Любовь Орфёнова: «Особенно слово “счастье” трудно»

Каково учить иностранца петь по-русски

Имена:  Любовь Орфёнова

Во всем мире теперь заведено петь оперы, в том числе и русские, на языке оригинала. И список востребованных русских названий потихоньку расширяется. Учить правильному произношению певцов, не знающих языка,

Читать!

• 4 года с OPENSPACE.RU: Best of the Best
• Юровский об опере «Мастер и Маргарита»
• Заветные желания наших авторов и коллег
• Сергей Жадан. Ворошиловград
• Лена Катина: «Эти песни надо петь пожизненно»

на котором им приходится петь, — особая профессия под названием языковой коуч (coach — тренер), не так давно родившаяся, но становящаяся все более важной. Коучи — штучный товар, круг их узок, все друг друга знают. Их места работы — от Метрополитен-опера до Ковент-Гардена. Один из главных русских коучей ЛЮБОВЬ ОРФЁНОВА предпочитает при этом жить в Москве, где ее навестила ЕКАТЕРИНА БИРЮКОВА.


— Как давно вы этим занимаетесь?

— Двадцать лет. До этого двадцать пять проработала концертмейстером в Театре Станиславского и Немировича-Данченко. Когда я начала ездить в 1991 году, то всему на своем собственном опыте училась. Там как было заведено? У певцов всегда был подстрочник, кто-то из тех, кто немножко владеет русским языком, им его писал: болгары, венгры, румыны — в общем, не носители языка. Поэтому, конечно, большая проблема была со всеми этими «льюблью тьебья». Обязательно возникала эта буква j. Еще большая беда — наша буква «о», которая на самом деле ближе к «а» должна быть.

Если им объяснять с точки зрения фонетики, то это гроб, ничего не получится. Потому что у вокалистов столько своих собственных задач, вся система вокала на ощущениях построена, и если еще просить думать, как надо язык убрать или вытянуть… Нельзя лезть в фонетику, в грамматику.

Особенно слово «счастье» трудно. Ведь написано: «с-частье». А я им говорю: щастье. Что такое «щ»? Ну, говорю, есть такая специфическая буква, которой нет в других языках.

Тут нужна деликатность. Нельзя человеку сразу сказать, как ужасно он все делает. Надо похвалить за два слова. Сказать, что в третьем уже имеются успехи. А потом смотришь, через денечек он уже войдет во вкус.

Все, конечно, зависит от способностей. Есть те, которые ни одной буквы до этого по-русски не знали, а в конце концов поют так, что кажется, разговаривают на языке. Есть люди, которые меня просто пригвождают своим желанием узнать все: почему так, а не сяк. Но их немного. А в основном все делается с помощью автоматики и многократного повторения.

Обычно мы добиваемся, что к премьере все достаточно складно, а потом я уезжаю, и без меня спектакли идут все хуже и хуже. Самое неприятное, если записывают на CD или DVD не первый спектакль, а четвертый или пятый, там опять выскакивают ошибки.

— Вы занимаетесь языком, сидя за роялем? Вы же еще и концертмейстер.

— Начиналось это только с language couch. А к роялю меня не подпускали. Потом они поняли, как это удобно, когда носитель языка может и играть на рояле, репетировать. Это мне, конечно, более интересно.

— Пение на языке ведь не предполагает знания языка?

— Нет. Ну или на уровне твоя-моя.

— Кто еще в мире учит петь по-русски?

— В Метрополитен сидит Елена Курдина уже много лет. Сусанна Лимперская — очень известный коуч, она задолго до меня выехала (я-то никогда не уезжала, только на постановку еду и возвращаюсь). Саша Науменко при Ковент-Гардене, но он вокалист, не концертмейстер, занимается только произношением. При французской опере тоже есть коуч. Есть одна чешка, Ира, забыла фамилию — я иногда слышу спектакль и понимаю, что это она занималась, какое-то такое тщательное проговаривание согласных, как в чешском языке. Ну, думаю, наверняка Ирка делала.

Я помню, в Гляйнборне ставили «Пиковую даму» и впервые позвали коуча — меня. Там был покойный уже Витя Боровский, замечательный преподаватель и историк театра. И он мне сказал: «Как очаровательно хор поет, с таким московским аканьем». Он сам из Санкт-Петербурга, питерцы очень ревностно соблюдают эту субординацию.

Очень часто дирижеры и режиссеры тоже со мной работают. Вот, допустим, очень известный режиссер Кристоф Лой, мы с ним уже делали «Онегина». Когда ему предложили ставить в Вене «Чародейку» и «Нос», первое, что он сделал, разыскал меня и спросил, буду ли я свободна в это время. Это через три года только будет, но он уже занимается. Ему нужно не просто подстрочник сделать, а войти в атмосферу, в образ. Я ему уже играла и пела «Чародейку». Потом он прислал мейл, что купил ее в записи Проваторова, она вышла наконец, и он совершенно сражен. Потом он меня обязательно куда-то на недельку вызовет, и мы будем заниматься только текстом (так было у нас и перед «Онегиным»), он должен каждую буковку выучить, всю оперу уложить себе в язычок. Потому что он не может вести репетицию и говорить: «Начните с этого места, где тра-ля-ля-ля-ля».

Бывает и по-другому, конечно, когда режиссер ни бельмеса по-русски. Но это обычно и на постановке сказывается.

А у дирижеров сейчас очень сильные ассистенты, которые всё досконально выучивают. Сейчас серьезное отношение к русскому языку стало. Все серьезнее и серьезнее.

— Какие русские оперы пользуются спросом помимо основной четверки — «Онегин», «Пиковая», «Борис», «Хованщина»?

— Еще, конечно, «Леди Макбет Мценского уезда», и большой интерес сейчас есть к Стравинскому. Его «Соловей» очень во многих местах идет. «Мазепа» уже у меня неоднократно встречался. Вот сейчас, первый раз, «Чародейка» в Антверпене. Это неведомая им опера — только Гергиев, кажется, концертное исполнение в Лондоне делал. И «Китеж» Митя Черняков будет сейчас ставить — совсем неизвестное там название. Сначала он ставит в Амстердаме, потом спектакль будет еще в нескольких других европейских театрах.

— Какие самые любимые и нелюбимые у вас ученики?

— Больше всех меня поразила Карита Маттила. Мы с ней работали над Четырнадцатой симфонией Шостаковича. Агент сообщил, что назначено четыре дня по шесть часов. Я еще удивилась тогда. Расскажу, как это все происходило. Я пришла к назначенному времени, она уже там была. Она сказала, чтобы я сначала исполнила каждый отдельный фрагмент, в котором она поет. Я сыграла, спела. Она попросила все перевести. Я рассказала, что к чему. Потом мы пошли по каждому звуку — я напеваю, она сама себе подписывает. Где-то часа через три она говорит: «Мне надо пять минут отдыха». Ушла, вернулась в другом платье, приняла душ. Говорит: «Продолжим». И так мы в этот день дошли до самого конца. Я была просто никакая! На следующий день еще занимались. И когда мы встретились на третий день, она уже знала все. И мы занимались уже фразами, музыкой. И за четыре дня она была абсолютно готова.

Ева-Мария Вестбрук — мы делали с ней «Леди Макбет» в Голландии, потом в Ковент-Гардене, потом — в Опере Бастилии и сейчас в Мадриде. Она очень способна к русскому языку. Поначалу, когда мы встретились лет пять назад, она была совсем не готова. Она еще волновалась, совсем тогда была безвестная. Это сейчас она звезда. Но по-прежнему очаровательная женщина, и осталась очень простым, доступным человеком.

Только что был «Онегин» в Амстердаме — очень трудно было с Бо Сковхусом. Он уже не раз делал партию Онегина, по всему миру ее пел, но учил ее с какой-то болгаркой, не носителем языка, и уже были вбиты ошибки. Он очень старался, исправлял, но все равно выскакивали старые грехи. А у Красимиры Стояновой — она первый раз пела Татьяну — очень хороший русский получился.

А есть люди просто ленивые. Один очень известный бас, не буду называть имя, должен был петь Бориса Годунова. Он мне сразу сказал: «И даже не приставайте, ничего менять не буду, как пел, так и буду». Единственное, что удалось поправить: он пел вместо «воззри с небес» — извините — «насри с небес». Вот здесь я стояла насмерть. Это слово он переучил.​