«Большая книга»: Борис Евсеев. Лавка нищих: Русские каприччо

Иногда евсеевские не совсем люди претворяются и вовсе в нелюдей, зашиваются в обезьяньи шкуры, лепят компрачикосов и создают заговоры уродов с целью подчинить себе мир

Имена:  Борис Евсеев

                                                                    Иногда в пригородах Москвы
                                                                   где сохранились еще остатки деревень.
                                                                                                       Андрей Родионов

За минувшие сто лет доля городского населения в нашей стране выросла с 18 до 73%.

Однако специфика отечественной урбанизации заключается не только в ее невероятно быстром темпе. «Новый горожанин» был не целью, а средством, необходимым для нужд растущей индустрии, — и это породило совершенно уникальный тип городского населения. Переехав в город, люди продолжали сохранять деревенские устои и передавать их своим детям. Консервации населения в состоянии «между городом и деревней» способствовали особая застройка городских окраин в форме «рабочих поселков» и тот факт, что огромное число горожан в советское время кормились с «садов» — участков в садовых товариществах или даже настоящих деревенских огородов, то есть, в общем, не прекращали вести крестьянский образ жизни. Так что до сих пор большая часть российского населения представляла и представляет собой новый «посад», «слободских», людей по своему образу мыслей и городских, и сельских одновременно. Дело не только в том, как был устроен для России ХХ век — можно вспомнить и «замоскворецких» Островского, сохранивших в рамках купеческого сословия крестьянский взгляд на мир.

В современной художественной литературе, как советской, так и вполне сегодняшней, речь об этом маргинальном большинстве заходит, тем не менее, нечасто. В советские времена героями прозы были пролетарии-«стахановцы» без всякого деревенского налета или уж персонажи «деревенщиков», существа тоже скорее умозрительные, нежели реальные. Сегодня писатели в поисках героя обращаются прежде всего к собственному кругу общения — то есть к образованным городским слоям, от народа, понятно, страшно далеким.

Героями же «Лавки нищих» оказались именно такие «новые посадские», маргиналы, жители пригородов и городских окраин. В интервью «Российской газете» Борис Евсеев говорит: «Человек пригорода исследован очень мало. Что мы знаем о нем? И у нас, и за рубежом много писали о деревенских и городских, а вот о пригородных как-то позабыли. А между тем люди пригорода — это целая Вселенная. Это несхожие с городскими и деревенскими понятия и мысли, это иной образ жизни. Это, наконец, питательная среда для самого гибельного варианта ближайших российских событий: для ползучей революции. Жизнь между двух стульев сделала человека пригорода несчастным и опасным. В то же время и художественно, и житейски это новый тип. Как пройти мимо такого?» «Пригородом» в такой трактовке зачастую оказывается самый что ни на есть город, — хотя и отнюдь не прилизанный и приглаженный офисный городской центр. Так, действие рассказа, давшего сборнику «русских каприччо» заглавие, происходит на задворках Москвы, а действие рассказа «Тамбовская обезьяна» — частично в Тамбове, а частично — в переходах Московского метро.

Борис Евсеев обозначил жанр своей малой прозы как «каприччо», и рассказы действительно вышли барочно-причудливыми, пугающими, мрачными, нереалистичными. Подчас они напоминают даже не о каприччо Гойи, а об американских horror movies 80-х. И читатель не всегда понимает, что же он сейчас испытывает — страх или брезгливость.




Жизнь в могиле была короткой. Но это была именно могильная жизнь.
В ухо вполз червь. «Может, с рынка, непроданный? А сюда переполз только». Ваня червя стерпел. Не до него было.
К губе прилип слизень. Потом, невдалеке, кто-то грубо и навзрыд рассмеялся. Снова все стихло.
(«Ехал на Птичку Иван-Раскоряк»)

Собранные под одной обложкой, каприччо оказываются эпосом, правда, персонажи его — уже не вполне люди. Иногда они преображаются в мифологические существа, фактически божества нового пантеона, демонически отстаивающие редкие и чахлые островки природы перед лицом наступающего города. Так, выбравшись из могилы и причастившись, как былинный Святогор, силе Земли, Иван становится божественным покровителем котят и черепашек, которых бездушно истязают перекупщики с птички. А герой рассказа «Сергиев лес», уголовник Гоша Маклак, и вовсе попадает на выучку к старику-лесовику.

— Ессублянаху... — пытался пустить Маклак жизнь по прежней, накатанной дорожке отмазок-слов. Но слова из горла шли плохо. Гошу продолжало крючить и рвать, и вместе с содержимым желудка словно исторгалась из него гадкая, в ноздреватых дырьях, херовая, мокрушничья, треснувшая, как детский шарик, и разорвавшаяся, словно желчный пузырь, душа. И тут же, сейчас же нарастала душа новая: колющая, лесная, не подвластная ни тюрьме, ни воровской обычке, ни людям; сдавливающая нежные альвеолы и бронхи до обморока, доводящая Гошу до сладкой минутной смерти...

Иногда же эти евсеевские не совсем люди претворяются и вовсе в нелюдей, зашиваются в обезьяньи шкуры, лепят компрачикосов не только из себя, но и из других, и создают настоящие заговоры уродов, цель которых, конечно, подчинить себе мир.

И разговаривают герои евсеевского мифа на своем языке — хотя «каприччо»-то «русские» — полном совсем уж малоупотребимых диалектизмов: «трощить», «рюмзать», «варняканье», так что иногда кажется: уж не придумал ли сам Борис Евсеев все эти слова? И только «Гугл» с «Яндексом» услужливо подсказывают: нет, не придумал.

«Лавка нищих» — явление интересное как с антропологической, так и с литературно-художественной точки зрения. Для Бориса Евсеева, прежде писавшего в основном о жизни писателей и музыкантов, это погружение в «страшное», «чудовищное», мифологическое — новый опыт. При этом в целом «русские каприччо» вполне вписываются в тенденции современной русской прозы — здесь и мамлеевские «Шатуны», и елизаровские «Ногти», и «вампирская трилогия» Ильи Масодова (рассказ из «Лавки нищих» «Македонское вино» — как раз о вампирах).

Но в более глубоком анамнезе новой книги Бориса Евсеева легко считывается Леонид Андреев, интонация так вполне и не сформировавшегося русского экспрессионизма. Ведь проза «Лавки нищих» не только «страшная», но и «жалостливая», беспощадно сентиментальная. И в этой «жалостливости», восходящей до подлинного гуманизма, в призыве милости к падшим — а падшими, блаженными нищими, в таком контексте оказывается чуть ли не половина населения страны — и заключается, пожалуй, главное достоинство «Русских каприччо» Бориса Евсеева.

Борис Евсеев. Лавка нищих: Русские каприччо, — М., Время, 2009