Уклад и атмосфера митинга на проспекте Сахарова

ЕВГЕНИЯ ПИЩИКОВА о словах, мыслях, страхах и надеждах вчерашней толпы

Атмосфера Болотной была более или менее понятна. Это узнавание обществом своего давно отчужденного «общественного тела». Во многих мемуарах военного времени есть сцена, когда мемуарист, раздевшись после долгой «невстречи с собой» (блокадной зимы, окопного сидения, тюрьмы) не узнает своего тела. Стоит у зеркала с растерянным лицом. Мы были скорее не растеряны, а удивлены. Удивление и умиление – вот настроение Болотной. Многое умиляло – молодость большого количества пришедших, обилие чистой публики (собравшиеся хорошо одеты, «а делал ли кто-нибудь street fashion?»). Кроме того, на площади царил нравственный настрой, свойственный именно что 91-му году. Совместное проживание страха (возможной опасности) и оттого особенное братание. В том числе, что было неоднократно замечено, и с опричниками – девушки тщились вручить белые хризантемы полицейским из оцепления, и тому подобное. Это особое настроение, хорошее определение которому сделал злонаблюдательный Набоков: «В этот миг она нравственно переносилась в особый мир, где хмелела от вина честности и от сладости взаимных услуг». В общем, атмосфера множества и задушевного гражданского мужества. Не единомыслия, но единочувствия.

На проспекте Сахарова несущая волна демонстрации была другая. С единочувствием как-то не особенно получилось. Хотя, конечно, подъем, воздушное электричество. Но это был действительно (многие заметили) воздух конца восьмидесятых. Во-первых, отпустил страх немедленного наказания за выход на улицу, и потому пришли люди всех возрастов. Но не только в ослаблении страха дело. Пришли ветераны революции растянутых свитеров, научно-техническая интеллигенция разлива восьмидесятых, дети наукоградов, участники и свидетели событий 87-го, 89-го и так дальше, вплоть до 91-го, годов. Пришли на тот случай, если хипстеры все-таки разъехались по рождественским вакациям (много в последние дни было написано о том, что общество невозможно долго держать в политическом напряжении, тем более что на дворе Новый год, главный праздник профессионалов потребления). Это старая, великая, уже один раз побежденная армия пришла «занять собой освободившиеся места» – так говорили в толпе – на случай, повторюсь, если их успешные дети остыли и предались праздничным удовольствиям. Но дети, собственно, тоже пришли.

Потом к восьмидесятым отсылала чрезвычайная пестрота не то чтобы профессиональных политических движений (то все ближе к сцене), но маленьких гражданских групп, делающих свое агитационное дело в толпе.

По проспекту ходили активисты Пиратской партии России («Качай свои права»), общественную приемную открыло Российское социалистическое движение («Краснеть не стыдно»). Тут же и Московские анархисты («Братья и сестры, выступим все вместе навстречу новому миру!»), активисты нового МММ, знающие дату финансового апокалипсиса («Мы можем многое, мы меняем мир»). Сбоку – рядок студентов МГУ с транспарантом «Знания не товар» и ребята из общественного движения «Гражданин Наблюдатель». И сколько было политических чудаков – действительно, с конца восьмидесятых не видела такого блестящего набора самодеятельных утопистов и одиноких протестантов.

Всем было очевидно, что главные действующие лица в этом представлении – сто тысяч народу и Путин, однако на проспекте было хорошо видно и слышно сцену, поэтому шло активное обсуждение выступающих.

Немцов с его несколько растраченным притяжением мужественности, особенно с этими его дамскими телефонными разговорами, «не пошел». За время ожидания нимб пообтерся. Пафос старомодный – например, обратился к собранию следующими словами: «Свободная и гордая Москва!». Ну, Бог с ним, с Немцовым. Были какие-то побочные впечатления. Например, неожиданно оказалось, что отчизнолюб Владимир Ермолаев (движение «Русские»), который все хотел заставить толпу скандировать: «Слава России!», имеет хороший для политического оратора тембр – он кричал, как подраненный, волновал не словами, а энергичным отчаянием в голосе.

Ксения Собчак (которой, действительно, свистели) многим в то же время и понравилась. Единомыслия на демонстрации ведь тоже не было – то есть относительно главного («терпеть больше нет сил!») единомыслие имелось, в остальном же были очевидны две эмоциональные волны – победительная и, так скажем, более оглядчивая, охранительная. Некоторым дамам Ксения пришлась по душе. Девушка, конечно, хочет занять вакантное место амазонки революции, но амазонка она гламурная, не буйная, считает, что власть может смягчиться и, следственно, видоизмениться.

Навальный – безусловно, магнетическая личность. Некоторой новостью для меня стала безусловная популярность Навального среди «молодых успешных профессионалов». Новость в том, что они видят в нем не некую отстраненную общественную фигуру, мятежного правдолюбца, но видят «своего». Один из моих собеседников, сам чрезвычайно ценимый в своей корпорации организатор, говорил, что уважает Навального как прекрасного менеджера революции. Все при нем – логистические дарования, американская школа менеджмента, свирепая скорость соображения, политическая хватка.

И, да, еще – западное отношение к юриспруденции. Это уж из другого разговора. Почтенный московский адвокат сказал мне, что главная ценность Навального в его отношении к закону. Это отношение американского толка, так скажем, святоциничное. Закон свят, но от него можно и нужно иметь выгоду. Выгода святости – это спасительная идея, и ее-то нет и никогда не было в умах российских правителей, и Кремля и двора, им ведома только выгода порока. Мне тотчас вспомнилась характеристика адвоката Кони от А.И. Урусова: «Анатолий Федорович – виртуоз добродетели. У других эта богиня скучна и банальна, а у Кони она соблазнительна, как порок».

Мне говорили: «Только Навальный, с его организационными способностями, мог собрать на одной сцене и примирить Немцова, Крылова, Кудрина. Да сколько было еще выступающих! Такое количество подвижников, страстотерпцев, великомучеников и отчизнолюбов никак не могут ужиться мирно. И столько лет не могли даже совместное скромное движение организовать! Маленькую политическую силу! А вот с ним – смогли».

Но что-то мне кажется, что Навальный тут ни при чем. Так же как проспект собрался сам собой – смешно говорить о какой-то особой организации, даже о социальных сетях (помогли мобилизоваться), на мой взгляд, говорить бессмысленно. Бастилию и без Твиттера взяли. Случаются, действительно, такие мало объяснимые изменения в общественном воздухе, какое-то перетекание силы, которое выводит людей на площадь. Что же касается сцены, то тут классический случай водяного перемирия.

Семнадцать лет не было никакого живого потока, у всех наших оппозиционеров в горле пересохло – и вот потекла людская река. Вот они и стоят у воды мирно, бок о бок.

А под сценой, на всем проспекте, и после митинга, во всех питейных заведениях Москвы, идут разговоры.

– Теперь Путина нипочем не выберут!

– Ну, всегда существуют деревня и Кавказ.

– Может, я Рынску начиталась с ее «разгневанными куркулями», но смотрю вокруг (помнишь, как мы в девяностых говорили: « Какие прекрасные вокруг лица!»), и…

– Кстати, сейчас по доренковской «Русской службе новостей» сказали, что на антисахаровском митинге на Воробьевых горах у собравшихся (там человек пятьсот, кажется) прекрасные, чистые, честные лица!

– Между прочим, самое честное лицо, которое я в своей жизни видел, – это у самого Доренко…

– Нет, ну вы дадите договорить-то: я смотрю вот сейчас – но вокруг какие-то сытые лица. У нас лица сытые.

– Это хорошо, сытые революционеры – самые опасные.

– Не вижу возможности безболезненной смены власти.

– Речь идет о смягчении власти. О большей гибкости.

– Гибкая и мягкая власть – это, извините, как-то немужественно.

– О, о, опять про нужду в альфа-самце! Мы, типа не народ, а народ опять захочет альфа-самца!

Последний разговор – женский. Дамская приличная компания. Жили мы птичьими заботами – вили гнездо и выталкивали детей из этого гнезда – за границу. И нельзя сказать, что теперь, когда волна разочарования во власти поднялась до небес, обрастем мы, канарейки, стальными перьями.

Тут более боязливые настроения:

– Путин же обидчивый, злопамятный.

– Он же никогда не думал об общей пользе, он будет переживать эту демонстрацию как личную человеческую драму.

– У нас тоже личная человеческая драма.

В результате беседы (на морозе не особо поболтаешь) рожден вялый mot – из совокупности личных драм вполне может получиться общая трагедия.

Это конечно, «охранительные» разговоры, разговоры только части демонстрантов, и, разумеется, блестящие группы молодых радикалов говорят по-другому.

Два настроения явственны были в толпе, две стихии разговора. Одно настроение – это идея «утекания силы». Это победное настроение, имеющее в виду, что в современном мире работают не заводы, а идеи; и государственная машина не сращена с властью намертво. Сила нематериальна, и смешно думать, что у кого пушка, тот и вечный победитель. Власть – это сила, и она умеет утекать из рук. Это уже происходит. Перещелкнул какой-то небесный тумблер, нам перестало быть страшно, значит, страшно стало им. Дело почти уже сделано, надо еще больше ходить на демонстрации и…

В общем, понятно.

Второе настроение более, так скажем, земное. Это страх потрясений.

Сначала мы были потрясены собственным страхом, бессилием своего молчания, потом пошли на площадь, теперь боимся потрясений. Это нормальные настроения, тут нет ренегатства.

Нет пораженчества, а лишь констатация результатов демонстрации. Далеко не все герои гражданского мира (если иметь ввиду Мир как гражданскую общину) хотят быть героями гражданской войны. Но опять же, на следующую демонстрацию все пойдут. Все пойдем.

С Новым годом и с новой Россией, как сказал г-н Акунин.