали старшие классы, и на первом уроке мне нужно было рассказать про Тургенева. Я всю ночь готовилась, взяла в библиотеке книги, написала огромный конспект. Пришла на урок, сделала перекличку, сказала: «Сейчас я вам расскажу о Тургеневе, о его жизни и творчестве, слушайте меня внимательно и задавайте вопросы». Потом я с пафосом, очень красиво рассказываю о любви Тургенева к Полине Виардо, а мои ученики смотрят на меня вылупленными глазенками. Я немножко говорила по-узбекски и спросила: «Вам все понятно?» А один мальчик ответил: «Извините, но мы ничего не поняли». Я говорю: «Как же так, ребята, вы же в девятом классе! Как же вы до этого учились?» А мальчик отвечает: «У нас раньше был преподаватель-татарин, он с нами на уроках по-татарски и по-узбекски говорил».
Наше время
У меня два сына, Феликс и Боря. В 1984 году от инфаркта умер мой муж, полгода не дожив до своего 60-летия. Он для меня был всем. После его смерти я не могла сама перейти дорогу: шла на красный свет, а шофера материли меня. Я на тот момент работала заведующей библиотекой в Ургенче и занималась общественной работой: у меня в библиотеке были викторины «Что? Где? Когда?», «Голубой огонек», и «Музыкальная гостиная». Был «Клуб боевой славы», я вела активную работу, чтобы отвлечься от черных мыслей, которые сопровождают меня всю мою жизнь. {-tsr-}В Москву я переехала к своему младшему сыну Боре, врачу по профессии. Мне часто приходится ходить на похороны, потому что безвозвратно уходят люди, те, кто помнил, что было раньше. Я не могу понять, почему люди убивают друг друга. Агрессия в отношении других национальностей кажется мне страшной. Фашизм, мне кажется, имеет какую-то странную периодичность еще со времен святой инквизиции. Вот сейчас убивают и избивают восточных людей. И это страшно. Вы говорите, что вы еврейка и можете меня понять. Но понять и принять то, через что я прошла, просто невозможно. Это не уходит из моей памяти и всю жизнь идет со мной рядом, я не могу забыть убитых и не могу предать их память. А после меня рассказывать о них будет просто некому.
OPENSPACE.RU благодарит Михаила Гершензона и Надежду Шапиро за помощь в подготовке этого материала
Вообще-то речь в рассказе идет конкретно о русских и украинцах (полицаи, кстати говоря, тоже не были немцами). Не то чтобы население "целого ряда стран Центральной и Восточной Европы..." (а также Западной, до кучи) вело себя лучше... Были, конечно, праведники и в этом Содоме - но ничтожно число их.
выписки из "Книги записей актов гражданского состояния на 1933 г. на смерть" Сосонского сельского Совета Винницкого района Винницкой области. Вот записи за май - июнь 1933 года.
"9 травня*. Сташко Данило Мартинович, вiк - 42 р[окiв]**, укр., член артiлi, причина смерти - вiд голоду".
"14 травня 1933 р. Романенко Якiв Левков, вiк 52 р., укр., член артiлi.Помер вiд голоду".
"11 червня ***. Романенко Тодоска Макитiвна, вiк-6 рокiв, нац.-украiнка. Хто утримав - батько, ремество - хлiбороб... причина смертi: встановлено с/р та мiлiцею, що батька зарiзав и з`iв" (что отец зарезал и съел.)
"Романенко Ганна Микитовна, вiк -3 роки, причина смертi - зарiзав батько для iжi (зарезал отец для еды)".
"Захарович Григорiй Тимков, вiк - 7 рокiв, причина смертi: зарiзано людоiдом".
Даже секретари местных отделений компартии не выдерживали и писали письма начальству по поводу происходившего: "...Смертность от голодания набрала массовый характер... Есть случаи, когда колхозник выходит в поле на работу, там ложится и умирает". В другом письме первый секретарь Винницкого обкома В. И. Чернявский пишет секретарю ЦК КП(б)У С. В. Косиору: "В последнее время увеличилось число смертей и не прекращаются факты людоедства и трупоедства. В некоторых наиболее пораженных голодом селах ежедневно до 10 случаев смерти..."
http://www.deathweb.ru/index.php?name=Page&op=page&pid=46
Верно. Он ведь не только Романенко съел, но и Христа распял, а в промежутке выпил из крана воду и замучил слона в зоопарке.
Напомнить чем Заготзерно в голодомор занималось?
Вообще-то, население Центральной и Восточной Европы вело себя ГОРАЗДО лучше. А в Западной Европе и Скандинавии, так и вообще ситуация коренным образом отличалась от нашей. Достаточно сравнить процент выживших евреев в какой-нибудь Голландии и на Зап.Украине или Прибалтике. Если в Скандинавии спасали, в Восточной Европе пособничали, то на Украине резали своими руками, а потом спокойно жили в их же домах, и до сих пор живут. 80% убийств на местных.
2 triclozan
Вы конечно можете вешать свои грехи на Абрама Левита, но это не изменит того очевидного факта, что русская революция была русским проектом, частью русской истории, и совершали ее русские массы, а не горстка инородцев. А что до легионеров (какой бы мразью они ни были), то они всего лишь исполняли местный заказ. Их ответственность носит персональный, а не исторический характер. Исторически за русскую революцию и ее ужасы несет ответственность русский народ и никто иной. Вы ведь киевское "Динамо" и "Шахтер" за украинские команды держите, правда?
Вы зря упрямитесь. В Голландии погибло 75% - существенно больше, чем в Белоруссии (65%) и на Украине в целом (60%). Понятно, тут следует учитывать, что многим евреям Белоруссии и Украины удалось бежать до прихода немцев. Но, с другой стороны, оккупация на Востоке была существенно более жесткой, чем дружелюбная оккупация-де-люкс западных стран. Подобный процент ликвидации голландских евреев был бы абсолютно невозможен без ОЧЕНЬ тесного сотрудничества населения. Конечно, депортацией в Освенцим из Франции и Бенилюкса руководили немцы, но вылавливали евреев местные полицейские по доносам местных жителей. Еще одна деталь: депортации с Запада начались гораздо позднее восточных ликвидаций. Они просто банально НЕ УСПЕЛИ.
Что касается сусальной рязановской сказочки про датского короля, якобы нацепившего желтую звезду вкупе со всем народом, то это поздние враки. Датские рыбаки действительно переправили в Швецию почти всех датских евреев, но это был буквально разбойничий промысел. За переезд через пролив требовали деньги, равные стоимости дома в центре Копенгагена. Люди и отдавали дома - просто переписывали их на мародеров с лодками. А если не хватало, подписывали долговые расписки, по которым платили потом два-три десятилетия после войны. Были случаи, когда, уже слупив эти суммы и загрузив семью в лодку, перевозчики требовали доплаты, угрожая в противном случае сдать беженцев в гестапо. Опасности мародерам не было никакой - немцы смотрели на их промысел сквозь пальцы, получая в обмен полное и добровольное сотрудничество Дании с нацистской Германией.
Короче, не надо ля-ля.
никакой политический строй не заставит человека добровольно делать гадости,если он внутренне к этому не предрасположен
"ощущение,что ненависть к евреям заложена на генетическом уровне"
И отчего это?
После такого рассказа лучше к зеркалу подойти и задать СЕБЕ один очень простой вопрос "а что бы сделал Я"?
2 rettt
>>>> ощущение,что ненависть к евреям заложена на генетическом уровне <<<<
Это вряд ли - существенных генетических различий не зарегистрировано. Видимо, Вы используете неподходящее слово. Точнее будет - "на метафизическом уровне". То есть неприязнь к евреям испытывают заранее, ко всем скопом, не будучи знакомыми конкретно с тем или иным из этого скопа (как раз конкретное знакомство часто рождает нормальные отношения, впрочем, тоже омраченные вышеупомянутым метафизическим фоном).
Трудно спорить с этим утверждением.
2 nsogso
>>>> И отчего это? <<<<
Ответ лежит на поверхности, дорогой nsogso. Если неприязнь носит метафизический характер, то и причины ее лежат в этой области. Не внешней (Христа распяли, сало покрали, народ споили, все схвачено, нос кривой), которая относится к уровню рационализации и потому часто выглядит нелепо, а именно метафизической (принципиально иное, раздражающее, часто не формализуемое самим его носителем мировосприятие).
Во-первых, Западная Украина попала в польскую статистику. Это легко проверить на том же сайте Яд-Вашема. Во-вторых, как вы правильно заметили, с Восточной Украины и Беларусии народ более менее успел уйти.
И про жесткую окупацию тоже интересный вопрос... В Беларуссии, да. А в Прибалтике, во Львове, Ивано-Франковске и т.д. она стала жесткой только со временем, когда дела у немцев пошли плохо. А когда они входили, встречали их цветами толпы народа. Посмотрите хронику. И решение еврейского вопроса было практически делегировано местным, которые решили его очень быстро и жестоко - до образования гетто дожили далеко не все. В этом и отличие с Европой.
Про датского короля сказки только по форме. Датская королевская семья открыто выступала против политики фашистов и против холокоста. Это исторический факт.
Не поймите меня неверно - я вовсе не пытаюсь приуменьшить весомый вклад в Холокост прибалтов, поляков, словаков и украинцев. Я говорю лишь, что прочая Европа не слишком от них отличалась в принципе (и голландские 75% говорят сами за себя). Там тоже местные решали все "быстро и жестко", хотя и внешне куда цивилизованней. Расстрельных рвов под Мехеленом и Компьеном действительно нету - людей везли на Восток, дабы не строить предприятия по утилизации трупов.
Хочется Вам непременно верить в датскую сказку - нет проблем. Вот только эти капли датского короля были крокодиловы. Да, он СЛОВЕСНО осуждал депортацию евреев. Но НА ДЕЛЕ те евреи, у кого не хватило денег заплатить мародерам, были в итоге депортированы. Правда, не в Освенцим, а в Терезин, но конец-то был предназначен всем один и тот же. Да, король - снова СЛОВЕСНО - посылал в германский МИД ноты с требованием улучшить условия "проживания" датских граждан в Терезине. Но НА ДЕЛЕ, когда немцы организовали-таки инспекционную поездку в лагерь, сначала долго саботировал участие в ней датчан, а потом позорно сотрудничал в последовавшем пропагандистском спектакле.
Я, безусловно, принимаю Ваши аргументы. Очень глубоко и точно!
Мне это сложно понять на психологическом уровне в силу того, что это "метафизическое отличие" у меня вызывало не отторжение, а симпатию и любопытство.
Один мой знакомый как-то сказал мне, что все евреи делятся на торговцев и книжников. Я больше общался с книжниками.
Может быть, дело в торговцах?
Да нет, не в торговцах - это тоже внешнее.
Суть в том, что в силу исторических причин евреи сохраняли свое единобожие посредством быта, причем (уже в оформленном виде) на протяжении полутора тысячелетий. Поэтому вытекающие из единобожия детерминизм, всеобщая взаимосвязанность и отсутствие иерархий (есть только две ступени - Я и Бог) закреплены у них на уровне мировосприятия. Раздражающим на метафизическом уровне является именно последнее. Еврей может подчиняться, занимать посты в иерархии и изо всех сил признавать ее, но в глубине души он всегда знает, что начальник у него всего Один. И это - хочет он того или нет - читается в его глазах и в его поведении. Причем читается всеми - от биндюжника до профессора (оттого-то непрязнь к евреям свойствена всем социальным слоям).
Ясно, что любой уважающий иерархию (или живущий за счет иерархии) человек должен встречать подобный подход с неприязнью. Эта неприязнь трудно осознается, тем более, что, как правило, ни семит, ни антисемит не понимают ее истинной причины. Тут-то и появляется рационализация. Сама по себе нелепая и противоречивая, она тем не менее отражает интуитивное раздражение, имеющее реальные корни.
Признаться, практически не интересовался иудаизмом, поэтому то, что Вы сообщили, для меня - новость.
Удивляет, что практически все народы Европы, словно сговорившись, нашли универсальных жертв.
Также странно, что это практически не обсуждается до сих пор.
Здесь я не совсем соглашусь.
Официальный Израиль чтит всех праведников. И праведникам Прибалтийским или Украинским у них уделяется внимания не меньше, чем Европейским. И по поводу отказа Черчиля бомбить Освенцим тоже мнение весьма однозначное. Так что, я расшаркивания перед Европой не заметил.
Интересно другое. Я лично знаю украинца всю войну прятавшего в землянке еврейского врача. Он всю жизнь прожил в селе, из которого родом мой отец. И он до сих пор скрывает это от окружающих. Хотя в честь него посадили дерево в Израиле... Не хочет человек, чтоб окружающие знали. Прятать не боялся, а соседей боится...
Презентация была сделана на основе фотографии из немецких архивов: гетто, массовые расстрелы, фотографии русских, работающих на Siemens, фотографии из карманов убитых немецких солдат: они любили фотографировать тех, кого убивали, а иногда даже могли носить с собой отрезаные пальцы своих жертв. Честно могу сказать, ощущение от подготовки этой работы были самые жестокие. Коллеги- историки не могли смотреть ее без ужаса.
Но во всем этом, ужасе и кошмаре, у меня осталось одно впечатление: немцы все же принесли покаяние (этот самый Фонд должен был находить пострадавших в России и в Украине и выплачивать им компенсации), а сдававшие всех евреев славяне (которые также не должны были бы жить по задумке немцев) так и не нашли в себе мужества это сделать...
Как впрочем и все, кто доносил, сажал, избивал, знимал чужие посты в СССР и пр никак не могут этого сделать..