«Старкоры»: уйти вовремя – 2

Альберт Плутник: «Я ввел в журналистику слово “бомж”»

Имена:  Альберт Плутник

Интересно, как я тут очутился? Куда занесла меня страсть к секретам ремесла? Голова как будто набита сырковой массой с изюмом. Внутри черепа холодно и тихо. Язык не ворочается. Ноздри слиплись. Вокруг — густой и серый воздух; то и дело где-то на периферии зрения вспыхивают кровавые электронные сообщения: то ли курс доллара к песо, то ли краткий курс истории каннибализма в России. Толпа толкает меня, подбрасывает, вертит, как бильбоке. Тесная площадь окружена кривыми двухэтажными домами. Передо мной — две сквозные арки. В которую же пойти? Господи, наставь и укрепи! В левую, где играет, кажется, Эннио Морриконе, или в правую, откуда воняет мочой? Нет уж, лучше в левую. Там, по крайней мере, музыка, а в правой воняет. С другой стороны, запах-то можно и потерпеть, а вот как вынести Морриконе? Но даже и не в этом дело. Есть вопросы и посерьезнее: зачем мне вообще в эти арки? Куда я должен попасть?

Я разжимаю руку. На ладони лежит измятая, скомканная бумажка, на которой еще проступают чернильные знаки: «Плутник. Альберт. Ушерович». Где тут подлежащее?
— Мене, текел, фарес, — негромко говорю я, демонстрируя свою образованность призракам Кузнецкого Моста (а это безусловно Кузнецкий — только здесь так пахнет прогорклым маслом и вот уже десять лет из одного и того же ларька вырываются трели нестареющей яванской флейты).

Это сон, вдруг понимаю я. Просто сон. Не может быть, чтобы действительность была такой булыжной и покатой, чтобы так по ней скользили ноги и чтобы так теснило грудь. Толпа делается все чернее, воздух все гуще, и, изо всех сил пытаясь проснуться, я забегаю в первый попавшийся подъезд. Взбегаю по лестнице на самый последний этаж. Как и во всех снах, передо мной железная дверь с красным крестом на ней. Слева — кнопка звонка. Кто, интересно, откроет?

На пороге — невысокий мужчина в шерстяном свитере. Лицо у него доброе. Он похож на какого-то мультипликационного зверя, но на какого — сознание не дает ответа.
— Альберт Ушерович? — называю я первое пришедшее в голову имя.

Он кивает. Разумеется, это ведь сон.

Картина сразу меняется: мы сидим в каком-то кабинете, а за окном истошно, с короткими промежутками, кричит то ли птица, то ли продавец яванских флейт.
— Который час? — спрашиваю я, чтобы хоть что-то спросить.
— Ситуация, в которую попала журналистика, не такая простая, — отвечает человек, совершенно не удивляясь. — Старая журналистика по максимуму использовала возможности того времени. А новая журналистика их еще не освоила.

Ноги у меня слабеют от страха.
— Что вы имеете в виду? Сейчас, по крайней мере, утро или вечер? — Я все еще пытаюсь взять сновидение под контроль.
— Я хочу сказать, что раньше цензура существовала в классическом виде, было самоограничение, и более талантливыми выглядели те, кто умел на этом фоне больше себе позволить, — продолжает Альберт Ушерович. — Во всяком случае, у нас в «Известиях» так было. В числе ведущих журналистов всегда были люди внутренне свободные. А сейчас журналистика напугалась даже раньше, чем ее припугнули. В нашем менталитете — писать не то, о чем хочется, а то, что наверняка напечатают. И это страшное чувство, то, что уничтожает в журналисте его сущность. Она состоит в том, чтобы давать представление о жизни такой, какая она есть.

Как только он произносит «у нас в "Известиях"», все вдруг сразу обретает смысл, хотя я точно знаю, что смысл этот — ложный, зыбкий, как в любом сне. Потусторонние сценаристы подбрасывают мне детальную информацию: человек, сидящий за столом, — Альберт Ушерович Плутник, старейший известинец, очеркист, один из авторов книги «С журналистикой покончено, забудьте!» и постоянный участник конференций по проблемам СМИ.

Даже смешно, ей-богу. Ну что ж, спрошу еще что-нибудь.
— Вы в Бога веруете?
— Если мы сегодня хотим, чтобы печатные СМИ не отставали от электронных, мы должны найти какую-то такую форму выражения жизни, которая имеет преимущество перед информационной формой, — мягко отвечает Плутник. — За интернетом и телевизором с точки зрения информативности нам не угнаться. А усилия в этом направлении продолжаются. Зачем? Допустим, с тем же «Невским экспрессом». Сообщают — 17 погибших. Через два часа — 18 погибших. Какое это имеет значение для сути явления? Электронная журналистика — это голые факты. А печатная не должна зацикливаться на фактах, которые являются сиюминутным интересом для населения в силу трагизма и так далее. Она должна служить для осмысления событий. К этому сейчас снова приходят в Америке, возможно, придут и у нас. От чего сейчас ушла журналистика и к чему только подошла в 90-е годы — когда люди не знали, что будет, но на полную катушку пытались постичь неординарную действительность, возникшую за окном. И никто их не одергивал. В этом смысле самой большой заслугой Ельцина я считаю создание неконтролируемой печати.
— Вы сейчас следите за новыми тенденциями? Можете выделить что-нибудь? — понемногу я начинаю втягиваться в эту игру.
— При всех недостатках и сложностях этого явления блоги имеют большое будущее. Там есть сущностное проявление журналистики — когда человек говорит от чистого сердца. Высказывается по самым актуальным проблемам, не редактируемый никем. Это очень важный момент. Свобода выражения воспитывает свободу личности. Сейчас журналисты в этом стеснены: чувство ответственности перерастает в самоограничение. Блоги — это та конкурентная среда, в которой редакторы должны находить свободомыслящих журналистов.
— Верно ли, что люди не готовы к чтению газет?
— Они сто процентов не готовы. Именно эта фактическая, информационная журналистика испортила читателя. 17,18,19, 20 погибло... Этой отрубило ногу, этому — руку. Форма отвлекает от сути. Вот взрыв на ГЭС. Ну разберитесь в этом деле! Нет — погиб еще один, еще одного нашли... Когда речь о смерти идет, естественно, это все перевешивает.
— Но ведь аналитики выдвигают и какие-то версии: «теракт — не теракт» и так далее.
— Да, но журналистика не может превращаться в набор версий. Это слишком сложное явление, чтобы сводить все дело к версиям. Должен быть анализ причин и набор ситуаций. Анализ характеров, взаимоотношений структур. А его нет. Это ведь важнейший вопрос. Кто сегодня работает там на ГЭС? Что это за люди? Откуда они там взялись? Простейший вопрос, но вы подумайте. Я в свое время занимался составом современных сталеваров. Это страшное дело. Кто приходит туда. Они ведь такие же неквалифицированные, как эти строители — таджикские... А потом мы удивляемся, почему у нас такие дороги, почему рушатся дома, почему рушится стена...

«Из чего состоит сталевар?» — задумался я, не выходя из состояния радужного блаженства, которое охватило меня, как только я смирился со своей ролью в этом сновидении. Мерзкий дребезжащий голос внутри проговорил: «Сталевар осуществляет непосредственный контроль за качеством шлака, электродов, затравочных шайб, наличием и качеством применяемых смесей и материалов». Я испугался, что сон переходит в другую, совсем уже неуправляемую область, и вновь обратился к Альберту Ушеровичу:
— Вернемся к «Невскому экспрессу». Если бы вы сейчас работали в «Известиях» и был 1994 год, как бы вы освещали это событие?
— Прежде всего, посмотрел бы, какие организации причастны к охране железных дорог вообще. Это же правительственная трасса! Это все равно что на Рублевке бы бомбу взорвали. За этим стоит такой же бардак, как во всей стране. Они произносят какие-то речи, говорят, что все под контролем. А это все болтовня. Посмотрите на телевизионные программы. Такого же раньше не было: «Путин принял своего министра». Какое кому дело? Премьер принял министра. Никогда пресса не освещала, как один чиновник принимает другого. Нет такого ни в одной нормальной цивилизованной стране. Это все элементы культа личности. А эти рекомендации Медведева? Просто смешно. «Надо принять все меры к тому, чтобы все было хорошо». А кто будет их принимать, интересно? Так что сейчас чиновники становятся ньюсмейкерами, а это никому не нужно.

Где-то хлопнула дверь. Я вздрогнул, вообразив, что сейчас в кабинет, чего доброго, войдут и Путин с Медведевым. Во сне и не такие штуки бывают.

Из окна лился молочно-белый свет. Птица умолкла. Плутник говорил негромко, но очень отчетливо — кажется, рассказывал о своей карьере.
— ...закончил журфак в 1965 году. В «Известиях» был самым молодым. Прошел всю лестницу — от литературного секретаря до члена редколлегии, политического обозревателя.
— Расскажите что-нибудь о ваших достижениях, — предложил я, наслаждаясь чувством необычайной легкости и свободы. — Были у вас «звездные» заметки? С точки зрения общественного резонанса, например.
— Ну, например, я ввел в журналистику слово «бомж». У меня был очерк, который так и назывался — «БОМЖ», в начале 80-х годов. В Узбекистане на улице нашли умирающего человека, и узбекская семья его взяла. Он у них работал фактически как раб. Паспорта у него не было, он в этой семье жил, ел, пил. Я пытался понять: что это за люди? как они теряются? как становятся асоциальными элементами? И вот после публикации нашелся его сын и забрал его к себе! Хотя его отец был уже полуживым...
А в середине 90-х годов у меня был очерк «Совок и клюква», — вдруг оживился Плутник. — Речь шла об уникальном изобретателе, который 60 лет изобретал специальный совок для сбора клюквы. Он и на войне этим занимался, и в мирное время... Ведь это тяжелейший труд — собирать клюкву на болоте. Сам он из Архангельской области и совершенствовал этот совок так, чтобы не вредить растениям и болотам. Болото — нежное создание, если как-то изменить его природу, это будет очень плохо для местности. И вот он с этим изобретением обращался примерно к двумстам разным руководителям разного времени: от сталинской эпохи до нашей. Он въедливо, по пунктам разработал всю систему. Какая выгода от этого совка, какие организации надо привлечь. С ним встречались все. Все одобрили, но никто не делал. Раньше не хотели делать потому, что у него были государственные конкуренты, те же НИИ. А в наше время появились коммерческие организации, которым он, как истинный «совок», отдавать свое изобретение не хотел. Говорил, что доверяет государству. Причем он этот совок сделал — для детей, для стариков, для тех, кому трудно присесть — кучу модификаций разработал!

Я смеялся так, что думал — проснусь. Альберт Ушерович тоже улыбался. Ему нравилось, что изобретатель совка разработал столько модификаций. Ему вообще нравятся упорные люди. За ними, считает он, будущее журналистики. Найти бы только для этих людей хороших редакторов.
— Главная проблема нынешних СМИ — крайне слабый редакторский корпус. Талантливых людей всегда одинаковое количество, но в чьи руки они попадают? Талантливый человек не существует сам по себе. Кто-то направил его, кто-то одобрил тему, кто-то подсказал ему при правке новый поворот. А сейчас редакция склоняется к тому, что каждый сам по себе. У нас всегда в «Известиях» были люди — вот ты приехал из командировки, написал материал, дал им, и они всегда подскажут тебе такое, до чего сам не додумаешься.
— А у вас были хорошие редакторы?
— Мне повезло: я работал с лучшими редакторами за последние 50 лет в истории «Известий». Была Любовь Михайловна Иванова. Она была правой рукой легендарного Аджубея, он знал ей цену. Когда я еще учился на журфаке, Иванова устраивала конкурс: пригласила журналистов со 2—3-го курса и попросила написать материалы о проблемах студенческой жизни. Нас пришло человек 20—30, все разошлись по разным вузам. Надо было придумать тему и написать о ней. В итоге я был единственным, кто остался после того, как она отвергла восемь моих вариантов.
— С какой формулировкой?
— «Недостойная тема». «Поищите еще». «Что же вы пишете совсем не о том, что ложится в русло этой тематики!» «Надо еще поговорить с людьми». И так далее. Иванова была редактором практически всех материалов Аграновского. Она работала с ним, как с новичком. Он написал материал, который назывался «Труба». Начинался словами: «А и Б сидели на трубе...» Всё к месту. Но она ему сказала: «Толя, сколько тебе лет? 62? Что ты детскими бирюльками занимаешься? Ты представь: человек будет читать это через 30 лет — "А и Б"... Начинать с такой фразы несерьезно». Она всегда по сути говорила.
— Вы много путешествовали как очеркист?
— Конечно, постоянно.
— Помогите научиться разговаривать с людьми! — попросил я, вдруг устыдившись своего косноязычия, идиотской робости, несерьезного взгляда, еще бог знает чего, словом — устыдившись.
— Если человеку есть что сказать, он скажет, — пообещал Плутник. — Но если ты заранее знаешь, что человек не будет говорить при людях, надо искать непубличные способы общения, договориться — там-то и там-то встретимся. И потом, таким людям не надо задавать слишком много вопросов. Они как бы походя должны сказать то, что тебе хочется услышать. Надо чувствовать возможную агрессию и стараться предупредить ее. У того же Аграновского была интересная метода. Он никогда не приезжал в командировку больше чем на три дня. Только три. «В первый день, — говорил он, — я со всеми встречаюсь и никому не даю слова сказать. Я должен всех обольстить, должен всем понравиться. Потому что, если ты понравился, уже на следующий день, при встрече, он тебе как знакомому скажет такое, чего никогда не сказал бы другому».
Я подумал, что увидеть трижды один и тот же сон у меня вряд ли получится. Альберт Ушерович уже как-то затуманился, заколебался, его контуры стали расплывчатыми и нечеткими.
— Подождите! — крикнул я. — А деньги? Считаете ли вы, что журналист должен хорошо получать?
— Думаю, да. Это очень тяжелая профессия. — Голос Плутника звучал все тише и тише. — Человек все время озадачен проблемами, не имеющими отношения к его личной жизни. Внешняя жизнь заслоняет внутреннюю. Тебе все время навязывают то, о чем ты должен думать. Может быть, даже путевые обходчики свободнее — скорее они могут стать лучшими писателями, нежели журналисты. Хороший журналист не кончает работу над материалом, даже когда тот опубликован. В этом драма профессии...

Голос смолк окончательно. И снова передо мной оказалась железная дверь с красным крестом. Ощупав ее, я вдруг понял, что она нарисована на каменной стене, а сам я вовсе не сплю.