Просмотров: 10125
Поэзия сотворчества
31/10/2011
О поэзии МИХАИЛА ЕРЕМИНА говорят Сергей Гандлевский, Михаил Айзенберг, Олег Юрьев, Александр Скидан и другие
Имена:
Михаил Еремин
Этот небольшой опрос имеет сугубо прагматическую цель. Мы хотим привлечь дополнительное внимание к поэтическому вечеру в поддержку Михаила Еремина, который пройдет завтра,
1 ноября, в Санкт-Петербурге на набережной Фонтанки, 15, в магазине «Порядок слов»; начало в 19:00. Со стихами выступят Сергей Стратановский, Владимир Эрль, Аркадий Драгомощенко, Светлана Иванова, Николай Кононов, Валерий Шубинский, Игорь Булатовский и Александр Скидан. На вечере будет организован сбор средств для зачисления на счет Михаила Еремина, который нуждается в дорогостоящем лечении. Если вы не можете прийти на вечер, но хотите помочь Михаилу Еремину, деньги можно перечислить на один из двух счетов — для переводов в рублях или в валюте (предпочтительнее).
Сергей ГАНДЛЕВСКИЙ
За долгую жизнь Михаил Еремин так пропитался собственной поэзией, что и в личном общении оставляет впечатление лирического стихотворения: те же искушенность и простота, мужество и незащищенность, подростковая непосредственность в сочетании со зрелой мыслью. Я очень рад, что у нас с ним добрые отношения.
Михаил АЙЗЕНБЕРГ
В случае Михаила Еремина можно говорить о свойстве поэтического текста, нуждающемся в особом определении. О способности стихов становиться формой познающего, почти исследовательского сознания. Это не зашифрованное, а частично расшифрованное сообщение, полученное из самых разных источников: от корневой системы языков до корневой системы растений. При этом язык Еремина как будто перенимает свойства своих информаторов и сам становится биоорганической смысловой структурой.
Александр СКИДАН
Михаил Еремин — образец «литературного поведения». Никакой суетности, никакого заискивания перед читателем, и в то же время абсолютно никакого высокомерия или, напротив, уязвленного чувства недооцененности. Воплощенное достоинство. И стоическая верность однажды выбранной (или избравшей его) «натурфилософской» поэтике, в которой парадоксальным образом соединились строжайший минимализм и сложнейшая барочная метафоричность.
Мир
(natura naturans) в этой поэтике разворачивается как книга, которая взыскует ученого знания-прочтения, потому что мир без такого знания не завершен. Мир и книга не совпадают, но взаимопритягиваются, как один «недоразвиток» из восьмистиший Мандельштама — к другому
(natura naturata).Считается, что ученая поэзия осталась в прошлом, а нынешняя должна быть глуповата и в рифму. Михаил Еремин доказывает, что может быть и иначе.
Ему очень подходит стихотворение Паунда
Paracelsus in Excelsis, вот оно (в великолепном переводе Ольги Седаковой):
Уже не человек, зачем я буду
Прикидываться сей эфемеридой?
Людей я знал, и как. Никто из них
Еще не сделался свободной сутью.
Не стал простой стихией — так, как я.
Вот зеркало исходит паром: вижу.
Внимание! Мир формы отменен
И очевидный вихрь смыл предметы.
И мы уже вне формы восстаем —
Флюиды, силы, бывшие людьми,
Подобно изваяньям, в чьи подножья
Колотится безумная река,
И в нас одних стихия тишины.
Читать текст полностью
Александр БАРАШ
Михаил Еремин для меня и моих сверстников — из «поколения отцов». То есть из того мира, который «всегда был». То, что всегда была ленинградская «филологическая школа», всегда был и работал — и это продолжается — Михаил Еремин, это очень важная часть состояния литературного мира, то, что его держит: своим отношением к слову, делу, своим самостоянием — независимостью, автаркичностью. Эстетика, в которой действует Еремин, для моего сознания почти непроницаема, герметична, воссоздает ощущение тайны мира. «В реторте агнец прорастает из копыта, / И бродит волчьим бредом бор сведенный, /И пишет вавилоны тот, кто царь и червь...».
Олег ЮРЬЕВ
Михаил Еремин существует в вопросительном наклонении, и это очень интересное, едва ли не основополагающее качество его поэтики — ее грамматический и риторический стержень.
Всегда имеет смысл если не попытаться ответить на его вопросы, то хотя бы попытаться понять, о чем он спрашивает. Иногда это понятные вещи, и в самой понятности их едва ли не заключена субтильная ирония (не отменяющая, конечно, смысла высказывания). Иногда ереминская вопросительность — чисто риторическая или же является, как определил это в частном письме М.Н. Айзенберг, «вежливой (и немного церемонной, этикетной) формой утверждения». А иногда это действительно вопросы, найти ответы на которые мучительно необходимо. Вообще, грамматические формы как образное средство — тема для меня остро увлекательная. Чтó думает Михаил Федорович Еремин, например, об унижении природы меркантильностью (Не спорынья ли изъедает золото / Преджатвенных колосьев, / Не на корню ли оскверненных златом / Товарной биржи? — «Звезда», №4, 2010), — это, в конце концов, его личное дело (хотя мотив благородный и древний), но его риторическое вопрошение у никого напоминает мне Тютчева. И бесконечно трогает.
Десятилетиями я наблюдаю неостановимый рост кристаллической решетки ереминского поэтического мира — вопрос за вопросом, восьмистишие за восьмистишием. Или, лучше сказать, растет сеть, покрывающая мир, в надежде сделать его — весь! — своим уловом. Растет, вяжется крючками вопросительных знаков. В этом беспрерывном вязании, постоянном увязывании всегда есть усилие, смысл, риск и бесконечная надежда. И грандиозность задачи. Михаил Еремин — один из немногих, кто занимается приращением нашего поэтического языка, а не изложением подержанных чувств и мыслей. Он один из тех, на чьем ежедневном усилии держится русская поэзия. Не могу сказать, что я всегда с ходу увлекаюсь результатами этого усилия, но я всегда доверяю им, потому что автор меня никогда не обманывал. Если я чего-то не понимаю или не слышу, то исхожу из того, что когда-нибудь пойму или услышу. И это всегда происходит. Сейчас, например, я наконец-то услышал и понял ереминские стихи 1960—1970-х годов. И полюбил их. Лет двадцать пять мне на это понадобилось. Отведет Б-г еще пару десятилетий, пойдем дальше — к стихам 80-х, 90-х, 2000-х, 10-х годов... Поле необъятное. Необходимость сжать его, полоса за полосой, не только моя личная, но и общая, всего русского языка, всей русской поэзии необходимость.
Данила ДАВЫДОВ
Стихи Михаила Еремина уникальны даже на фоне цветущего многообразия современной поэзии. Предельная концентрация, последовательное истребление тормозящих мысль промежуточных звеньев — вот свойства этих текстов. Восьмистишия Еремина, при всей их герметичности, принципиально прочитываемы, однако они требуют от читателя отношения к поэзии как к работе, а не досужему времяпровождению — оттого, быть может, возникает иногда воззрение на тексты Еремина как на стихи «для производителя, а не потребителя» (если вспомнить определение хлебниковской поэтики Маяковским). Это верно в смысле принципиального «творянства» (говоря опять-таки хлебниковским языком) того реципиента, которому предназначены стихи Еремина, но ложно в смысле «поэзии для поэтов». Еремин требует от того, кто вступает в диалог с его произведениями, интеллектуального, ментального сотворчества, он высоко оценивает сообразительность читателя, и это заставляет хотя бы пытаться соответствовать такому уровню авторского ожидания.
Кирилл КОРЧАГИН
Мне посчастливилось слышать, как Михаил Еремин читает свои стихи: это был вечер из цикла «Полюса» в Москве, случившийся примерно два года тому назад. Звучащая речь с трудом пробивалась через усилители, а микрофоны словно не хотели ловить этот голос — так же, как и стихи, он оказался окружен {-tsr-}своего рода полосой отчуждения, сквозь которую пробивались отдельные негромкие слова, как ничто другое подтверждавшие, что магическое радио Жана Кокто продолжает свое вещание. Нечто подобное, думаю, чувствует читатель Еремина, вынужденный подходить к каждому из легендарных восьмистиший как соавтор — следить за этимологическим путем каждого термина, припоминать, что именно обозначает химическая или физическая формула, вкравшаяся в текст. Это поэзия сотворчества, может быть, в наиболее радикальной форме дающая понять, что стихотворение в отсутствие читателя (при всем своем вневременном совершенстве) — механизм, который надо привести в действие, — и само подчеркивание этой рецептивной взаимности, конечно, уникально для отечественной и, скажем прямо, мировой словесности.
