С одной стороны, кощунство невероятное, а с другой – на этом кощунстве вся западная цивилизация зиждется.

Оцените материал

Просмотров: 56585

Александр Иличевский: «То, что происходит в провинции, – фантастика»

Евгения Лавут · 11/10/2010
      

По мощности воздействия, по тому, сколько всего вложено в эту книжку, она похожа на первую. А вам самому как кажется?

— Она была действительно первая книжка. Может быть, действительно пятая по счету, но написанная как первая. Все остальное, может быть, была такая тренировка.

Обычно у писателей происходит наоборот — они пишут первую книжку про…

— …про все на свете, да.

…и дальше возникает вопрос: а сможешь ли ты написать вторую книжку? А если эта книжка пятая?

— Слава богу, я уже следующую написал, она совершенно простая. Называется она «Скалы прозрачного мрамора». Один товарищ, чье мнение для меня ужасно ценно, осторожно напомнил мне фразу, которую Пастернак написал в письме Цветаевой: «Меня доехало желание быть понятным». Он мне пожелал, чтобы меня не доехало желание быть понятным — в том смысле, что ему показалось, будто следующая книжка слишком проста. Там такая простая линейная история — с нелинейным концом, правда. История математика, который достиг всего на свете, а потом запил. Горько и жестоко. И как он с этим разбирается, идет в горы, пытается отвлечься, и что там с ним в горах происходит.
А что касается «Перса», это единственная книжка, которую я сознательно хотел написать. Все остальные книжки более-менее случайны: их замысел, безусловно, тоже диктовал, но не столь жестоко, как это происходило во время написания «Перса». Такого, как с этой книгой, я еще вообще никогда не испытывал. Хотя я его довольно долго писал, около трех лет, основная фаза длилась десять месяцев. И эти десять месяцев мало того, что были вычеркнуты из какой-то внешней жизни, — я оказался в ситуации, когда роман был сильнее всего на свете. Это было довольно-таки экстремальное занятие: с одной стороны, приносящее большое удовлетворение, с другой — очень тяжелое.

Новый роман в чем-то наследует «Персу», тематически или структурно, или он совсем другой?

— Это совершенно другая книга, в ней мало персонажей, и перед главным героем стоят предельно четкие задачи. Структура в нем линейная, четкая, персонажи ясные. Всей структурой романа управляет одна ясная метафора. Это было очень интересно — найти такую емкую метафору, которой был бы достоин текст длиной в двести страниц. И еще роман отчасти про Сан-Франциско — не только потому, что действие его проходит в этом городе. Он о метафизическом содержании этого загадочного города-корабля.

Вы отказались от профессии ученого — почему? Боялись повторить судьбу своего персонажа?

— Судьба моего персонажа в «Скалах» одновременно и завидная, и печальная. Нет, я не боялся. Просто в какой-то момент заработала на полную катушку интуиция, и я стал заниматься тем, что мне ужасно нравилось. Наука мне тоже нравилась. Но в литературе творческие горизонты оказались вдруг более достижимыми; они почему-то стали приносить больше смысла, чем наука. Ведь счастье — это довольно сложная вещь: знать, что хочешь делать, и делать это. Удивительное, почти небывалое совпадение. Множественность задач не всегда полезна, хотя и необходима порой как инструмент расширения кругозора. Однако рано или поздно возникает необходимость сосредоточенности на чем-то одном.

«Скалы» — о метафизике города, «Перс» — во многом мистическая книга. Как это сочетается с вашими естественнонаучными корнями?

— Мир достаточно сложен и удивителен, и именно естественнонаучный взгляд на сложность и удивительность этого мира позволяет увидеть всю его чудесность. Когда понимаешь, как работает клетка, каким образом там действуют белки, как работают мембраны, одни ферменты не пропускают, другим говорят «милости просим», — крышу сносит сразу. И дальше уже, собственно говоря, руки развязаны. Естественно, в книжке есть борьба рационального знания с мистикой, в частности Илья подтрунивает поначалу над Хашемом: мол, что ты здесь за пророческие игры устраиваешь, зачем тебе это все надо…

Вы и обостряете эту борьбу: действа, которые устраивает Хашем, выглядят нарочито смешно.

— Да, именно так. Но, с другой стороны, я не думаю, что чудеса должны выглядеть как-то сложно. Что такое, например, пенициллин? Это антибиотик. До изобретения пенициллина воспаление легких было смертельной болезнью. Сейчас развитие фармакологии позволяет при помощи одной таблетки убить гонорею, сифилис, что-то еще смертельно опасное. Раньше это было невозможно. Вот представьте себе, что у вас есть препарат пенициллина и плюс такие вот таблетки, которые лечат все на свете. И вы оказываетесь где-нибудь в Средних веках и начинаете лечить людей. Вы ни за что не объясните им, что такое антибиотик и что такое бактерии. Так вот, среда, в которой действует Хашем, мало чем отличается от среды средневековой. Там в основном лечатся паломничеством к тому или иному пиру — священному камню. Проявления цивилизации там воспринимаются парадоксально. Цивилизация кажется греховной, если она несет с собой кока-колу или стрип-клубы, зерно разврата. Но именно достижения современной цивилизации помогают Хашему приобрести статус пророка — он дает таблетки больным, и они в большинстве своем выздоравливают.

В романе много описаний таких вещей, которые можно было только увидеть своими глазами. Интересно, откуда вы брали материал. Например, соколиная охота. Это существует в таком виде?

— Это несложно увидеть. Это абсолютно естественные наблюдения. Дело вот в чем. Когда я ехал в Азербайджан, меня больше интересовал не столько Апшерон, поскольку я там вырос и очень хорошо знал, что это такое, — меня интересовали запретные земли. Это юг Азербайджана, все, что южнее ста километров от Баку, грубо говоря, начиная от Сальян. Перед Сальянами был первый КПП погранзоны. Это было сверхзакрытое место, туда могли приезжать только люди, которые там проживали или получили специальные пропуска. Поскольку по отцовской линии все предки из Ленкорани, а Ленкорань — в сорока километрах от Персии, меня это место всегда дико интересовало. В юности я был там лишь однажды. А потом оказался там уже в вооруженном взрослом состоянии, то есть я уже знал, что мне нужно смотреть и как себя вести. Мне показали Гирканский заповедник и другие тоже. Совершенно замечательные люди егеря возили меня из одного заповедника в другой, я жил там вместе с ними и близко познакомился с их жизнью. И вся эта соколиная охота абсолютно живая, и про торговлю птицами ничего не выдумано. И все эти баснословные места в Талышских горах, и Гирканский заповедник с железным деревом и лианами… Ленкорань — это, по сути, образ рая. Когда Разин плыл вдоль западного берега Каспия, он наблюдал раскинувшуюся на сотни километров пустыню, а потом приплыл в Ленкоранскую низменность и обнаружил, что там произрастают цитрусы, четыре раза в год снимается урожай фруктов — в общем, рай. Другого названия у беглых разбойников, которые бежали от рабства в теплые страны, не было. Помните поговорку: «Ташкент — город хлебный». Тут то же самое. Персия — рай хлебный.

Идею наложить карту Святой земли на карту Ширвана вы придумали?

— Конечно, придумал.

 

 

 

 

 

КомментарииВсего:15

  • Nancy_Sinatra· 2010-10-11 20:07:02
    Иличевский к нам, в Казань, приезжает в четверг.
  • serge· 2010-10-11 20:52:26
    журналист позабавил. интересно, от чего же он (цитирую) "освободился" в москве в 90-е годы? от продуктов на прилавках? стекол в фасадах домов на Горького? любой вменяемый человек, к примеру, в 70-е, мог свободно достать в москве набокова, солженицына, ерофеева, хармса, посмотреть бергмана или антониони...
  • gleb· 2010-10-11 21:57:06
    так и вижу вменяемого человека 70-х, шествующего от полного продуктов прилавка с солженицыным под мышкой на премьеру антониони. вы не директора елисеевского магазина имеете в виду? так его расстреляли в 1985-м, что ли, году.
  • serge· 2010-10-11 22:48:55
    2 gleb
    однако вы поставили себя в дурацкое положение, ибо нарисовали реальную картину быта московского интеллигента 70-х. Вообще, я бы на вашем месте не стал гордиться откровенным невежестовм по поводу быта советского времени. или вы из семьи колхозников под калугой?
  • serge· 2010-10-11 22:52:17
    вообще интересную я заметил тенденцию. либералы куда хуже знают родную историю, чем консерваторы, но хамят окружающим куда чаще. с чего бы это?
  • gleb· 2010-10-11 23:19:13
    конечно, реальную. я ж не выдумал этого директора. где вы видите невежество? и хамство?
  • serge· 2010-10-11 23:28:18
    у вас, милейший, с головой что-то не в порядке. причем здесь директор елисеевского?
  • gleb· 2010-10-11 23:34:59
    ну вот, сначала вы - несмотря на все симпатии к советской власти и подсоветскому быту - обидели калужских колхозников. теперь амикошонствуете и хотите обидеть меня и (косвенно) память покойного директора елисеевского, пострадавшего из-за своей чрезмерной любви к тому же самому быту советского времени, знатоком и ценителем которого вы, судя по всему, являетесь. мне кажется, это недостойно консерватора. даже советского.
  • kustokusto· 2010-10-12 13:38:05
    А ,ну, как Иличевского не в господа , а в челядь возьмут скоробогатые - вот казус будет - обхохочешься...
  • Viesel· 2010-10-12 14:18:48
    to Gleb
    Под "любым вменяемым человеком" здесь явно подразумеваются человек двести-триста из домкиношно-домписательской богемки. Прочие людишки как бы и в расчет не принимаются.
  • kritmassa· 2010-10-12 16:33:08
    Ага. И это забавно сочетается с нелюбовью к 90-м.
  • serge· 2010-10-12 17:22:14
    2 Viese

    Ошибаетесь. Творческая интеллигенция, которую вы почему-то называете "богемкой" (видать, классовая ненависть срабатывает) составляла несколько тысяч человек. Плюс туденты творческих вузов - еще несколько тысяч. Солженицына или Набокова мог купить каждый - было бы желание и деньги.
  • sanin· 2010-10-12 18:33:11
    2 Gleb: Don't feed the trol
  • serge· 2010-10-13 08:39:41
    2 sanin
    В ход пошли цитаты из Луркморья? Скучно...
  • serge· 2010-10-13 08:44:31
    кстати, в вашем английском грамматическая ошибка. сами найдете или подсказать?
Все новости ›