«ХХ век Лины Прокофьевой» Валентины Чемберджи

Мы ее знали как страдалицу и жертву. На самом деле она скорее победительница

Каролина Кодина-Любера — красивая женщина, в которой было намешано невероятное количество всевозможных кровей. Больше всего каталонской, польской и французской. Ни русской, ни еврейской крови — хоть по советской привычке ее в последнем и подозревали — в миниатюрной брюнетке не было.

В совсем молодом возрасте она встретила в Нью-Йорке Прокофьева (принцесса Линетт в «Любви к трем апельсинам» — в ее честь), вышла за него замуж, родила двух сыновей и прожила с ним в Европе солидный кусок блестящей и суетливой артистической жизни (она пыталась быть певицей). В 1936 году Лина — Пташка в домашнем обиходе — вместе с мужем сменила все это на советскую действительность.

Вскоре Прокофьев встретил другую, молоденькую Миру Мендельсон. Потом была война, Лина мыкалась одна с детьми. Потом еще хуже — восемь лет лагерей, большей частью в вечной мерзлоте, на Колыме, в знаменитой Абези. Через три года после смерти Сталина (и, соответственно, Прокофьева, который, как известно, умер в тот же день) ее выпустили. И оказалось, что в советском музыкальном мире сразу две прокофьевские вдовы: композитор по разрешению властей женился на второй, не разведясь с первой. Существует даже такой юридический термин — «казус Прокофьева».

В принципе, все это ничего не прибавляет к величию композитора и ничего не убавляет от него. Но как минимум два важных открытия первая полноценная книга о его жене предлагает.

Во-первых, обнаруживается, что она чрезвычайно интересна сама по себе, — яркий, цельный, сильный человек. Мы ее знали как страдалицу и жертву. Точнее, и не знали-то почти. Была только общая канва, основанная на околомузыкантских разговорах и сплетнях. Официальных сведений о ней вообще практически не было, единственные ее воспоминания вышли в 60-е годы в сильно приглаженном виде.

А на самом деле она скорее победительница. И над своей разлучницей, которая на ее фоне выглядит какой-то несчастной серой мышкой. И над советскими мерзостями, из которых она вышла, не сломавшись и, судя по всему, совершенно не изменившись. Прокофьев-то как раз очень изменился: усталый человек с официальных советских телекадров — это вовсе не тот задира, который известен по своему знаменитому дневнику 1907—1933.

А она просто стряхнула с себя эту грязь и пошла дальше. Вот эта ее «постистория», огромный кусок жизни, очень впечатляет. По воспоминаниям очевидцев, через два дня по возвращении из лагеря она снова была образцом элегантности. А еще через какое-то время — блестящей светской дамой, любознательной, независимой, темпераментной, острой на язык, одним из главных магнитов советского музыкального общества. А в последние 15 лет своей жизни, когда, наконец, ее, 77-летнюю (!), выпустили из страны, — опять парижанкой и путешественницей.

Какая-то очень качественная, видно, закваска была у этой женщины. Автор книги, кстати, относит это, в частности, на счет американского религиозного течения Christian Science, последовательными приверженцами которого еще с досоветских времен были оба супруга.

Единственное, что Лина не смогла стряхнуть, — это уход от нее Прокофьева. Этот факт как-то не встраивался в ее картину жизни. Но зато, как ни странно, помогал справиться со всем остальным. «Я оказалась в лагере сразу после разрыва с мужем и была настолько переполнена своим личным горем, что оно заглушало во мне даже самые тяжелые лагерные переживания», — это одно из самых пронзительных признаний. Вообще же Лина не любила жаловаться и не любила жалующихся людей.

Во-вторых, сам образ Прокофьева эта книга делает более многомерным и объемным. И даже самый главный вопрос, который композитору до сих пор задают, — зачем он вернулся? — как-то лишается своей плакатности. Понятно зачем: на родине было больше любви, больше обещаний. Опять же, зарабатывать деньги игрой на рояле никто не заставлял.

И хрестоматийное соперничество со Стравинским, которому, как нас учили в музыкальной школе, Прокофьев вынужден был уступить первенство в западном мире, не выглядит так уж хрестоматийно. Ну, бодались два гения, как же без того? Но и вместе на французской даче сиживали. И, приехав в 1962-м в СССР, Стравинский по-стариковски сообщил одному из прокофьевских сыновей, что они с его отцом были большие друзья.

Получается такой альтернативный портрет Прокофьева, домашний, увиденный женскими глазами. Собственно, автор книги ведь тоже женщина. Валентина Чемберджи, происходящая из родовитой музыкальной семьи, в детстве знала обеих прокофьевских жен. Она не скрывает своих симпатий по отношению к первой, не пытается быть объективной и последовательной. Шпильки в адрес второй производят детски трогательное впечатление. Но она все-таки дает возможность прозвучать и другому мнению. Как известно, оно тоже было. Ведь существовали — и до сих пор есть — сторонники и Лины, и Миры.

В книге использованы письма, расшифрованные и переведенные с английского пленки бесед с Линой (которая прекрасно знала несколько языков, включая каталонский, польский и, конечно, русский), воспоминания ее друзей, знакомых и внуков, в том числе совсем недавние, очень непосредственные, принципиально неотредактированные. Что совсем приближает эту одну из показательных судеб двадцатого века к веку двадцать первому. На самом деле не так уж давно все это было, и прокофьевская дача на Николиной Горе, где он прожил последние годы, уйдя от Лины, только сейчас выставлена на продажу — на заборе объявление висит.

Валентина Чемберджи. XX век Лины Прокофьевой. М.: Издательский дом «Классика-XXI», 2008