Ясно, что интеллект – это такой же товар, как кусок говядины, просто покупаемый за ту или иную цену.

Оцените материал

Просмотров: 33435

Интеллигенция и коллаборация. Часть вторая

18/07/2011
Страницы:
    

©  Валерий Леденёв

Модест Колеров - Валерий Леденёв

Модест Колеров

Колеров: Разговаривая со знакомым историком, который изучает институциональную историю XIX — начала XX века, я всячески ему рекомендовал применить к исследованию свой личный служебный опыт. Пока не получишь этот опыт, ты представляешь себе власть очень мифологизированно. Она, точно так же, как общество, распылена, полна конкуренции. И это знание о том, что и там тоже люди, очень ценно. Что касается результатов, точно так же, как в любой другой сфере: если ты не ставишь себе задачу зарабатывания денег, результат очевиден.

Белковский: Позвольте еще одну реплику. Нынешняя полисубъектность власти, которая в российской истории является уникальной, открывает бездну возможностей несотрудничества с этим самым сакральным контуром власти. И в этом смысле мне очень нравится президент Дмитрий Анатольевич Медведев, потому что он сделал все возможное для десакрализации своего поста, самого института президента. Как сказал поэт, свобода — это когда забываешь отчество у тирана. Вот то, что на сегодняшний день президента Медведева нельзя воспринимать серьезно, я считаю огромным прорывом в русской истории. И это подготавливает нас не к тому, что на смену плохому президенту придет хороший, который потом окажется таким же плохим, и точно так же мы с придыханием будем носиться вокруг этого президента, говорить, что ему нет альтернативы, а потому он имеет право делать все, что угодно, потому что он меньшее зло, и ему на смену придет какой-нибудь красно-коричневый упырь. Нет, я думаю, что именно президент Медведев очень органичен на этом этапе российской истории, потому что он, наконец, заставляет нас задуматься о том, что вообще пост президента пора упразднять, пора переходить от вождистской парадигмы к конституциональной. И может быть, мы доживем до времени, когда в какой-то форме мы получим нормальную парламентскую демократию.

Дубин: Хочу уточнить свою позицию в двух пунктах. Первое, о трагическом я ничего не говорил, я, вообще говоря, термин «трагедия» считаю не то что к нынешней России, но вообще к новому времени абсолютно неприменимым. Никаких трагедий в новое время не бывает, кроме одной — трагедии всех. Такая трагедия была и продолжается. Второе, как бы ни называть то, что по-немецки называется «аллес ист шайсе», — постмодерном или еще чем-то в этом роде, я эту позицию для себя как для исследователя и как для человека, живущего в этой стране, принять не могу. При этом никакой сакрализации власти в этом нет, я знаю, что она в общем копейки ломаной не стоит. И мое дело — изучать эту ситуацию и видеть в ней прорехи, описывать их, видеть возможности существования для самого себя и подобных мне.

Теперь по делу. В принципе, ведь нынешнюю ситуацию, нынешние массмедиа, нынешнее состояние политики, публичности и так далее создали не Михаил Сергеевич Горбачев и не Борис Николаевич Ельцин. Это сделали целиком люди, сотрудничавшие с властью последнего двадцатилетия. Именно они превратили нынешнюю публичность, политику, массмедиа в то, что они собой представляют, и в этом смысле они должны нести ответ за это, хоть сегодня, хоть завтра, когда хотите. Сделали они три вещи: до предела упростили образ реальности и образ человека, технологизировали это понимание общества и человека (не зря главным героем эпохи стал политтехнолог) и привели всю ситуацию в состояние тотальной имитации. То, что я однажды в одном своем тексте назвал пародией без оригинала. То есть ясно, что все ломают ваньку, но притом никакого оригинала, который они высмеивают, нет. Отсюда, кстати, такая большая роль массмедиа и отсюда такая страшная заинтересованность первых лиц в том, изящно ли они пляшут на основных четырех каналах.

Я думаю, что выносить моральные суждения — немножко странная позиция. Я бы думал о том, чтобы попробовать вносить в эту ситуацию какие-то ценности, отстаивать индивидуальные и коллективные свободы и пытаться создавать институты, опираясь на которые что-то можно делать сообща. В том числе с людьми, которые тебе не очень приятны. Институт — это ведь такая штука, которая объединяет не своих (такие объединения есть), а которая объединяет разных. Поэтому единственный путь — через этот самый институт. И последнее, я думаю, что обсуждать проблемы сотрудничества в моральных категориях, наверное, можно было бы там, где мы бы видели такой тип социальных отношений как обмен доверия и авторитета на ответственность, где была бы такая конструкция как репутация. Вы считаете, что у кого-то в российском обществе сейчас есть репутация и что ее можно запятнать или не запятнать? А тогда какие моральные нормы можно вообще обсуждать?

Морев: Сергей, у меня к вам специальный вопрос. Вы писатель, прозаик, и в этом смысле у вас есть своего рода индульгенция. Общепризнано, что русская литература не равна русской интеллигенции, это не конгруэнтные понятия, и, будучи русским писателем, можно спокойно русским интеллигентом не быть, что, собственно, и случилось с самыми разными фигурантами, начиная от классиков типа Толстого, Достоевского и Чехова. И у меня такой вопрос: как вы лично и люди одного с вами поколения, одного круга позиционируете себя по отношению к интеллигенции? Идентифицируете ли вы себя с интеллигенцией или нет?

©  Валерий Леденёв

Слева направо: Станислав Белковский, Александр Морозов и Модест Колеров - Валерий Леденёв

Слева направо: Станислав Белковский, Александр Морозов и Модест Колеров

Шаргунов: Отвечу, пользуясь трюизмом, известным высказыванием Герцена по поводу Аксакова: «Мы, как двуглавый орел, смотрели в разные стороны, в то время как сердце билось одно». Все-таки я верю по-прежнему в этические принципы. И считаю, что репутация имеет значение. Я считаю, что интеллигенция есть, как раз смотрящая в разные стороны, это и условные почвенники, и условные западники. Эта цветущая сложность сегодня сосредоточена в небольшой прослойке, которая в состоянии вырабатывать смыслы.

И когда принято громить и пинать интеллигенцию, и без того зачуханную и загнанную куда-то в темный угол, — сам этот термин стал предметом осмеяния, — как раз хочется это слово отмыть, поднять, очистить и сказать: а почему нет? Ну и, конечно, да, народная интеллигенция — учителя и библиотекари, люди, неравнодушные к культуре, это тоже интеллигенция, и они остаются. Но зачастую один из признаков интеллигента — то, что он себя не аттестует как интеллигента. И поэтому я, конечно, не рискну здесь говорить о том, что я — интеллигент. Но я по-прежнему верю, что интеллигент, как муравей сок, вырабатывает смыслы. И может быть, интеллигент в широком смысле — это то единственное существо, на которое есть еще надежда в нашем совершенно опустевшем пространстве, вот в этой пустой ойкумене российской реальности.

Дубин: Относительно цветущей сложности. В истоке это же ужасный диагноз — «цветущая сложность», это как раз момент разложения у Леонтьева. Хотя насчет сложности замечательно говорил Мамардашвили в свое время. И если уж обсуждать задачи интеллектуалов, то я бы на первое место поставил то, о чем говорил Мамардашвили, — культивировать сложность. И второе — понимать сложность. И простоту тоже. Вот задача интеллектуала. Что он может делать на основании того, что он понял, — это вопрос уже не его одного, а разных социальных сил, институтов, конструкции всего общества.

Поскольку так уж получилось, что я сегодня сплошь и рядом ссылаюсь на различные авторитеты, то я сошлюсь тогда еще на Макса Вебера. Он говорил это про политиков, но я думаю, что для интеллектуала это вполне подходит. С его точки зрения, политик должен соединять в себе страсть, — никакое действие, никакое познание без этого невозможны, — ответственность и глазомер. Особенно важно третье, подчеркивал Вебер. Глазомер — это дистанция, всегдашняя дистанция и способность эту дистанцию адекватно оценить в данной исторической ситуации с видом на будущее.

Белковский: По поводу того, что интеллигент не называет себя интеллигентом… Собственно, интеллигенция всегда была поражена собственной двойственностью, отщепенство — это отщепенство не только от власти, но и от самих себя. Именно поэтому интеллигент всегда отрицает, что он интеллигент, потому что он всегда рефлексирует по поводу своей принадлежности вообще к какой бы то ни было общности. Поэтому интеллигент, с одной стороны, всегда ненавидел власть и был отчужден от нее в России, с другой стороны, всегда стремился сотрудничать с властью. И это нормально, потому что главное, как я попытался сказать выше, — это цель сотрудничества: умножаешь ты эту власть своим сотрудничеством или, наоборот, ты умножаешь власть своих идей. При этом опасной иллюзией для интеллигенции в русском понимании этого слова и интеллектуалов в более широком контексте, мировом и европейском, является то, что они могут прийти к власти и стать властью. Я считаю, что этого быть не может, потому что бодливой корове бог рог не дает.

Власть — это категория более интуитивная, чем дискурсивная. И вот сейчас я заканчиваю одну работу (сам себя не отрекламируешь — никто не отрекламирует) по поводу Наполеона и Макиавелли. Я много читал этих двух людей, а Наполеон собирался стать писателем в молодости, и только большие успехи на политической ниве отвлекли его от этого занятия. Но если прочитать все, что написал Наполеон, в том числе дневники острова Святой Елены, то можно с разочарованием убедиться, как примитивно то, что он написал, и по мысли, и по исполнению. И, наоборот, как изощренно глубок Макиавелли во всех своих построениях. Поэтому ясно, что у власти может находиться только Наполеон, потому что если бы к власти пришел Макиавелли, то, безусловно, это был бы страшный тоталитаризм, заканчивающийся быстрой катастрофой.

И в этом, собственно, тоже больное место взаимодействия интеллигента и власти, потому что интеллигент чувствует, что он достоин власти, и не только по интеллектуальным, но и политическим основаниям, и он тянет руку к этому костру и обжигается всегда в последний момент. И не только с болью, но и с обидой отдергивает руки от этого страшного костра власти, столь же близкого к нему, сколь и недоступного. Но в то же время хочу сказать, что я не вижу, что сотрудничество интеллигенции с властью именно в нулевые годы как-то усугубилось. Может быть, оно расширялось, но не развивалось. Потому что все-таки в эпоху модерна власть нуждалась в каких-то мыслях и идеях, в каком-то оформлении, в какой-то системе коммуникаций, хотя бы коммуникаций с Европой, носителем которых была интеллигенция. Во всякие, даже самые темные времена русской истории Россия всегда служила Европе и своему представлению о том, как стать Европой на всех уровнях власти, и пыталась доказать свое право быть с ней и быть какой-то, пусть специфической, но ее частью. В нулевые годы XXI века все эти функции были утрачены, поскольку в условиях всевластия денег исчез интеллект как ценность. Ясно, что интеллект — это такой же товар, как кусок говядины, просто покупаемый за ту или иную цену. Говядина сортом получше — за более высокую цену, похуже — за более низкую, но никакого эксклюзива в интеллекте нет, и никто не будет бегать за тобой и уговаривать, чтобы ты посотрудничал с властью. Не хочешь — иди на все четыре стороны и сотрудничай с кем угодно.

©  Валерий Леденёв

Борис Дубин и Сергей Шаргунов - Валерий Леденёв

Борис Дубин и Сергей Шаргунов

И поэтому, может быть, в начале нулевых интеллигентов на службе у власти стало больше, но они из серых кардиналов и видных интеллектуальных советников превратились в охранников, водителей и официантов. То есть изменилось само качество этого сотрудничества, что, в свою очередь, и привело к разочарованию.

Морев: Сто лет назад, когда обсуждались перспективы взаимоотношений интеллигенции и государства, один из выходов тот же Струве видел в том, что он называл «обуржуазиванием» общества, обуржуазиванием интеллигенции, то есть постепенным встраиванием интеллигенции в буржуазные структуры, которые повяжут ее более тесными узами с государственными, и таким образом эти два полюса сблизятся. С ним спорил Гершензон. 1917 год эти размышления оборвал. Эта же тема всплывала в обсуждении вопроса об интеллигенции в позднесоветское время, она есть и у Солженицына, она есть и у Владимира Кормера в его важной для нашей темы статье «Двойное сознание интеллигенции и псевдокультура». И, на мой взгляд, едва ли не наибольшую актуальность этот вопрос приобрел в последнее десятилетие. Не связана ли, на ваш взгляд, бóльшая интенсивность сотрудничества интеллектуалов и власти с путинским экономическим подъемом, с «жирным» десятилетием? И почему это сотрудничество опять кончилось для интеллигенции разводом и возвращением девичьей фамилии? Почему нет никаких конструктивных результатов, и мы сейчас видим опять те же, всегдашние настроения отщепенства в обществе, несмотря на, в общем, благоприятную экономическую конъюнктуру?

Колеров: Я чисто исторически хочу заметить, что обуржуазивание интеллигенции началось с шестидесятников, когда они боролись с брежневистами за место у кормушки. И довольно успешно боролись, потому что в перестройку они заняли это самое место у кормушки со всеми материальными благами. В 90-е, естественно, было бедновато, но почему мы говорим только о сотрудничестве интеллигенции со своей собственной национальной властью? Через мощнейшую систему грантов интеллигенция всегда сколько угодно сотрудничала с иностранными властями, и никаких проблем с этим не было. Я сам — человек 70-х годов. А свидетели 70-х откровенно говорили и прекрасно понимали, что снабжение Западом диссидентов имеет политический смысл, но полагали, что используют эту помощь ради благородных целей. Хотя относились к ней вполне прагматически. Нынешнее обуржуазивание через борьбу у кормушки не приносит того результата, потому что сменилось поколение. Массовая молодежная левизна, модная левизна, которая опирается на некоторый уже достигнутый, не нищий уровень жизни, успешно конкурирует теперь с мелким подкупом. Молодежь продается на что-то другое, и обуржуазивание части интеллигенции через место у кормушки уже не действует не потому, что было «жирное» десятилетие, а потому, что мы двадцать лет живем все-таки за собственный счет.

Морозов: Хороший, действительно, вопрос Глеб Морев задал, парадоксальный. А почему сейчас-то, через 20 лет постсоветского развития, когда годы не самые бедные, почему мы ощущаем большее отторжение даже по сравнению с серединой нулевых? Откуда сейчас нежелание взаимодействовать с властью? Я бы ответил на этот вопрос так, и я здесь поддерживаю отчасти Белковского. А может быть, уже и не надо с такой жаркостью сотрудничать, откликаться на призыв о сотрудничестве? Если это общество хотя бы в какой-то степени зрелое, то оно должно действительно все больше и больше игнорировать власть в ее архаичных проявлениях, харизматических, тотальных.

Мы имеем возможность сами действовать сегодня. И, может быть, не надо обращаться постоянно к одной из башен Кремля, чтобы себя реализовать. То есть, возможно, образ президента Медведева хотя еще и не является тем, чего мы хотим, но он намекает на такую возможность. Мы хотим такой власти, которая как можно дальше от нас. Она функционирует, но при этом постоянно не лезет со свечкой к тебе в спальню. Вот, собственно говоря, и все. Если сейчас еще убрать с площадки столь любимые мною кремлевские молодежные организации, убрать с площадки безобразия каких-то идиотов из «Единой России», которые оскорбляют своим существованием просто эстетический взгляд и представление о разумности, если прекратить грубое давление через СМИ на журналистов, которые нагибаются и как-то очень изворотливо, но все-таки пишут эту ложь, то будет уже совсем жить хорошо.

Белковский: Ни отторжение властью интеллигенции, ни взаимное притяжение власти и интеллигенции в начале нулевых не связано с материальным статусом и с экономической ситуацией в стране. Они связаны с той главной, абсолютной, движущей силой человека в обществе и в политике, которая называется «надежда». Когда-то надежды были, как нам красноречиво рассказал господин Морозов, теперь их нет. И в условиях отсутствия надежды никакое социальное существо действовать не может. Это то, чего не понимает, кстати, нынешняя власть, которая по-прежнему пытается продать парадигму стабильности, заводя старую шарманку и не понимая, что она звучит уже совсем не так, как десять лет назад.

Морозов: Нужно, чтобы здесь развивались институты, как правильно сказал Дубин, больше ничего не требуется. В условиях развивающейся институциональности и моя собственная жизнь, и мои собственные творческие возможности, и политические, и любые другие будут вполне реализованы в рамках разнообразия и реальной сложности общества.

Дубин: Спасибо большое, Александр, я вас тоже поддерживаю. А поскольку одна из задач интеллектуалов — понимать, то я как бы продолжу это занятие и буду немножко корректировать высказывания уважаемых моих собеседников.

©  Валерий Леденёв

Борис Дубин - Валерий Леденёв

Борис Дубин

Значит, первое, насчет двойственности интеллигенции. Это очень важная вещь, она совершенно не относится только к интеллигенции. Двойственность — это код выживания в адаптирующемся обществе. Это касается абсолютно всех, от человека, сидящего в лагере, до суперинтеллектуала. Так построено несвободное общество. До тех пор, пока мы выходим из тени тоталитарного режима через нынешний ублюдочный авторитаризм, до тех пор двойственность останется кодом социального поведения наряду с насилием. Насилие — это там, где ты проявляешь контроль над ситуацией, а адаптация и двоемыслие — это там, где ты приспосабливаешься к ней, поскольку не можешь пустить в ход ни деньги, ни кулак. Вот и все. Вот на этих двух вещах, собственно, и построена нынешняя реальность. В принципе, ни к какому самоопределению интеллигенции это отношения не имеет. Просто поскольку интеллигенция рефлексирует, она отрефлексировала и этот момент тоже, но она его не придумала, это условие существования в несвободном обществе. Когда Оруэлл писал про двоемыслие, он, конечно, имел в виду далеко не партийных только деятелей.

Теперь про состав интеллигенции. Куда стали уходить более интеллектуальные, более успешные, более притязательные и так далее? Мы сами это все знаем. Часть ушла в массмедиа, причем лучшие — в аудиовизуальные, поскольку там делились настоящие деньги в 90-е. Часть уехала и продолжает уезжать и сейчас повышенными темпами. Часть пошла во власть, не в настоящую власть, а в ее обслуживание, конечно. Часть провалилась, пополнила ряд лузеров и теперь существует хорошо если на семь тысяч в месяц. И в этом смысле глянец, который порожден именно что нулевыми, это, как совершенно проницательно отметил в свое время Лев Рубинштейн, не только язык журналистики, это язык власти. Это глянцевая власть, это ее язык. И к постмодерну это опять-таки отношения не имеет.

Третье, про массовую левизну молодых. Точно такой же пшик. Никакое из наших обследований никакой массовой левизны у молодежи не находит. Больше того, если брать серьезно молодежные страты, всерьез брать молодежь с 16 до 29 лет… Мы только что провели такое исследование по крупнейшим городам страны. Сколок нынешнего общества, сколок! Чуть-чуть больше желания свободы, чуть-чуть больше привычки к деньгам, чуть-чуть больше ориентации на деньги. Все! Дальше все, что касается страхов, отношения к Западу, «я не могу повлиять на собственную жизнь и жизнь своей семьи, я не могу себя защитить» и так далее, — один в один портрет большого российского социума. Никакой массовой левизны здесь просто нет. В этом смысле Левада, который одним из первых заметил разговоры о начинающейся молодежной левизне, сказал: «Ну да, если считать равнину по обочине, то, наверное, какая-то левизна там есть». Да, на обочине возникают такие явления. На что-то серьезное претендовать они не могут.

Ну и последнее, в связи с обуржуазиванием. Распространяющаяся в бедном, адаптирующемся обществе мифология денег, с одной стороны, выливается в мифологию вроде бы всеобщей продажности (все куплены, все коррумпированы и так далее). С другой стороны, человек, который отвечает на наши опросы, всегда зарабатывает слишком мало, ему всегда недодают, его способности всегда тянут на существенно больше. Вы понимаете, что в статистическом смысле это невозможная вещь, это не может быть мнением большинства, а это — мнение абсолютно всех. Иначе говоря, кому же додают? Это миф, которым себя спасают люди — от чего? Мне уже приходилось не один раз говорить и писать о том, что общества, которые принято считать развитыми, сумели соединить самостоятельность, состязательность и солидарность. По всем этим направлениям российское общество находится в ситуации полного развала. Но (и это последнее, что я скажу) состояние развала или состояние неопределенности — это не трагедия и не крах. В этом можно жить десятилетиями. Во-первых, мы помним брежневскую декаду. Во-вторых, социология подступается к проблеме, которую я бы так назвал: жесткие общества не выживают, слабые, недооформленные могут существовать достаточно долго. Чего они не могут, это породить элиту и родить идею и механизмы развития. Все!

Шаргунов: Что до молодежи, пожалуй, я соглашусь с тем, что поколение двадцатилетних отличается большим уровнем конформизма. Я это как старший брат этого поколения наблюдаю. Этот конформизм неизбежен, и одновременно он неизбежно будет смыт следующим поколением. Потому что те конфликты, которые множатся в нашем обществе, выводят на сцену поколение дикое, отмороженное и совершенно вольное. Я их называю «дикие дети». Там вы найдете ту самую солидарность и ту самую самоорганизацию. Как говорится, мама не горюй. И они пугают, с одной стороны, а с другой, наверное, уже ничего не страшно, потому что это лучше, чем пустота. Вот те, кто идет за сегодняшними двадцатилетними, могут еще поджечь со всех углов наше здание. А двадцатилетние, да, для них идеал — менеджер «Газпрома». Это поколение тех, кто боится индивидуальных проявлений. И не важно, каких взглядов они придерживаются. Как правило, это, конечно, аполитичная молодежь, это могут быть хипстеры, это может быть Селигер, но это всегда отсутствие личностного сложного осмысления действительности. Это привычка поступать коллективно. И отсюда желание попасть в «Газпром» даже не в качестве руководящего и отвечающего своей башкой персонажа, а в качестве промежуточного звена, просто найти хлебное место. Это молодежь, понимающая, что все социальные лифты давно уже уехали, их угнали, бессмысленно нажимать на эту кнопку вызова, поэтому можно устроиться просто младшим помощником лифтера, как-то так.

При отсутствии возможностей молодые выбирают конформизм. И это предсказуемо. Распадные процессы будут усугубляться, и болото имеет тенденцию к дальнейшему загниванию. Будут дальнейшие проблемы экономические, и территориальные, и социальные, и просто вымывание кадров, отсутствие качественной подготовки — все это приведет к неизбежному нарастанию агрессии. И, видимо, некий промысел будет состоять в том, что именно это высвободит следующее странное поколение, которое будет самоорганизовываться. Это, в общем, конечно, попахивает анархией, но я думаю, что те, кто грядет, — другие. ​
Страницы:

Ссылки

 

 

 

 

 

КомментарииВсего:8

  • михаил липскеров· 2011-07-18 17:46:22
    Сотрудничество интеллигента с властью означает для него некий компромисс с этой властью, который вынуждает его солидаризироваться с ней в том, что он не приемлет. Потому что любые отношения с властью основаны на взаимовыгодной основе. Иначе зачем с ней сотрудничать? И как только интеллигент пошел на компромисс с властью, он перестал быть интеллигентом.
  • EnterTheVoid· 2011-07-19 12:19:38
    Шаргунов достаточно правдоподобно описывает ситуацию с поколением двадцатилетних. Я сам из этого поколения, конформизм в нашем поколении просто тотальный, никакой воли, морали и желания что-то менять нет. Заработать поскорее любыми способами и съебать отсюда поскорее, вот чего мое поколение хочет, потому что лифты, действительно, уехали, и эти уебаны у кормушки не подвинуться, а если и подвинуться, то только ради своих сынков.
    Но вот "диких детей" никаких существует, это утопия, они подсознательно, пока неосознанно, но тоже чувствуют свою беспомощность и бесперспективность своего существования в условиях этой сраной рашки. Ничего они поджигать не будут, а даже если и соберутся, то их быстро купят, морали и идеалов то больше нет, а яхту хочется. Власть развратила общество и, в частности молодое поколение, показало ему, что быть ублюдком, в принципе, нормально. А все это возмущение коррупционерами это просто жадность и жалость к себе, поставьте этих возмущающихся на место коррупционеров и чиновников, все будет тоже самое..
    Я не совсем по теме, конечно, высказался. Но просто интеллигенции, как таковой нет. То есть она есть, но она настолько слаба, маргинальна, отсосна и беспомощна, что обсуждать ее вообще смешно. Она абсолютно аморфна и ни на что больше не годна, кроме таких вот кухонных посиделок и чтения дома книжек. Всю эту интеллигенцию давно купили пацаны. Короче на проявление бунтарства и воли интеллигенция больше не способна. Легче договориться.
  • tridi· 2011-07-19 21:54:45
    Михаилу Липскерову
    //И как только интеллигент пошел на компромисс с властью, он перестал быть интеллигентом.//
    Приведите, пожалуйста, примеры ( у нас и у них)
Читать все комментарии ›
Все новости ›