— Пока что по вашему рассказу все идет хорошо. А что случилось потом?

— Действительно, пока что все было хорошо. Я сдал в «Эксмо» роман «Конкистадор». Но он так и не вышел: маркетологи ждали удобного случая, потому что на Западе должен был выйти фильм на ту же тему, и они хотели подгадать. В принципе, это правильно, но кинопроект застрял на полпути, и фильм так и не вышел. Пока ждал, сделал для них еще два проекта, под другими именами, не Кортеса. В октябре 2005 года вышел «Кукольник», на книгу пошли отзывы, ее заметили, еще через два месяца переиздали «Садовника», еще через четыре вышла «Пациентка» (самая неудачная моя книга — я потом почитал психологов и психиатров, и все пишут, что женщины крайне редко становятся маньяками). И одновременно с переизданием «Садовника» мне заказывают следующего Кортеса — «Часовщика».

— И в «Часовщике» Зюскиндом и не пахнет. Там мало маньячества и психопатии, зато есть религиозный фанатизм и другая необычная пружина — «новая хронология»: царь Петр оказывается современником Изабеллы Кастильской, Америка уже давным-давно открыта и т.д. Как так получилось?

— На самом деле рецепт, по сути, тот же: любая идея, доведенная до своего логического конца, становится абсурдом. Почему страшен маньяк? Потому что над ним довлеет абсолют. А самая гуманная идея, возведенная в абсолют, становится кошмаром. Так что «Часовщик» — логическое продолжение серии. Нельзя написать в одном и том же ключе пять книг: ты поневоле развиваешься и меняешься как автор. «Часовщик» — первый относительно зрелый Кортес, и я в него вбил очень много сил. Я перелопатил порядка пяти тысяч файлов. И я нащупал безумно важную тему — власть и ее инструменты. И безумно мало за эту книгу получил, если учесть, что я потратил на нее семь месяцев труда. Но нисколько об этом не жалею. Книгу приняли, хотя там были положения, которые не всем нравились.

— «Новая хронология»?

— Например. Не всем хочется копаться в грязном белье истории. А оно есть.

— Я воспринял здесь эту «новую хронологию» как увлекательную игру: расхождения с «официальной» историей нарастают исподволь, незаметно, и, когда читатель спохватывается, уже поздно — он полностью захвачен книгой.

— Да, я старался здесь манипулировать читателем. И вроде мне это удалось — наверное, впервые по-настоящему профессионально. Это была, безусловно, удача. Я сдал «Часовщика» в августе 2006 года, а уже в конце сентября его издали. Четыре месяца было затишье — ждали реакции. А потом, в феврале, уже на излете зимнего сезона, издали «Толмача».

— Новый роман Кортеса?

— Он не был новым, он был написан черт-те когда. Но после «Часовщика» Кортеса узнали, на него подсели — и «Эксмо» рискнуло вытащить и «Толмача». А я тем временем засел писать новый роман — пока не буду упоминать его названия, потому что права на него ко мне еще не вернулись. И тогда же «Родриго Кортес» впервые показался в массмедиа: пиар-отдел «Эксмо» сделал так, что в «Известиях» вышла его колонка. Сейчас я не согласен ни с чем, что тогда понаписал, во многом я глубоко заблуждался, но как бы там ни было, процесс раскрутки пошел.

— И здесь мы, видимо, подходим к ключевому моменту вашей истории.

— Да! Настоящий апофеоз. Издали «Толмача». Эта книга была написана раньше, и понятно, что она слабее. Плюс она на русском материале, что сразу бросало тень на подлинность Кортеса. Впрочем, не думаю, что это было критично. Когда серия уже раскручена, имя можно и раскрыть.

— Как тот же Акунин раскрыл свое настоящее имя.

— Да-да, вот именно. И поэтому выпустили «Толмача». Но, как задним числом выяснилось, я там нарушил некоторые правила. Я, когда писал, был еще не слишком опытен и не понимал, что нельзя вываливать на читателя все, что ты узнал в процессе работы над книгой. А потому с радостью первооткрывателя настрочил все, что узнал о российско-китайских отношениях начала XX века. Мало кто, например, знает, что в 1900 году русские казаки вошли в Пекин. Там вообще довольно много грязного белья, и оно резко не понравилось читателям. Нет, читателя нельзя за это винить — он зачастую покупает книгу, чтобы отдохнуть. Это я допустил техническую ошибку. А издатели допустили ошибку, что не предложили мне подредактировать. Да и у меня, впрочем, рука бы не поднялась. Так и издали. И я сразу почувствовал читательское отторжение. Даже на уровне провинциальных рецензентов. Я передавил, «загрузил». Как врач, который причиняет больше боли, чем необходимо. И эта ошибка поставила крест на всей серии. Ее убил «Толмач».

— Что же это получается? Один неудачный роман способен единым махом перечеркнуть четыре удачных? Каков, кстати, общий тираж романов Кортеса?

— Тысяч пятьдесят — шестьдесят.

— И как вам это было сформулировано в издательстве?

— Да никак. Никто ничего не формулировал. Я так понимаю, что продажники просто столкнулись с отторжением на местах, в регионах. «Толмач» испортил мне репутацию. Серию уже знали, но все предыдущие успехи разом обнулились. Переходить на русскую тематику оказалось слишком рискованно. Это не только моя проблема, Акунин тоже наверняка с этим столкнулся, когда задавал пропорции между истиной и сказкой о России. Тут ведь вот какая штука: массовый читатель хочет, чтобы ему льстили. Чтобы главный герой, с которым хочется ассоциироваться, был на белом коне. Поэтому Акунин и успешен. Он льстит своему читателю. Весь Акунин — это как известная песня «Как упоительны в России вечера». Там никого не порют, никого не убивают из немотивированной жестокости или просто по глупости. Сплошная французская булка, барышни, шампанское, игра. А ведь XIX век был другим...

— Вы привели очень удачный пример. Потому что эти стихи куртуазного маньериста Виктора Пеленягрэ на самом деле насквозь иронические. Он сознательно нагнетает все эти штампы.

— У него это отлично получилось! Вот и у Акунина то же самое. Я читал, я ж понимаю как профессионал, на что он поставил. Но мне было невозможно на это поставить. Во-первых, для серии было сразу задано другое направление, а во-вторых... я менее восторжен по отношению к прошлому, скажем так. История бесподобна, но она совсем не такая.

— Григорий Чхартишвили все время подчеркивает, что сам он — интеллектуал, либерал, западник, японист, гражданский активист, как мы убедились, — это одно. А вот Акунин, маску которого он на себя натягивает и которая к нему уже приросла, — это совсем другое, это такой беллетрист, массовик-затейник. Какие у вас отношения с Кортесом?

— У меня совсем другая ситуация. Мне, даже если бы я хотел, не удалось бы выстроить из себя такого серьезного человека. Я не интеллектуал, я бетонщик. Неплохой слесарь-сборщик. Половина моей трудовой биографии — это кувалда и лопата. В девяностые в Казахстане было трудно с работой, так что, повторяю, выпендриваться не приходилось. Я реально отпахал восемь лет с кувалдой и лопатой в бетонном цехе. Перекинуть КамАЗ бетона, а то и два за смену — это была норма. Я прожил некоторое время в детстве в Москве, среди ученых и юристов, но я никоим образом не могу ассоциировать себя с российской интеллигенцией. Особенно острым было это чувство чужеродности, когда я лет в 14—15 приехал в Москву, повстречался с другом, с которым не виделся пять лет, и понял, что между нами пропасть — он вырос в одной среде, а я совсем в другой. Многие провинциалы, ругающие москвичей, сути дела не понимают, а мне повезло это въяве увидеть. Так что как писатель я не интеллектуал — я пахарь, я привык работать на конвейере.

— Но как же в таком случае вас от лопаты с бетоном перебросило в журналистику?

— Я никогда не был доволен тем, что работал с лопатой. И никогда не прекращал заниматься какими-то творческими проектами как самодеятельностью.

— А какое у вас образование? Филологическое?

— Упаси бог. Я экономист. Наверное, сейчас я неплохой нормировщик. Трудозатраты, нормы расхода — это мое. Я и к книгам своим так же относился — серьезно. Как к работе, а не способу выразить свои подспудные фрейдистские позывы. Поэтому и удалось создать серьезный продукт.

— Но с таким серьезным подходом, неужели вы не пытались объясниться с «Эксмо»? Какое-то уж больно радикальное решение — закрыть известную уже серию из пяти книг из-за одной менее удачной!

— Я очень уважаю сотрудников «Эксмо». И я уверен, что они пытались спасти проект. И если они пошли на какой-то шаг, значит, они его продумали и пошли на него мотивированно. У нас остались прекрасные рабочие отношения, я получаю от них заказы, не связанные с Кортесом. То есть в моей квалификации как профессионала никто не сомневается. Но Кортес похоронен безусловно. Это как репутация. Человек может вести безупречную жизнь, а потом вдруг совершает какой-то гадкий поступок, и все — его репутация погублена навсегда. ​