«Пошленький голубой цветочек». Проза в периодике

Аксенов, Балл, «Поверх барьеров» и другие рассказы. ДЕНИС ЛАРИОНОВ о прозе марта

 

«Поверх барьеров»

За отчетный период сразу два выпуска авторской программы Дмитрия Волчека «Поверх барьеров» были посвящены интересующей нас тематике.

Первый — переизданию романа Евгения Замятина «Мы», недавно откомментированного и снабженного обширным рефлексивным аппаратом. Впрочем, речь идет не только о переиздании: Марина Любимова (являющаяся, наряду с Джулией Куртис, составителем и комментатором данного тома) упоминает о «многочисленных разночтениях и в лексическом составе, и в пунктуации» — разночтения главным образом возникают при сверке текста с «классической» версией романа, впервые опубликованной в 1952 году нью-йоркским Издательством имени Чехова и доступной сегодня широкому читателю в России. Выступающие в радиопередаче филологи (Марина Любимова, Михаил Золотоносов) кратко обрисовывают контекст создания романа и его последующую рецепцию как на родине, так и в эмиграции, куда Евгений Замятин отбыл в 1931 году, после череды проработок со стороны цензурных органов. Надо сказать, что и более серьезными читателями как в СССР, так и в русском зарубежье роман был встречен довольно холодно. Об этом вкратце упоминает Дмитрий Волчек: «Читал его Тынянов, читал Воронский, читал Шкловский, который очень плохо отозвался о книге. Корней Чуковский записал: “в одной строке Достоевского больше ума и гнева, чем во всем романе Замятина”, Горький ругал, написал, что гнев Замятина — это “гнев старой девы”. В зарубежной печати Айхенвальд назвал книгу скучной, она была довольно равнодушно встречена в Америке, когда появился первый перевод». Отдельно стоит отметить, что в рамках беседы всплывает тема связи «Мы» и кинематографа, а также отдельных математических законов, которые, по мнению Михаила Золотоносова, составляют не самый очевидный, но важный пласт романа.

Второй интересующий нас выпуск посвящен выходу в издательстве «Новое литературное обозрение» долгожданного «Московского дневника» Катарины Венцль. Приехав в 1994 году в Москву для обучения в аспирантуре Института русского языка имени В.В. Виноградова, Венцль принялась вести дневник для того, чтобы таким образом «проверить свои знания русского языка — могу ли я описывать то, что я вижу, правильно записывать разговоры, которые я слышу, речь». Надо сказать, что оптика наблюдателя, сформировавшаяся вследствие «перемены участи» автора, как нельзя лучше подходит для медитации над периодом, вынесенным в заглавие книги: 1994—1997. Дневники Венцль, одинаково свободные от восторженности и смятения, идеально подходят для описания слетевшего с катушек времени, поразившего самых разных людей недоступными до этого возможностями. Вот как комментирует эту ситуацию сама Венцль: «В русских 90-х меня привлекало то, что тогда открылись новые возможности, меня привлекал дух подъема, который тогда царил и который имел свойство увлекать. Но у этой ситуации была обратная сторона, которая пугала, — многие люди были не в состоянии справиться с этими новыми обстоятельствами, адаптироваться к ним, они стали жертвами стихийных преобразований, а среди них были в том числе представители интеллигенции, которые выросли еще в советской системе и были абсолютно неспособны подстроиться под жесткие новые реалии. Наблюдать за этим было очень печально для меня».


Балл

«Ремень времени был недостаточно крепко завязан. Я протянул руку, и рука исчезла в сыром, белом тумане. Выглядывали обломки деревьев. Они словно молили о помощи. Пошел дождь. Мелкий. Осенний. Туман несколько осел к земле. Я продолжал неподвижно стоять. Моя белая куртка, коричневый берет, нелепый по такой погоде, ботинки — все промокло. А совсем недалеко должен быть выход. Только бы мне перебраться на другую сторону оврага, — думал я, — там уж как-никак, а за что-либо ухвачусь, прислонюсь к теплу, ведь я еще молодой, сколько мне положено — пройду, если что и проползу, да чего мне гордиться? Протыкать головой небо? Зачем? Никто и не увидит, всегда один, всю дорогу — один... Так в себе рассуждал, весь в дожде и тумане, стоял, не двигался, время я уже не щупал руками».

В 113-м номере «Нового литературного обозрения» опубликован блок материалов, посвященный прозаику Георгию Александровичу Баллу (1927—2011). Помимо публикации доселе неизвестных рассказов мастера в подборку вошли статьи Данилы Давыдова, Евгении Вежлян и Энсли Морс. Рассуждая о поэтике Балла, Давыдов пишет: «Это не рассказываемая история в обыденном смысле слова. Скорее здесь следует вспомнить хармсовское понятие “случая” или набоковское “событие” — своего рода сингулярность, всплеск материального мира. От бытового анекдота до лишенного каких-либо отличительных свойств перемещения в пространстве, от порождаемого субъектом письма документа до визуального опыта — практически всякое сингулярное событие может оказаться скелетом балловского текста. А “оживает” этот скелет благодаря дополнительным обстоятельствам, максимально заслоняющим основу, так, что она может сразу и не быть воспринятой». А Энсли Морс, переводившая прозу Балла на английский язык, подытоживает: «Несмотря на все <…> трудности, переводить Балла — большое удовольствие. Сам Балл относился к переводу с верой в передаваемость смысла: по словам Т.П. Урбанович, он допускал свободу перевода, советовал не мучиться по поводу какого-нибудь одного “непереводимого слова”, не стремиться к тому, чтобы перевод был буквальным, — самое главное, чтобы сохранялись чувство и смысл. Есть, конечно, доля иронии в том, что атмосфера и смысл многих его произведений зависят как раз от ключевых слов и стиля речи героев».


«…и другие рассказы»

В «Журнальном зале» обнаруживается некоторое количество интересных подборок и отдельных рассказов. Из последних — опубликованный в «Дружбе народов» небольшой текст Марии Ботевой «О любви, любви», зачем-то вторично опубликованный и в третьем номере «Октября». Лирическая проза Ботевой в какой-то мере созвучна ее стихам: та же заговаривающая интонация, тот же взгляд городского жителя, склонного к гармонизации окружающей действительности. Но если в стихах она несколько переигрывает с т.н. частной интонацией (иногда кажется, что эти тексты создаются исключительно для «своего круга»), то в прозе она выглядит очень уместно и достигает нужного эффекта: «Я сказала: думаю, это навсегда, она сидела на какой-то карусели, даже карусельке, вертелась в разные стороны, но остановилась и посмотрела. Ох, — только и сказала, потому что понимала — ничего не будет. А я думала про декабристов, но кто знал, что примерно так оно и сбудется, правда, немного наоборот, всегда вот так загадываешь о подвиге, но думаешь о каком-нибудь облегченном варианте, как на контрольной в школе, облегченный вариант, а оценивается так же, мне попалось задание со звездочкой, так и приходится жить, к тому же я дала слово своему, что никогда не уйду от него, меня не сломать в этом, что поделать. Я тверда».

В мартовской «Звезде» опубликован довольно большой текст Валерия Кислова «Экскурсия» — он не только напоминает нам о переводческих интересах автора (Борис Виан, Жорж Перек и другие авторы, вводящие в свои тексты игровой — но не значит несерьезный — элемент), но и открывает прозаика, работающего с подтекстами, которые не всегда очевидны без знания французской литературы второй половины XX века: «Здесь отдел гнева и зависти. Предназначен для хронических садистов и мазохистов, то есть для тех, кто извращает, насилует время и ассоциируемые с ним конкретные предметы и символы (начиная с самих себя). Здесь подобно символу времени сжимается, скручивается и растягивается мерзкая плоть. Каково? Голограммные изображения в деревянных рамках представляют всю гамму чувств и соответствующих им выражений. Вон как их всех распирает. Одна рожа краше другой. А это зеркало. Можете потренироваться. Обратите внимание на пиротехнические эффекты: гром, молнии, сполохи. Очень удачно получилось. Со вкусом, изящно. Здесь вам не телевидение какое-то. А вот макеты и муляжи внутренних органов, которые атрофируются и разрушаются под воздействием неодолимой внешней силы. Так сказать, природный форс-мажор, которому и дела нет до ваших анти- и проакций и прокламаций. Вот, кстати, мультимедийная установка: посылаемые импульсы изменяют окраску и вызывают колебание магнитных волн. Все, так сказать, перекрашивается и колеблется. И если бы не, так сказать, кармические таблички, то…»

Кроме того, в альманахе «Василиск» опубликована проза Никиты Янева «Папа, забери меня отсюда, здесь очень страшно», а в «Частном корреспонденте» — фрагменты посмертной книги Дмитрия Горчева. Нельзя не отметить цикл рассказов украинского прозаика Владимира Рафеенко «Лето напролет», опубликованный в мартовском «Знамени».


Аксенов

На сайте «Частного корреспондента» также опубликована глава из биографии Василия Аксенова, недавно вышедшей в издательстве «Молодая гвардия». В опубликованном отрывке обсуждаются взаимоотношения (известно какие) Хрущева и писателей/ художников, дебютировавших в 1960-е. Судя по представленному фрагменту, автор (Дмитрий Петров) обильно использует мемуарные свидетельства «очевидцев», отказываясь от объективной картины: возможно, в формате ЖЗЛ это вполне оправданно. «Наконец в Пестрый зал входит Аксенов. Лицо белое, безжизненное. Впечатление, что никого не видит. Я беру Аксенова под руку, подвожу его к буфету, говорю буфетчице, чтоб налила полный фужер коньяку, и медленно вливаю в Аксенова этот коньяк. Тогда он чуть-чуть оживает и бормочет: “Толька, полный разгром. Теперь все закроют. Всех передушат...” Далее мы сидим за столиком вместе с Эриком Неизвестным, тоже вернувшимся со встречи, и Эрик, которому после «Манежа» уже ничего не страшно, внятно рассказывает, что происходило на встрече с Партией и Правительством. Хрущев топал ногами на Вознесенского».


Критика

«Порадовал» критический отдел журнала «Знамя». Рецензируя роман лауреата «Русской премии» Андрея Иванова «Путешествие Ханумана на Лолланд», Наталья Мелехина раздражается и подчеркивает, что «именно в тщательной проработке деталей, а главное, персонажей и кроется причина раздражения. Уж очень они реальны, почти осязаемы, а мир, который описал автор, настолько достоверен, что хочется тут же задернуть его занавеской и больше не смотреть в ту сторону. Причем шторку желательно иметь особой расцветки — в такой пошленький голубой цветочек, чтобы напоминала о домашнем тепле и уюте, но сойдут и офисные жалюзи. И то, и другое подействовало бы на героев романа как красная тряпка, так сильно они ненавидят приметы не только спокойной жизни, но и гармоничного бытия в единстве с миром и самим собой». Зато в другом материале некто Елена Сафронова заступается за Романа Сенчина: «…это — признаки скудости художественных средств <…>? Думаю, нет. Весь этот “литературный минимализм” — сознательно выбранная метода, чтобы отразить именно то, что хочется отразить; это авторская воля, направляющая все силы на возможно более ясную констатацию выбранной главной мысли, а не слабость речевого и понятийного аппарата». Что ж, теперь будем знать…

Из серьезных аналитических материалов необходимо указать небольшое эссе Виктора Iванiва, посвященное книге Николая Байтова «Думай что говоришь», и несколько кратких отзывов Кирилла Корчагина в «Новом мире»: они посвящены книгам того же Iванiва, Маргариты Меклиной и Дмитрия Дейча. Отдельно нужно отметить статью Александра Чанцева «Слово с Берега Одинокого Козодоя», посвященную Саше Соколову и содержащую ряд обобщений о современной русской прозе: «Самостоятельные писатели развивали, если огрублять, линию стиля превыше сюжета <…> Эпигонское подражание, как ни странно, сработало в полной мере буквально в последние годы, на волне популярности литературы инфантильной, кидалтовской, в спектре от действительно очаровательного “Похороните меня за плинтусом” Павла Санаева до искусственных “Людей в голом” Андрея Аствацатурова и стилистически усложненного “Побега куманики” Лены Элтанг. Можно предположить, что очевидно ностальгическая природа популярности авторов-кидалтов мотивирована не только тоской по простой жизни (детство, СССР), но и — по сложному стилю».​