Почему слушать музыку опасно

«Весна священная» превратила мою жизнь в ад

Когда-то я любил кино. Помню, сижу на американском фестивале, стали крутить абсолютно бесполезный независимый фильм. Сидевший рядом Александр Тимофеевский сделал попытку вывести меня на свежий воздух. Я сказал, что нет, останусь. «Но что вы в этом находите?» — недоуменно спросил образованный человек, указывая на экран. «Мне интересно смотреть, как пленочка через проектор бежит», — ответил я совершенно честно. «Лишь бы мелькало, да?» — с сочувствием спросил Тимофеевский. Только воспитанность помешала ему покрутить пальцем у виска.

Впрочем, и я не досмотрел этот фильм: ушел сразу после того, как разобрался в интересовавшей меня проблеме. А именно: крутят ли склеенный скотчем позитив или же цельную пленку, отпечатанную со смонтированного негатива. На советском проекторе я бы понял это сразу, на американском потребовалось время, но смотреть кино я умел.

Подруга, бывало, принималась нахваливать мне виденный ею фильм. «Кто режиссер?» — спрашиваю. Не знает. «Что за фильм?» — «Там полицейского засылают в банду…» — «Мне не нужен сюжет!» — «А что тебе тогда нужно?» И я охотно объяснял, как надо смотреть кино. По пунктам.

Первым делом нужно забыть про сюжет и про актеров, как будто их нет. А вместо этого заняться делом: считать склейки.

Любой фильм состоит из отдельных планов. Режиссеры стараются монтировать гладко, чтобы склеек между планами никто не замечал. Задача зрителя — выводить режиссеров на чистую воду. Для начала нужно научиться просто считать склейки, не пропуская ни одной. Лучше всего пойти на фильм с приятелем, сесть врозь и потом спросить друг у друга, сколько насчитал склеек. Если цифра не совпадет, купить билеты на следующий сеанс и смотреть фильм заново.

Когда привычка считать склейки станет частью натуры, можно переходить к разбору крупностей. Если крупность в течение плана меняется, то необходимо установить, где находится камера — на тележке, кране, стедикаме или (ох уж этот Рауль Кутар) в руках оператора. Глядя на экран, нужно домысливать съемочную площадку. Если камера объезжает площадку кругом (ох уж этот Янчо), то надо вычислить, как лежат рельсы. Если камера оплывает плот и виден след от моторной лодки, то ай-ай-ай (бедный Херцог). Слыша реплику, нужно представлять себе исчерканную тетрадь сценариста. Всегда нужно записывать в уме номер объектива. Переходим к звуковой дорожке…

Подруга уже давно меня не слушала. Когда я закончил изложение пятьдесят первого пункта, она робко напомнила: «Помнишь, в последний раз, когда мы вышли из «Иллюзиона», ты попросил меня рассказать, о чем был тот фильм Хичкока, который мы только что посмотрели».

Музыку я старался слушать так же, как смотрел кино, — старался внедриться в текст настолько, чтобы угадать все намерения композитора и объяснить себе весь свод выбранных им решений. Но стройного списка задач по слушанию музыки я не имел. С ней все обстояло гораздо проблематичнее. Например, когда я первый раз сознательно прокрутил на проигрывателе пластинку с концертом Моцарта, мне показалось, что опыт прошел удачно. А вот Стравинский завел меня в тупик. Мне пришлось методично разложить его сочинения по годам, от ранних к поздним, по мере увеличения сложности. «Жар-птицу» я усвоил тотчас, «Петрушку» — с третьего раза, но «Весну священную» пришлось крутить десяток раз подряд, запивая квасом по 12 копеек литр. Сначала я более чем понимал парижан, устроивших на премьере автору скандал. Потом дело чуть тронулось — в конце концов я запомнил «Весну» наизусть и мог пропеть ее не хуже, чем оперу «Кармен». Со «Свадебкой» никаких проблем уже не возникло. С «Историей солдата» — тоже (впрочем, ее-то мама заводила мне еще у колыбели). Еще не осилив всего Стравинского (да в моей фонотеке всего и не было), я уже мог слушать Булеза. После Булеза вернулся к концерту Моцарта и открыл его новыми ушами. Ба! Да ведь раньше я всех этих подробностей просто не замечал!

Так и в кино: кое-что в Бергмане, скажем, открывается после Ларса фон Триера. И тем не менее: почему всю науку смотреть кино можно уложить в пятьдесят один пункт (только пусть Тимофеевский этого не читает), а в музыке получается лишь описать свой эмпирический опыт? Суть которого сводится к одному — запрись и слушай изо всех сил, пока башка не треснет.

Так вот, про Моцарта. А больше — про таких слушателей, каким и я старался стать. Моцарт описывал отцу, как он приехал в один немецкий город, где публика любит, чтобы финал симфонии начинался унисоном всего оркестра форте. Как ему тут быть? Он придумал вот что: начал финал унисоном, но пиано. В публике недовольно загудели. И тут-то Моцарт и дал форте — нарочно продинамив публику первыми восемью тактами своего финала. Вот это уровень отношений творца и аудитории!

Печалюсь ли я, что ныне Большой зал Консерватории не состоит из публики такового качества? Я было написал: да, да, да! — но меня одернул Теодор Адорно. «Тот, кто при существующих условиях хотел бы превратить всех слушателей в экспертов, вел бы себя негуманно и утопично», — строго произнес он со страниц «Социологии музыки». Точь-в-точь как та моя подруга.

Положение, однако, отнюдь не аховое. В Москве слушателей-экспертов сегодня человек сто или двести. Все они недавно собрались вместе, на концерте композитора Владимира Тарнопольского. Примерно столько же было и у Моцарта в его немецком городе.

Мою прежнюю подругу я недавно встретил. Она все та же - рассказала мне, как очарована новым фильмом Кар Вая. Волнующе, красиво. Мы с ней всегда пикировались, я не удержался и сейчас. «А тебе не кажется, что он только повторяет открытое европейцами, а эмоции у тебя вызывает, потому что знает твои чувствительные места?» — спросил я и сам покраснел. «Да знаю я, как ты смотришь кино, — равнодушно ответила она. — Но ведь для тебя это работа».

Работа? Я давно уже бросил смотреть кино. Режиссеры меня больше не устраивают. Сколько у них будет склеек, я знаю наперед.

А вот музыку слушаю. Слушаю в Большом зале Консерватории, слушаю и в магазине. И тогда понимаю, что «Весна священная» превратила мою жизнь в ад. В нашем магазине играет радио (а в вашем?), из него несется некое творчество, и мой слух автоматически заставляет меня анализировать это творчество и чуть ли не записывать его нотами.

Если вы, читатель, захотите повторить мой опыт с пластинками Стравинского, то же самое случится и с вами. Посмотрите на меня: я переполняюсь отчаянием и злостью, я затыкаю уши, я всякий раз хочу приструнить кассиршу, как Фома Опискин — мужика, плясавшего камаринского.

Но кассирша же не эксперт. Оказавшись в тишине, она чувствует странную пустоту жизни. А с музыкой — невыносимую легкость бытия. Лишь бы мелькало!

Другие колонки Петра Поспелова:
Здоровый европеец, 03.04.2009
Пусть неудачник плачет, 06.03.2009
Достоверность спасения и склеротичность культуры, 30.01.2009