Политзаключенный, сын сталинского следователя дает читателю возможность заглянуть в мясорубку под непривычным углом
© Фото из книги. В.Б.Родос с семьей
Воспоминания Валерия Родоса — это книжка, которой я давно ждала и которую читала с почти болезненным интересом. Дело не в какой-то особенной повествовательной одаренности автора (которой не наблюдается, хотя слог довольно бойкий). И не в пространных философических отступлениях о психологии стукача и природе тоталитарного режима: все многословные теории подчинены одной, заранее известной цели, о которой речь ниже. И уж конечно, не в анекдотах нижнетелесного уклона или коробящей систематике симферопольских девушек. (Они, если кому интересно, делились на три категории: «девчушки <...> вроде моей Люси, <...> к которым мы относились вполне серьезно, воспитывали их, просвещали и постепенно женились на них», «подруги с высшим образованием» и «Просто. Девушки. На всех и на каждый день».) Наконец, дело не в биографии автора, хотя она сама по себе могла бы быть небезынтересной: Валерий Родос — один из первых политзаключенных хрущевской «оттепели». Однако в лагерь Родос попал по детскому недомыслию: будучи болезненно закомплексованным подростком, мечтал совершить революцию и стать начальником земного шара — в качестве компенсации за малый рост и косоглазие — и с этой целью создал в школе собственную партию. Численность ЦК партии колебалась от пяти до восьми человек, восьмой их и заложил. Лагерная часть воспоминаний бледна как с содержательной, так и с рефлексивной стороны: мемуары сидельцев у нас, слава Богу, представлены в ассортименте, и на общем фоне воспоминания Родоса просто на редкость невыразительны.
Мои (то есть Родоса) университеты не впечатляют ни в переносном смысле, ни в прямом. Скучнее его лагерных впечатлений только главки, посвященные академической жизни и современникам. Посыл у всех этих историй примерно одинаков. Приведу пример.
Читать текст полностью
«Самый знаменитый, заслуженный философ нашего поколения, Валерий Подорога.
Помню его худеньким, робким юношей, мне казалось, что он хочет, чтобы мы приняли его в свою авторитетную компанию. Как сказал знаменитый актер Василий Ливанов, на свете много хороших людей.
Но зачем они нам.
Мы были самодостаточны.
Встречаю имя всемирно знаменитого Подороги у Мотрашиловой, у Жолковского, у Гениса. Невнятные идеи, неубедительные цитаты. Сам не читал. Все как-то другим занят, времени нет. «Феноменология тела» — это что? Философское предисловие для учебника сельских лекарей? Молодец, что завершил».
Ну что тут можно сказать — не повезло Подороге! А счастье было так возможно, так близко, но нет — в авторитетную компанию берут не всякого.
И все же есть одна весомая причина прочесть воспоминания Валерия Родоса — эта причина вынесена в заглавие. По множеству свидетельств мы хорошо представляем себе мироощущение и психологию подследственного и его детей. Теперь нам дают редкую возможность заглянуть по ту сторону баррикады, в мучительно раздвоенное сознание сына сталинского следователя. Пусть автор через страницу предстает перед нами в довольно-таки неприглядном виде, а его сочинение местами напоминает стенограмму психоаналитического сеанса (писано слезами и кровью, читать скучно и неприятно) — можно предположить, что это единственный способ изложить на бумаге подобный душевный опыт.
Мой отец выродок и садист? Мой отец просто жертва системы? Если ад существует, то папа там. Я люблю своего отца. Это все уживается в одном сознании — чаще всего в подобных обстоятельствах человек уходит в несознанку, и это можно понять. Попробуйте хоть на минуту представить себя на месте автора — что, даже представлять неохота? Независимо от результатов этой литературной психотерапии, мужество, с которым Валерий Родос смотрит демонам в лицо, не может не вызывать уважения.
Думаю, всякий, читая описания пыток на допросах в воспоминаниях бывших подследственных, хоть раз пытался (и не мог) вообразить: вот зверь-следователь бьет по лицу измученного человека без шнурков и брючного ремня — а потом приходит домой и целует жену и детей.
Так вот, теперь мы знаем: так оно и было.
© Фото из книги. В.Б.Родос с семьей
Две цитаты из книги Валерия Родоса «Я — сын палача»
Детство. Отец
В любое время суток отцу звонили (тот, еще московский, телефонный номер я до сих пор помню: Д—1—07—19), требовали срочно приехать, машина уже у парадного, дыба уже готова, жертва подвешена. Отец в жуткой спешке брился, натягивал мундир, пристегивал браунинг и выбегал.
Мучительная работа, иногда он целые сутки домой не приходил.
Моя сестра Светлана несколько раз со значением говорила мне, что помнит, как отец возвращался домой жутко усталый, изнуренный и долго-долго, по полчаса, снова и снова намыливая, мыл руки в раковине. Как раз по локти. Как хирург. Или даже хуже. Сам я этого не помню, но зачем ей мне врать?
<...>
Отец-то переехал, а семья пока оставалась в Москве. Он писал много писем. Почти каждый день. Почерк у него был каллиграфический. Потом, когда на собственном следствии я каждый день подписывал протоколы, писанные следователями от руки, изумлялся. Следователи менялись, но у всех были не просто разборчивые почерки, не то что у врачей — функции противоположные, а хоть отправляй на выставку по чистописанию.
Учат их, что ли, каллиграфии?
Мама отвечала ему уж точно каждый день, отчитывалась. Причем сперва писала черновики. Но и в чистовиках у нее было много ошибок.
Я, видимо, в нее.
Писал отец и мне. Письма писал и отдельные открытки: грязновато-розового цвета с промышленными пейзажами и портретами знаменитых тракторов. Я был в раннем школьном возрасте, и письма были трудолюбиво написаны печатными буквами, чтобы я самостоятельно мог их прочесть. Одно из них, начинавшееся словами: «Худенький мой Валерочка! Хорошая у тебя мама...», я когда-то знал чуть ли не наизусть, оно все было обкляксано размытостями маминых слез.
XX съезд КПСС. Папочка
«Никчемный человек»? В тридцать пять лет — полковник, восемь государственных орденов, лично за руку знаком с Берией, человеком опытным, многоумным и хитрым, кто никчемных близко не подпускал. Доклады отца одобрял сам Сталин... работа — самая паскудная, презираемая из всех, которые я знаю, лучше дерьмо в бочку черпаком набирать, но «никчемный» — эмоциональный перехлест.
Любимый мой метод: мысленный эксперимент. Проверить собственным умом.
Вот арестован высочайший чин. Никогда еще не арестовывали столь большого сановника. Все верховные его лично хорошо и долго знают, с ним дружбу водили и водят до сих... Кому дело поручим? А давайте никчемному дело доверим.
Вы бы тоже так решили?
А не потребовали бы сыскать самого умного, достойного, сообразительного?
А потом второй такого же разряда сановник арестован. Затем третий. И всех — к тому же никчемному. И хотя палачей-следователей тьмы и тьмы, едва ли не самые главные, чуть ли не самые советские, самые почти чистые, самые умные поступают к одному и тому же. Что так?
Тому единственному из тысячи токарей завода, кому только и можно доверить вытачивание самых дорогих, ценных деталей, подходит разве кличка «никчемный»?
Никчемный?
Или он единственный в огромном штате адских исполнителей, кто им, этим жителям рая, нисколько в уме не проигрывает?
Прошу не путать: дело страшное, мерзкое, гнусное — никаких сомнений. Исполнитель — никчемный? Лживый, эмоциональный перегиб.
<...>
Вот вводят его такого, больного, дряхлого, уже на полпути к сумасшествию (многие из его коллег на этих допросах с ума посходили), почти утратившего человеческий облик, во всяком случае гордость, пред светлые очи верховного самодура.
Тут в его слабеющем мозгу замелькала, забилась мысль, что, может, еще не поздно, можно еще спастись или хотя бы семью спасти (он, этот моральный выродок, очень свою семью любил и доподлинно знал, как поступают с семьями «врагов народа»). Кремлевские стены непрозрачны для моего мысленного взора.
Может быть, он, в свой пятьдесят один год, обвислым, замученным стариком встал в гордую позу и бестрепетно отвечал как положено: палач палачу.
Не знаю. Не думаю. Едва ли.
Скорее, он упал на колени и стал, захлебываясь в словах, просить-умолять их оставить его в живых, дать искупить или хоть семью не губить — предстал перед ними в виде ничтожества.
Ничего, я его и таким принимаю и люблю.
Валерий Родос. Я — сын палача. М.: ОГИ, 2008
