Мы с ХХ веком еще поживем

Не учить уроки может человек. А культура не может

Имена:  Петр Поспелов

Отвечая на колонку Петра Поспелова, я бы не хотел касаться «Воццека». Его мой коллега предлагает увести от Первой мировой, где в процессе написания побывал Берг, на сто лет назад, к пьесе Бюхнера. Не буду вдаваться в связь париков и отстоя, поскольку и то и другое проговорено впроброс. Ну да, есть такое нормальное мнение, что «Пиковую даму» и «Онегина» надо обставлять не тысяча восемьсот восьмидесятыми, а тысяча восемьсот двадцатыми, то есть не Чайковским, а Пушкиным, и что главное — чтобы исторический костюмчик сидел.

Меня больше впечатлило другое — плотность обобщений, столь же глобальных, сколь и безответственных. Поспелов высказывался полемически, в то же время едва ли он предполагал с кем-то спорить. Его колонка выглядит скорее манифестом игры на понижение. И за этой игрой читаются довольно симптоматичные для России умонастроения.

Главная мысль у Поспелова такая: мы живем уже в XXI веке.

Что вдруг? Кто — «мы»? Не дает ответа. На календарь посмотрите, и будет ответ. Хотя известно, что смена эпох довольно часто не совпадает с годами, кратными ста. Самый расхожий пример: XX век начался году в 1913-м, вместе с «Весной священной» и «Лунным Пьеро». Сам Поспелов проговаривается: «в начале XIX века еще одевались по моде XVIII». Вот именно.

Почему сегодня уже настал музыкальный XXI век, Поспелов объясняет в другом месте: потому что кончилось. Что кончилось? А всё: «модернизм усилился авангардом, ему на смену пришел поставангард, затем закрылся постмодернистский проект в целом, недолгое время цвела новая искренность, но и ей был положен срок».

Хочется спросить: кто все эти люди? Бог с ней, с новой искренностью — по-моему, как раз старой искренности в России целый союз-композиторский разлив разливанный. Но что за постмодернистский проект? как распознать его закрытие? что поделывал усиленный авангардом модернизм, пока цвели более свежие цветы?

Даже если согласиться с докладчиком, что «90-е годы не принесли новых идей», было бы большой ошибкой думать, что «непринос» новых идей может умалить ценность какого-то периода музыкальной истории.

А согласиться никак нельзя.

Во-первых, мы еще не можем вписать в историю настолько недавнее прошлое: сегодня ею становятся разве что 1970-е, а дальнейшее пока не история, а архив. Во-вторых, Петр Глебович в этом архиве явно не рылся — иначе он исторически помыслил бы и про взрыв интерактивной электроники, связанный с распространением ПК, и про гигантские звуковые полуопусы-полуинсталляции Бенедикта Мейсона, и про метамузыку нового толка Ричарда Эйрза, и про выразительное молчание, так сказать, инструментального эфира, которого достигли Фаусто Ромителли или Пьерлуиджи Биллоне, — ветвь, идущая от Ноно. Наконец, в-третьих, история — по крайней мере, музыки — состоит не из идей. История музыки, извините, состоит из музыки, и 90-е годы богаты ею так же, как предыдущие десятилетия.

Далее Поспелов пишет, что в России 90-х «авангард пережил запоздалый расцвет». Здесь три слова из четырех, за вычетом глагола, неправда.

Некорректно называть авангардом русских левых типа Раскатова, Тарнопольского или Екимовского (как, скажем, и их западных ровесников Фуррера или Рима). По той же причине ни при чем запоздалость: все, что было после 60-х, уже не авангард, а что-то другое. Точно так же «Догма» — это только фильмы, имеющие сертификат соответствия манифесту, а более поздние фильмы того же Триера уже не «Догма». Но в кино это понимание возникло, а в музыке нет; «авангардом» русская критика любит обзывать все, что левее ее вкусов. Обыкновение показательное, оно говорит, что никакого расцвета этой левизны в России 90-х не было — публика не сформирована, инфраструктуры нет, вот и критический аппарат не наработан.

Не обошлось без проговорки. «В России, например, отказ от демократии совпал с концом новой искренности — все логично». Нельзя отказаться от того, чего не было, что по-настоящему не было освоено. Это я не про загадочную новую искренность, а про авангард. Утверждение, что русская музыка освоила его опыт (и потому отвергла), очень похоже на другое утверждение: русское общество отказалось от демократии потому, что попробовало ее.

Это, надеюсь, не в поспеловский огород камень. Но, кажется, и к Поспелову не слишком настойчиво стучалась мысль о том, что русская музыкальная культура может нуждаться в усвоении чьего-то опыта, прохождении чьего-то пути, восполнении каких-то пробелов. Появление на русской сцене того же «Воццека» он приветствует, но не как ход истории: «“Воццек” мне кажется самой изумительной оперой двадцатого века. Но — именно двадцатого. А мы живем в двадцать первом».

И все же кто — «мы»? Вопрос не праздный: Петр Глебович имеет в виду то себя, то музыкальную ситуацию и потому несколько запутывается в вековых антиномиях.

«Давайте представим себе, — пишет он, опровергая мнения о новизне и трудности “Воццека” в сегодняшней России, — что в начале ХХ века ставили бы не “Золотого петушка”… а оперу “Ямщики на подставе” и считали бы это дерзким художественным проектом».

А вот и мимо. Причем дважды мимо. Именно дерзким художественным проектом это и было бы с сегодняшней точки зрения — аутентизмом, который даже предвосхитил бы самого П.Г. Поспелова, с его передовыми назадами в прошлое; но дело-то в том, что для России «Воццек» не прошлое, а невыученный урок.

Продолжая смешивать «я» и «мы», Поспелов выступает в том роде, что, мол, не выучили, не догнали — и ладно, хоть согрелись, а теперь и вовсе XXI век, другие песни, чего уж догонять прошедший ХХ, «наступает искусство двадцать первого века, названия которому пока нет. Это искусство вместит в себя все, что создано в прошлом, — кроме двадцатого века!»

Да почему же «кроме»? А просто очень хочется.

Отсюда проистекает самый сочный поспеловский пассаж: «Искусство XXI века поступит с искусством XX века так же, как искусство XX века поступило с искусством века XIX. Оно откажется от него, сбросит с парохода современности, затопчет. А XIX век, наоборот, выловит, высушит и накормит». И даже так: «сегодня любой художник, если хочет создать что-нибудь путное, должен первым делом избежать в своем проекте каких-либо признаков ХХ века».

Чувствуете модальные оттенки? От будущего совершенного к долженствованию. Зелен виноград!

Трудно сказать, о чем думал автор. Явно не о том, как страстно ранний ХХ век питался XIХ веком, как усердно отталкивался от него средний ХХ век, как пристально заглядывал в него поздний ХХ век.

В отсутствие ХХ века и его сложных семейных отношений с XIX должен наступить «вечный расцвет», то есть конец истории. Деталей Поспелов избегает и мыслит апофатически: «не принимаются только определения, содержащие слово “новый”».

То есть надо не «новый XIX век», а вот прямо старый. Какой был. Новый — значит подновленный старый, спираль истории и все такое. А перегорела ваша спиралька.

Иногда так и тянет напророчить что-нибудь этакое. Объявил, а оно, глядишь, и сбудется хоть чуть-чуть. Ну, или потом можно будет еще раз выступить с объявлением, что сбылось. Однако если уж гнешь линию «что сыграем, то и написано» (любимая шутка оркестрантов насчет новой музыки), все же неплохо привести «сыграем» и «написано» хотя бы в приблизительное соответствие.

Отдельный человек может научиться на чужих ошибках, может перепрыгнуть через известные этапы развития. Да чего уж там, творчество и есть такое перепрыгивание, избегание других — а вот культура и общество не могут. По-моему, здесь у Поспелова главная неувязка. Прошлое он мыслит стилями, течениями, идеями — нет, подымай выше — веками, величественным «мы»-чанием; однако от будущего ждет того, что под силу только индивиду, но никак не культуре.

Что поделать, такой вот колоночный жанр. Daigetzen. Но выводы-то после легких переборов привычных исторических четок делаются вполне фундаментальные. Критиковать их важно еще и потому, что подобные отечественные умонастроения остаются дикостью даже тогда, когда их фиксирует умный, тонкий и барометрически чувствительный Петр Поспелов.

Или нет. Я вдруг подумал насчет упорного смешения «я» и «мы»: а вдруг в нем говорит не критик, а композитор? Вернее, ТПО «Композитор»? Тогда совсем некрасиво получается. Хоть и совсем понятно.