Моя задача – не передел иерархий с заменой одного «мейнстрима» на другой, а описание ситуации, общей для всех.
Страницы:
Про нулевые
Нулевые годы сформировали не только новый код повседневного поведения, общедоступный потребительский идеал, но и широкие возможности для его применения. Они дали-таки нам желанный консенсус, просто он расположен не на территории вкуса.
Читать!
Достаточно было почувствовать себя квалифицированным пользователем, гордым своей способностью выбрать товар по душе, чтобы (в применении к эзотерическим, сопротивляющимся неуловимым вещам вроде поэзии) сформировалось то, что Сьюзан Зонтаг называет новой чувствительностью. Применив к поэзии логику супермаркета, мы получаем приемы, знакомые по работе «Пятерочки» — агрессивное продвижение товара, разные виды меняющегося актуального, перепроизводство товаров повышенного спроса, глубокое равнодушие к тому, на что спроса нет. Все это вместе формирует тот самый поэтический мейнстрим, в принадлежности к которому никто не захочет признаться, но который довольно легко описать в военно-спортивных терминах — сила, успех, центр, неожиданность, мощь, точность попадания.
Лучше всего этому пониманию отвечают стихи, которых было много как раз в начале 90-х — и которые с победой вернулись на сцену в последние несколько лет: аккуратные, бодро и четко сработанные, с приемами-кунштюками, которые бицепсами перекатываются по строке: тексты-трансляторы неопределенного лирического волнения. Это, строго говоря, стихи позднесоветской школы (с ее особой, темной-нефильтрованной, тягой к красоте — лучшим словам в лучшем порядке), которые хорошо иллюстрируют специальный вкус нулевых.
Но и сложные, нелинейные стихи попадают сюда же, если они соответствуют некоторому набору внешних параметров. Сложность вполне допустима — но нарядная, щеголеватая, демонстративная, носимая напоказ. Новая чувствительность ищет избытка, полноты, душу переворачивающей эмоции, и реагирует на то, что эту эмоцию высекает. Мы уже говорили про занимательность, про потребность в фабуле, открывающей легкий путь читательской сентиментальности. Но есть и другие варианты — игра в узнавание, снимающая с антресолей старые вещи — детскую советскую память, типовой ключ к опыту, который общим только притворяется. Или прямая проповедь, уроки жизни, заповеди блаженства, расписанные на раз-два-три. Вариантов много, инвариант один: новая чувствительность использует стихи как болеутоляющее средство, ожидая от них для себя прямой и внятной пользы. Стихи должны быть больше, чем стихи — сами по себе они тут без надобности.
Характерно и важно, что часто эти отличительные черты — свойства очень хороших стихов; и они там вовсе не определяющие. Но именно они маркируются господствующим вкусом как «свое», питательное, нужное, именно они определяют читательский выбор. Больше того, в каких-то случаях определенные вещи (интонации, смыслы) как бы сообщаются тексту извне, мимо авторского замысла (т.е. возможность такого прочтения в самих стихах даже не содержится), вписываются туда самим читателем, вернее, определенным способом чтения, при котором все, что кажется лишним, малосущественным, вытесняется за обочину. Это можно назвать регулирующим или редактирующим чтением, которое снимает с текста исключительно пенку — нужный себе смысловой слой. Контекст, в котором сложное читается и понимается как простое — изобретение нулевых, их невеселое know-how.
Я сознательно не называла имен: моя задача — не передел иерархий с заменой одного «мейнстрима» на другой, а описание ситуации, трагически общей для всех.
Про победу сильного над тонким
А вот и имена. В давней (2000 года) статье Елена Фанайлова приводит фразу Григория Дашевского: «Тонкого много, — сильного мало». Точно и рано подмеченная потребность того времени в силе (в четкой авторской позиции, в проявленности и последовательности поэтики, в — в широком смысле — бескомпромиссности происходящего) по ходу времени стала общей. То есть массовой. В начале нулевых в поле зрения и обсуждения оказались авторские практики, основанные на применении разного рода силы. Радикализм средств и задач, языковые и смысловые деформации (или, наоборот, акцентированное презрение к приему), активная работа с травматическим опытом, частным и всеобщим, новая сюжетность, силком берущая на себя обязанности прозы, — все это, чего уж там, сильнодействующие средства, и с расстояния в десять-двенадцать лет я вижу, как они вызывают разом и привыкание, и отторжение. В том числе (или прежде всего) и у авторов, которые активней других с этими вещами работали. К середине десятилетия интенсивный курс был завершен, и тексты стали буксовать, линять, подпитываться от внешних источников — с большим или меньшим успехом.
Насколько важным для стихов были 90-е, вторая их половина, когда в обиход поминутно вбрасывалось новое, настолько странными, зависшими, как компьютер, оказались благополучные нулевые. Время стабильности оказалось таким и для стихов; но скажу впроброс, что эти десять лет дали едва ли три-четыре по-настоящему ярких поэтических дебюта. Зато тогда же замолкали, бросали или меняли письмо поэты сложности. Назову нескольких, чье отсутствие в повседневном обиходе кажется мне едва ли не более значимым, чем присутствие остальных. Исчезающе мало пишут Михаил Гронас и Григорий Дашевский, основной корпус текстов которых складывался в 90-е; замолчали Всеволод Зельченко, Александр Анашевич, Михаил Сухотин, перестал печататься, если не писать, Кирилл Медведев (именно контекст начала нулевых делал его «простую» поэтику радикальной). Резко изменились поэтики Дмитрия Воденникова, Елены Фанайловой, Сергея Круглова — и во всех трех случаях поворот был в сторону новой внятности, прямой речи, немедленного воздействия. Поворот этот закономерно имел ощутимый читательский резонанс; закономерно и то, что вне подобного резонанса остались авторские практики Геннадия Айги, Всеволода Некрасова, Михаила Еремина, Николая Байтова, Андрея Полякова; этот (важнейший для понимания того, что на самом деле происходило с русскими стихами в последнее десятилетие) ряд можно продолжать, пока не кончится страница.
В известном смысле с русской поэзией в это время произошло то же, что со всей Россией. Выстроилась сложная и разветвленная система институций, регулирующих потребление текстов. Вслед за ней возникла система альтернативная (литературный интернет), которая моментально занялась саморегулированием, став чем-то вроде неофициальной изнанки существующей («профессиональной») системы. Сразу же стало страшно важным знать и понимать, кто именно говорит стихами и о стихах — то есть любое высказывание независимо от собственной задачи оказалось вовлечено в процесс выстраивания властных иерархий (откровенней всего это делается в Живом Журнале с его вечным аргументом «да ты кто такой»). При этом критический разговор о текстах стал невозможным или необязательным, вытеснился с привычных площадок в блогосферу, так что статус любого высказывания-о-стихах стал заведомо неофициальным, а само оно — упрощенным, фрагментарным, жестко эмоциональным. Все это как-то слепо, неосознанно копирует то, что происходило в эти годы в России, и сама случайность этого подражания делает ситуацию особенно нелепой. С другой стороны, именно умение упрощать сложное диктуется сейчас средой, носится в воздухе и висит на воротнике; без него способность к нерассуждающему удовольствию может атрофироваться.
Но у тонкого в этой системе координат попросту нет шансов. Именно тонкого сейчас мучительно, отчаянно недостает.
Как так вышло
Возможно, дело в том, что мы слишком близко к сердцу приняли позицию другого (другого себя, себя-читателя, себя-чужого). Мы захотели читать собственные стихи глазами соседа по купе, захотели, чтобы они нам нравились — в то время как они должны бы пугать или поражать, а мы — быть с ними незнакомы.
Возможно, дело в том, что лицо другого придвинулось слишком близко и слишком быстро. С распространением социальных сетей непрозрачность и разделенность существования автора, стихов и читателя из естественного состояния вещей становится вопросом личного выбора (а намеренная непрозрачность — чем-то вроде экзотической аскетической практики). Ситуация, когда единицей публичного бытования текста вместо книги становится свеженаписанное стихотворение, которое к тому же и пишется зачастую на миру, на чужих глазах, многое меняет. Относиться к стихам теперь можно как к разменной монете коммуникации, одной из бытующих валют. Возможность немедленной реакции на текст делает его еще больше похожим на товар, услужливо доставленный на дом (комментарии к стихам сдаются читателями, как сдача с купюры, внося дополнительную подсветку успеха или неуспеха). Стихи стали сообщением, плохо (косо) пристроенным к адресату; встали рядом с записью в блоге, фотографией в ленте фейсбука. Впрочем, легко сказать, что жалеть не о чем: в конце концов, и картина — давно уже не окно в глухой стене, каким она была в старые годы.
Возможно, вместе с непрозрачностью утрачено что-то очень важное — право автора на одиночество, на неписание, на долгие переходы от текста к тексту. И не в последнюю очередь на незнание всего, что о тебе говорят. «Я не читаю рецензий», «не занимаюсь vanity search’ем», «не интересуюсь читательской реакцией» — тактика, которая сейчас, в эпоху blogs.yandex.ru, кажется архаической (если не лицемерной), — едва ли не единственный способ противостояния логике спроса и запроса. Запрос все равно победит: своего читателя уже трудно не знать в лицо, скорость коммуникации все увеличивается, временной зазор между текстом и публикацией минимальный, а между текстом и чужой оценкой — и вовсе никакого. Уверена, хотя не могу проверить, что все эти штуки влияют и на саму поэтическую работу: меняется темп письма и количество написанного, расплывается (или собирается в точку) адресация. Мы живем на миру, демонстрируя публике свои прыжки и кульбиты на широком фоне общегосударственной бодрости и полноты. Ничего удивительного, что и любое суждение вкуса воспринимается нами как попытка выстроить властную вертикаль.
Поразительно, что все согласны с тем, что все не так — но никакого представления о том, как сделать так, нет. Позитивная программа у каждого сводится к перечислению нескольких имен по списку; именно поэтому все так стесняются хвалить чужие стихи — понимая, что примирение и согласие длится только до тех пор, пока эта неприличная вещь — частное мнение, личный вкус — не обнажена. Строители вавилонской башни даже не пытаются уже поговорить друг с другом; нет ни общего языка, ни границ, ни правил, ни самой веры в возможность понимания. Вместо нее — ощущение дурной стабильности; чувство, что мы участвуем в работе чужого, не нами заведенного механизма. Это чувство, думаю, общее у всех участников литературного процесса, да и у всех вокруг.
И что тут делать
Прежде всего — осознать смехотворность и относительность рукотворных иерархий. Никто никого не отменяет, никто никого не подсиживает, никто никому не нужен. Холодок непристроенности (на фоне истерической подогретости, в которой сейчас существует театр или арт) — единственное, что дает поэзии шанс не участвовать в параде общих достижений, не оказаться паролем-отмычкой, открывающей двери для стороннего, внешнего смысла. В этой ситуации единственным выбором представляется непрозрачность: темное, закрытое, непопулярное, незанимательное, неуспешное катакомбное существование, идущее в стороне. В том числе и от собственных «хочу» и «могу», погружающих каждое действие в логику рынка, готовых вписаться в любой контекст и превратить любое поражение в хорошо рассчитанный выигрыш.
Читать!
Скажу честно: я не знаю, что делать дальше. Но эта ситуация (непродуктивного незнания, гнетущего стыда, постоянного беспокойства, слепой беготни по мозговым коридорам) кажется мне единственным способом найти аварийный выход.
Страницы:
КомментарииВсего:41
Комментарии
- 29.06Стипендия Бродского присуждена Александру Белякову
- 27.06В Бразилии книгочеев освобождают из тюрьмы
- 27.06Названы главные книги Америки
- 26.06В Испании появилась премия для электронных книг
- 22.06Вручена премия Стругацких
Самое читаемое
- 1. «Кармен» Дэвида Паунтни и Юрия Темирканова 3451831
- 2. Открылся фестиваль «2-in-1» 2343431
- 3. Норильск. Май 1268747
- 4. Самый влиятельный интеллектуал России 897715
- 5. Закоротило 822175
- 6. Не может прожить без ирисок 782656
- 7. Топ-5: фильмы для взрослых 759449
- 8. Коблы и малолетки 741023
- 9. Затворник. Но пятипалый 471606
- 10. ЖП и крепостное право 407977
- 11. Патрисия Томпсон: «Чтобы Маяковский не уехал к нам с мамой в Америку, Лиля подстроила ему встречу с Татьяной Яковлевой» 403245
- 12. «Рок-клуб твой неправильно живет» 370611
Печально, но мне кажется, что дело не только в поэтических практиках, основанных на поиске силы, но и в том, как стратифицировалось поэтическое сообщество. Части сообщества боролись между собой, причем за разное :) если "постпервая" культура пыталась вернуть символический капитал, утраченный после СССР, то "поствторая" культура пыталась отгородить пространство "приращения смысла" - а в итоге для внутренней структуры каждого из сообществ результат оказался един, поскольку сообщества вряд ли вообще строятся вне иерархий. Конституирование ведет к иерархизации, даже если это сто цветов. Я видела это, причем видела самые агрессивные проявления этой стратегии, и пыталась сказать, что не нужно так, но кто послушает маленькую девочку?
Спасибо за вашу статью. она вовремя.
и можно в музей
И даже если забыть об этом -- кто же с девяностых жонглирует этими кунштюками, выдывая сложность за простоту в своих балладах и жестоких романсах, заигрывая с массовым вкусом?
Хорошо бы во всех этих неприятных вещах были виноваты какие-нибудь они — те посторонние, которым так легко предъявлять претензии: плохо пишут, плохо слышат, не так и не то понимают. Беда в том, что эти они — мы, что новый вкус сформировали не глянцевые журналы и не посетители литературных кафе, а мы сами, «я сама».
пошло поехало бе сюсю сю
Если так истошно не орать, то все по большому счету обыкновенно. И каждый там, где он есть; иерархия там, где её хотели и получили; несправедливость там же; крики, вопли, пляски и прочее тоже на своих местах. Каждый, по большому счету, занимается тем, чем хотел заниматься. В слове "непрозрачность" чувствуется некоторая фальсификация. Более того, у каждого критика своя линейка, своя шкала и прочее. Общей нет и быть не должно. Пора бы уже отказаться от всей этой советской и постсоветской эстетики и риторики. Еще комично наблюдать за тем, как "русский поэтический социум" варится в собственном соку, то выдувая пену изо рта, то пузыри, то еще черти что. Эта бесконечная озабоченность только собой привела на мой вкус и взгляд к тому, что ни о какой ВРЛ и, тем паче, - поэзии уже давно говорить невозможно и стыдно. А нужно-то - малость - создать подлинный поэтический плюрализм и некоторое свободное от всевозможных иерархий и клановости поэтическое пространство. Такого сегодня в России и на всем постсоветском пространстве - нет. Т.о. подлинная актуальная поэзия находится (за). Как в свое время лианозовцы, например. А чуть позже, лет через десять-пятнадцать ее откопают.
И напоследок, много усили
Очевидно, что события последних двух десятилетий породили два феномена. Во-первых, множественность иерархий. Отрицать или осуждать саму иерархию как факт бессмысленно, любая профессия иерархична, и вызванный сантехник всегда поносит своего предшественника: криворукий урод, разве так работают ключом или вантузом! Эта множественность позволила оспаривать значимость не только отдельных фигур, но и целых направлений, к которым эти фигуры относятся, фактически или в воображении критика. А ввиду того, что стандарты спора и доказательности во всем русскоязычном пространстве оставляют желать лучшего (для анализа почему тут нет места), то, что могло бы восприниматься как мощное русло, часто производит впечатление болота.
Второй феномен — отмеченная в эссе новая ориентация на рынок, бег трусцой навстречу читателю вместо свидания с ним где-нибудь на середине дистанции. А также связанная с этим ревность в иерархиях, отвергаемых рынком, равно как и встречная ревность со стороны фаворитов рынка. Все это правда, но трудно ожидать, что могло бы сложиться иначе.
Где я перестаю соглашаться, так это в самом конце, то есть с мнением, что нынешнее время не дало образцов (на уровне, скажем, одного конкретного текста), сравнимых с исторически лучшими. Тут, конечно, подразумевается, что мы не утратили критерия «лучшего», но я исхожу из мнения, что мы с Вами его разделяем, иначе я не понял заключения.
Поляков был главным героем одного из Воздухов. Сухотин и Байтов регулярно публикуют новые стихи в своих блогах, иногда читают на публике и появляются в ТЖ - редко, но не реже, чем раньше. Сильное и эффектное, пусть это будет С.Жадан (не худший вариант на мой скромный взгляд) вовсе не стал примером для рассейской молодежи - все пишут по разному и читатели хотят разного. Хотят Сложного, Красивого, а кто-то - Простого.
Проблема-то в том, как отличить:
красивое/красивенькое
сложное/сложненькое
простое/простенькое
- ну так это всегда было отличить непросто ))
Можно было бы поговорить о том, какие возможности пойти дальше были после Шварц и Парщикова, и как они реализовались (не об этом ли была колонка Айзенберга на OS). О том, что плохого именно в простоте и, собственно, что такое простота, какая она бывает (и как она соотносится с такими, по мнению автора, мейнстримными/"рыночными" чертами поэзии, как точность попадания и неожиданность). Пока же получился не очень ясный упрек в сторону тех, для кого герметичность - как текстуальная, так и внетекстовая (поведенческая, касающаяся участия/неучастия в процессе) нехарактерна.
С чем согласен - так это с кошмарностью модуса "а по-моему, ты говно" (обманчиво неуязвимая позиция). Вот это действительно способствует обмелению.
Куда мне деться в этом январе?
Открытый город сумасбродно цепок.
От замкнутых я,что ли,пьян дверей?
И хочется мычать от всех замков и скрепок.
И переулков лающих чулки,
И улиц перекошенных чуланы,
И прячутся поспешно в уголки
И выбегают из углов угланы.
И в яму, в бородавчатую темь
Скольжу к обледенелой водокачке,
И, спотыкаясь,мертвый воздух ем,
И разлетаются грачи в горячке,
А я за ними ахаю, крича
В какой-то мерзлый деревянный короб:
"Читателя! Советчика! Bрача!
На лестнице колючей разговора б!"
http://karaulov.livejournal.com/1014162.html
колючая лестница
... и лишь со временем понимаешь, что мандельштамовское "Читателя! Советчика! Врача!" - это не единовременное высказывание из трех слов, а три разнесенные по времени стадии авторского отчаяния. В самом деле, кто в первом акте поинтересовался читателем, тот в третьем будет разговаривать только с врачом.
Не забывайте плевать в их рыжики. )
Забавно. Но я, конечно, высказался не из желания "поспорить с начальством", а потому, что статья Марии Степановой, хоть мне и не все в ней ясно, показалась мне безусловно важной и вызывающей на ответ. Собственно, эта статья - и личное мнение, и начало разговора.
Да это я «пошутил». О том у «нашей» Маши и речь, что она категорически – никому не начальство. Верикали, переделы, маркетинг, терапия и облегчённое всасывание препарата – подтачивают, как выяснилось, всё главное в стихах вообще.
Не так давно Степанова в режиме стихийного теоретизирования вопрошала пустоту: «социальная функция поэзии», «политическая ангажированность поэтического текста» – как это делается, что с этим делать, и вообще - нужно ли..?
На практике был ответ: к пустырю со снытью и лопухом одного хорошего поэта ею привинчивалась табличка с чётко определённым топонимом – «Мясницкая», недалеко от которой запускались марши несогласных, а заканчивались эти призрачные шествия – именно в хорошем, просторном супермаркете (!), куда затем следовала «лирическая» героиня…
Поразительно эффектная инверсия исходного текста выходила: благодаря этому «трюку» апроприировался возвышенный метафизический вакуум Дашевского, «нехватка реальной политики» делалась «высокой» социальной «болезнью-к-смерти»…
А вот теперь на эту тему (после ряда больших, малых и разных проб) дан недвусмысленный теоретический ответ… Ну считайте, что мы учли…
Второму мы и являемся сейчас свидетелями - с тяжеловесными биографиями нынче, увы, затык. Безвременье, что называется. Ни тебе перелома эпох, ни тебе большого террора; какие яйца ни отрасти, звенеть ими не о что - колоколов нема.
Рядом с нынешними мелкими бесами даже молдавский бровеносец кажется фигурой античного масштаба. А гламурные афиши на фоне унылых бандитских разборок и натужных поисков национальной идеи бронзой не звенят, годятся максимум на папье-маше. В общем, ждите лучших времен, господа поэты. Вот когда (и ежели) на стол положат жилы тянуть, тогда и запоете.
Большой террор! Перелом эпох!
Засилье Икей - это тоже большой террор, и оттого, что действует незаметно - опасней. Не ходить в супермаркеты - сегодня поступок, работа над собой, своей личностью и биографией.
Хотя сравнение культуры с супермаркетом как раз для меня позитивное: ведь в маленьком магазине мой выбор ограничен вкусами провайдера этого магазина, в супермаркете выбор больше, но самое лучшее интернет - вот уж где никакой иерархии, плоская структура!
Поэт, мечтающий об иерархии - аксюморон. Мне видится здесь пренебрежение мнением читателя.
И не мучайте себя "поступками" - супермаркеты для вас.
Масковский выгавор, что Вы хатите. Вот если бы Палина была с Саратава...
Стоит в растерзанной короне.
Рушились башен столетних Монбланы,
Где цифры сияли,как будто полканы,
Где меч силлогизма горел и сверкал,
Проверенный чисты м рассудком.
И что же? Сражение он приграл
Во славу иным прибауткам!
Поэзия в великой муке
Ломает бешеные руки,
Клянёт себя ,
Весь мир зарезать хочет,
То,как безумная хохочет,
То в поле бросится,то вдруг
Лежит в пыли ,имея много мук.
Н.Заболоцкий 1931
и не впадал так особо при этом в простоту неслыханную
тут все один другого круче ясно дело
а значит заметили что пастернаковское нельзя не впасть как в ересь
в неслыханную простоту здесь иронически вывернуто наизнанку
и неслыханная простота выступает как симптом болезни
но такая ли уж онга неслыханная
конечно эпитет взят ради крсаного словца
и это красное словцо мигает нам из каждого абзаца
этого письма несуществующему съезду
то броцкий, то пастернацкий...
до поэзии ли, тут, братие?
Здесь, видимо, мне следует оговориться. Речь не о том, что новое время не дало образцов, сопоставимых со старыми, - они есть (да и само деление на старое и новое, когда разговор идет о живом, очень условно). Я описываю общую ситуацию, среднюю температуру по больнице - и она кажется мне тревожной. Тип чтения, способ разговора о стихах, который усвоен сейчас литературной средой, обессмысливает отчасти само существование этих образцов.
Запросто могу представить себе, например, прочтение текста Гандельсмана, который Вы приводите в жж, где от написанного останется только поверхность, голая, нефильтрованная эмоция, а все прочее ("литература") будет казаться необязательным\несущественным.
Не знала, что ОКСЮМОРОН, morons, модное слово! Оно присутствует в орфографических словарях 70-х.
Лондонский выговор тоже акает, знаете ли. ))
Я, собственно, зашла сказать, что читая стихи Инессы Китасовой, как 90х, так и последние, всё находишь - и силу, и тонкость. Но не скажу: здесь нет ни тех, ни других, кто бы меня понял.
"умение упрощать сложное диктуется сейчас средой" - ой, вот уж чего в русском народе не заметила! Национальная русская черта как раз - усложнять простое.
Обычно хоть есть кто-то, кто кричит: "Король гол!.." - или напротив: "Какое у короля въебенное платье!.." - но когда за неимением публики кричать приходится самому королю, тут уже, извините, пора сливать воду.
Вот представьте, приходит пациентка Поэзия и излагает, что ее беспокоит следующее:
- Внутри меня, говорит, поэт обращается к читателю как будто он официант, который должен обслужить клиента так, чтобы тому это понравилось;
- читатель же внутри меням полагает, что он заработал немедленное удовлетворение стихами только тем, что купил стихотворный сборник;
- ее (поэзию) активно продвигают, перепроизводят стихи повышенногго спроса (а к стихам малого спроса равнодушны);
- Они все, говорит, требуютот меня актуальности, и всякий раз эта актуальность непредсказуема;
- Критики внутри меня, говорит, критикуют упрощенно, неофициально, фрагментарно и исключительно эмоционально.
По мнению Поэзии, это оттого, что нет на свете настоящeго читателя, читателя из мандельштамовской статьи «О собеседнике», готового взять на себя дело понимания и со-трудничества.
Помолчав, Поэзия добавляет: а еще... еще поэт не имеет права на одиночество, на неписание, на долгие переходы от текста к тексту. На незнание всего, что о нем говорят. Доктор, что делать?... Я так думаю, продолжает поззия, надо идти в катакомбы, в темноту, мало ли что они там хотят...
Шизофрения, как и было сказано (с).
Подписываюсь под каждым вашим словом. Может, следующую статью вы напишете? Кажется, вы более адекватно воспринимаете происходящее в блогосфере.
Хотя рано, наверно, делать серьёзные выводы - ей всего-то сколько, лет 5-10 будет?
Как социолог давно изучаю самоорганизующиеся структуры (типа фестиваля Фриндж, например, которому уже за 40) - интересно наблюдать стремление даже творческих людей к иерархии. Пришлось (им самим) чуть ли не искусственно создать механизмы, балансирующие иерархию с анархией. Результат - непересыхающий поток талантов.
Уверена, что и здесь всё наладится. Может, г-жа Степанова станет катализатором?
Мне кажется, статья Марии Степановой появилась в то время, когда многие поэты и активно заинтересованные начали уставать от того, что происходит. "Жизнь на миру", не только в Интернете, но и в клубах, журналах, на чтениях, премиях, презентациях, попойках - все это создает модель медийности, которая, может, и пересекается с "большой медийностью" (шоу-бизнесом, политикой), но только краем. В статье много противоречий: с одной стороны, "мейнстрим, обслуживание читателя, кульбиты на потеху публике", с другой - "никто никому не нужен". Уход же в катакомбы чреват потерей интереса к общению, в результате чего едва ли возникнут большие произведения: поэзия, мне представляется, живет в том числе и готовностью слушать других.
Это как дань уважения что ли... На самом деле - не более, чем высокомерие по отношению ко всем остальным. Выходит еще более толстолобая позиция.
И смешно и противно.
Авторы ее не пытаються нравиться, оставаясь верными себе и поэзии.
Они честно и незаметно работают, и речь тут не о рангах.
Они очень разные, но во всех есть несколько общих черт - сила языка, яркая авторская речь, ощущение подлинности
высказывания и их маргинальность. Можно еще добавить яркость личности и интересную, интенсивную биографию.
Приведу в пример пару имен, Анна Глазова и Александра Петрова, живущие за границей,Аркадий Драгомощенко, Скидан.
Они не бояться молчать подолгу и премий никаких не получали.
Назову еще Стратановского,Мнацаканову,Вишнивецкого. Конечно, и Гронас, названный автором.
И это не список моих предпочтений, это небольшой перечень тех, кто не разменивает свой дар, кто сочетает "тонкость" и "силу", кто не боится быть неудобным, несвоевременным. Читатели для такой поэзии всегда найдутся. Их не должно быть много.
не боятся молчать и премий не получали
драгомощенко и скидан ровно ппобедители той же премии что ивтор этой статьи
премии андрея белого
и мнацаканова и гронас конечно - тоже получали белочку
а если покопаться то и остальные тоже каким-то боком вполне себе взяты в люди и почитаемы
ну вы нашли маргиналов представиетелей поэзии "незамеченной автором статьи"!!!!
какой смысл выдавать чердак за подвал
если есть реальное подземелье?
На этом ресурсе я обнаружил "волшебную шкатулку " - ваш Диалог. Много пришлось скопировать на память и размножение "по сарафанному радио". Ресурс дал возможность выползти из "подземелья" разноликим, "обрадовать" разнообразием впечатление о поэзии, ошибочно названной автором "русской", т.к. критерии русскости автором ,очевидно, ещё не осознаны. Может лучше подошло бы - "родной". Я ещё встречаю у грамотных звучание словосочетания "Родная литература" и т.д. Спасибо всем за встречу и вашу озабоченность своим ремеслом. Буквояд