Шура был, пользуясь словами Блока, книгой между книг, то есть его собственные познания казались частью какой-то обширной системы. Он определенно не интеллектуал из тех, что ежедневно проглатывают все новые и новые страницы, причем желательно на иностранных языках. Я встречал достаточно людей, куда более подкованных в разнообразных вопросах, но они зачастую принадлежат типу «блестящие мозги и ни грана ума» (а что может быть утомительнее осведомленного дурака?), тогда как свойством А.Т. была именно мудрость. Я не припоминаю, чтобы мы обсуждали какие-то принципиально иные сюжеты, помимо Петруши Гринева, «Волшебной горы», «Опасных связей», «Анны Карениной», кинофильма «Людвиг» и тютчевского стихотворения про свист полозьев на снегу. Он и сам признается: «Ну да, Томас Манн и Пруст — я это читал много-много раз. Впрочем, лет до тридцати я был куда более любопытен. Светский молодой человек, полгорода друзей, и все, что полагалось знать, я, конечно, знал. Но потом я стал постепенно опрокидываться назад, в старую русскую литературу. И сегодня русская словесность одна-единственная меня интересует».

Как говорила Любовь Добржанская в одной эфросовской постановке, это раньше книги писали, а теперь живут по писаному. Вот и Тимофеевский именно что живет по писаному (кстати, неслучайно же сам он не опубликовал ни одной своей книги). Это, впрочем, совершенно не затворническое и не самоценное знание. Тимофеевский не ретроман — напротив: человек очень новостной, он без устали поверяет своей гармонией алгебру текущего момента. Эти вылазки порой бывают беспримерно трогательны. Я однажды стал невольным свидетелем того, как А.Т. пересказывал Араму Габрелянову содержание пьесы «М.Баттерфляй»: Йозеф Бойс, с его концептуальным зайцем, положительно был бы посрамлен. В другой раз гуляли по Страстному бульвару. Конец девяностых. У меня с собой была кассета популярного тогда Медема «Любовники полярного круга», перепечатка с Горбушки. Шура повертел в руках пластмассовую коробку, посмотрел на разъеденную ксероксом испанскую надпись Los Amantes Del Circulo Polar и вслух задумался: «А это как же перевести — любовники круглой курицы, что ли?» (Я не знаю, впрочем, к чему я привожу последнюю историю — ни к чему, просто в силу ее неизбывного очарования.)

То, чем занимался и чему покровительствовал А.Т., вероятно, не являлось журналистикой в строгом смысле слова; это тоже была словесность, поэтические воззрения славян на природу. Я помню, как лет восемь назад, когда мне предстояла работа в журнале «Афиша-Мир», А.Т. поинтересовался: «А вы о чем, собственно, журнал собираетесь делать?» Я начал было что-то объяснять про целевую аудиторию, направления мечты и Эдриана Гилла. «Да нет, Максим, вы не понимаете, — мягко перебил меня Тимофеевский. — Единственная проблема, которой сейчас должен заниматься журнал про путешествия, — это невстреча Востока и Запада».

Он оставался зодчим, в то время как журналистика в нулевые годы постепенно превращалась в ремесло скорее дизайнерское. Шура, с его принципами филологической меритократии, выглядел натуральным идеалистом, и все чаще случались его невстречи с генеральной медиалинией тех лет. Издания, к которым он приложил руку, будь то GlobalRus, «Консерватор» или «Русская жизнь», будучи предельно реалистичными по духу и букве, тем не менее существовали словно бы в самом нежном саване. И пару лет назад мой бывший начальник Леонид Бершидский в полемическом пылу сообщил, как отрезал: «Тимофеевского не знает “Яндекс”».

Чем, в сущности, не похвала? По мне, так именно эта неуспокоенность, выпрастывание из актуальной верстки и способность выглядеть не богдыханом, но Дон-Кихотом после всех этих лет, и делает А.Т. захватывающей фигурой — иначе все могло бы остаться в рамках неизбежно назидательного обаяния буржуазии. Я сам видел, как А.Т. недоуменно журили его приятельницы, — например, за то, что он связался с тогда молодым и вздорным автором N («журили» еще мягко сказано), но Шура на все увесистые упреки терпеливо отвечал неизменное: «Ну пишет же ведь хорошо!» Впрочем, подобно тому, как самая искренняя и утопичная любовь к музыке не мешает иным открывать магазины пластинок, так и Тимофеевский прекрасно умел выстраивать композицию в сугубо житейских делах. Он говорит: «Меня никогда никто не содержал, ни одного дня в жизни. Я с шестнадцати лет зарабатываю деньги, я знаю, как это делать. В шестнадцать лет я для журнала “Пионер” отвечал на письма с рисунками, дети присылали, а я им объяснял, как делаются акварели — по-сухому и по-мокрому. Письмо стоило рубль, я получал их пачками. Вообще, деньги можно заработать любые, я просто сейчас гораздо меньше этого хочу, чем раньше. Это очень противное, тяжелое занятие, совершенно неинтересное и бездарное, но я это умею. А журнал делать мне интересно, я бы с удовольствием сделал так, чтобы он приносил небольшую прибыль. Его нормальное рыночное существование вполне реально, так я думаю».

В какой-то момент Шура хочет показать мне фотографию Антонины и Надежды, о которых рассказывал. Мы проходим в комнату, он садится перед компьютером, и я наблюдаю сценку, которая могла бы составить честь большому русскому роману, да только писать его некому. Фотография висит заставкой на мониторе, но ее почти не видно, поскольку рабочий стол плотно усеян текстовыми файлами. Шура понемногу, как опытный реставратор, начинает выбрасывать их в корзину, и на экране постепенно возникает чудный лик А.Н. Изергиной.

Как и положено в большом русском романе, ко мне в эти мгновения приходит понимание простой и сильной вещи. Благодаря Тимофеевскому и я в некоторой степени сохраняю связь с большой русской культурой. Люди банально шли к А.Т. за связями в мире условных медиа, за искомыми файлами, а находили (при известном желании) сближения другого рода, сугубо диахронического: культурные и исторические ассоциации, ведущие куда-то в глубь веков, к представлениям и сущностям, которые не всегда способен запеленговать «Яндекс». Так вышло, что практически все (благо их было немного) мои старшие товарищи-учителя были парадоксалистами, еретиками, западниками, эзотериками, визионерами, если угодно. Тимофеевский же, напротив, утверждал культуру как норму, как парадный портрет. Он обходился без хтонического и трансгрессивного, воспитывая почти мещанскую радость от искусства. Он умеет именно что стереть случайные черты — как те документы с экрана.

В моей собственной картине мира за Тимофеевским закреплено одно лишь прекраснодушие, хотя я встречал людей, которые были склонны видеть в Шуре даже не серого кардинала, но черного человека, виня его то в предрасположенности к интригам, то в склонности к компромиссам (Тимофеевский писал речи для иных высокопоставленных чинов). Не знаю, по моим наблюдениям, любая так называемая интрига (в конце концов, мы были предупреждены насчет «Опасных связей») была для него в первую очередь формой сочувствия. А что до компромиссов, то тут я всегда вспоминаю следующую историю. Однажды летом, году в девяносто примерно девятом, мы заседали на даче то ли у Лидии Масловой, то ли у Эдуарда Дорожкина — где-то в Кратове. Ближе к ночи закончилась водка, и мы с А.Т. вызвались сходить на станцию (тогда еще всё продавалось круглосуточно). В магазине я неожиданно для самого себя потребовал: «Дайте нам шесть бутылок “Дяди Вани” (была такая популярная в определенных кругах марка водки). Вероятно, с моей стороны то была не самая удачная шутка — принимая во внимание факт, что нас всего-то на даче было человек пять, половина из которых уже спала пьяным сном. Шура простонал: «Вы с ума сошли, Максим, ну какие шесть, ну куда шесть, а, ну?» После чего он вынимает у меня из руки деньги и озвучивает продавцу компромиссный вариант: «Пять. Пять “Вань”».

Если же говорить серьезно, то компромисс принято понимать как искусство сближения и перетекания. Хотя ведь, в сущности, это скорее способность разделять. Источник компромисса — разборчивость, невстреча. Ведь если всё и так целокупно, то как тогда принять разные формы жизни? Нет, это прежде умение разделять, которое, так или иначе, восходит к пушкинскому сознанию («Все было для него пригодным. Хорошо согрешить, хорошо и покаяться. Хорошо сомневаться, еще лучше — верить»). Это умение отделить свободу от «Свободы», пять «Вань» от шести, различить и принять Восток и Запад, скрижаль и лимерик, скептицизм и пиетизм. А дальше начинается самое сложное, дальше требуется сложить композицию. Это не есть охранительное установление бесконфликтного бытия; напротив, драматургия требует, чтобы каждый сперва непременно сыграл свою роль, но при этом все вместе сложилось в постановку. Мне кажется, именно эту свободу и имел в виду А.Т. Спустя пятнадцать лет после знакомства сложно судить, сыграли ли свои роли все мы: шурпетовцы, любовники круглой курицы, сыписы и мудописы, всегда норовившие выразить больше, чем имели сказать, и вечно лезущие в то, чего не знает «Яндекс». Еще сложнее судить, научился ли я чему-то у Александра Александровича. Но, по меньшей мере, на вопрос, был ли у меня роман со свободой, я могу теперь с уверенностью сообщить: о да.