Григорий Соколов дал концерт в Петербурге

В Большом зале филармонии состоялось одно из ключевых событий петербургского концертного сезона. В нынешний свой петербургский визит пианист взял такую высоту, на которой уже очень трудно дышать

Так уж повелось, что икона русского пианизма показывается в родном городе раз в сезон (и больше ни в одном российском городе не показывается вовсе). И этого сполна хватает на год — игра Григория Соколова настолько содержательна, что осмыслить и пережить каждое его выступление за меньший срок трудно. Все потому, что за один концерт узнаешь слишком много нового — о музыке и о самом Соколове.

Но вникать в его музицирование с каждым годом становится все труднее. В былые годы этот сосредоточенный священник служил мессу во славу аполлонической красоты. Сегодня на сцену выходит отстраненный алхимик, проводящий вынужденно публичную лабораторно-практическую работу над материалами «Моцарт» и «Шопен». На примере двух фа-мажорных сонат (KV 280 и KV 332) одного композитора и 24 прелюдий другого.

Композитор у Соколова задает только общее направление движения — от начального аккорда к конечному, из точки А в точку В. Все остальное — трип в разреженном пространстве музыкальной мысли. Абсолютно самодостаточная, не требующая ни соучастников, ни соглядатаев, эта игра иллюстрирует тезис Виктора Шкловского: «Искусство есть переживание делания вещи». Отталкиваясь от авторского текста, Соколов уносится куда-то к свету и невесомости.

В нынешний свой петербургский визит пианист взял такую высоту, на которой уже очень трудно дышать. Первую из моцартовских сонат зал слушал в гробовой тишине, недоумевая. Вторую, сквозь кашель, скрипы и шорохи, воспринимал уже откровенно туго. Уж слишком не похож Моцарт Соколова на привычную венскую классику. На современном рояле Моцарт обычно выходит либо дешевой стилизацией «под старину», либо романтическим монстром в коротких штанишках. Соколов же незаметно трансформирует рояль в невиданной природы инструмент — еще более неземной, чем сама моцартовская музыка. Единственная стоящая аналогия — и та из театрального мира: Cosi fan tutte Моцарта в легендарной постановке Джорджо Стрелера. Очертания фигур и предметов смягчены, затушеванная картинка поминутно грозит исчезнуть, привычное моцартовское солнце еще светит, но уже не греет. Пульс нитевидный. Время то и дело норовит остановиться.

На создание сонорных мифов он вообще большой мастер. А еще больший — по части их разоблачения. Adagio сонаты KV 332 стало противоядием для тех, кто плачет по моцартовским романтическим красотам: до этюда Черни в соколовской интерпретации — тут вроде один шаг. Но зато — ни одной неосмысленной ноты. Никакого бездумного наслаждения инструментализмом. Сонатная форма превращена в захватывающий квест с преодолением неожиданных (самим пианистом создаваемых) препятствий.

Нельзя, правда, сказать, что в этот раз Моцарт удался Соколову на все сто. Слишком уж велики были масштабы исполнительской деконструкции, предпринятой пианистом. Разобрать и собрать заново хрупкий моцартовский организм удавалось лишь единицам: Глену Гульду — да, Михаилу Плетневу — да, Григорию Соколову — лишь отчасти. Но в том-то все и дело: процесс для Соколова значит много больше, чем результат.

А вот прозвучавшие во втором отделении 24 шопеновские прелюдии стали, пожалуй, самой большой исполнительской удачей господина Соколова за последние годы. Он и капризную мазурку способен развернуть в масштабное полотно со множеством планов и деталей. А уж превращать прелюдии в баллады ему сам Шопен велел. Интерпретацию Соколова можно поставить вровень разве что только с другим эталонным концертным прочтением этого цикла, представленным в 2004 году Михаилом Плетневым. Но вот загадка: игру Плетнева — далеко не самую рассудочную — можно было как-то пересказать. Игра же Соколова так и осталась сеансом магии без последующего разоблачения.

Не стоит и пытаться описать удивительное соколовское rubato, понять, каким неизведанным образом мелодию Соколов сочетает с гармонией, рассказать про светящийся обертоновый нимб ля-мажорной прелюдии или гибельно-ускользающую красоту сыгранного на бис ля-минорного вальса. Искусство Григория Соколова вообще живет по рецепту, завещанному самим Моцартом: «Чтобы сорвать аплодисменты, нужно либо писать вещи настолько простые, чтобы их мог напеть любой возница, либо такое непонятное, чтобы только потому и нравилось, что ни один нормальный человек этого не понимает». Хотя аплодисменты этому пианисту, понятное дело, не нужны. Они лишь разрушают хрупкие миры, рождающиеся под его пальцами.