— А консерваторский курс он все-таки закончил?

— Нет, нет… Консерваторию он бросил. Отец вообще бросал все, что можно бросить: уходил и из консерватории, и от Филонова, и из театра Дома Печати, где работал у Игоря Терентьева, потому что в конце концов его дар звукоподражания и те возможности, которые открывались благодаря владению этим даром, все остальное пересилили. Отец начал серьезно заниматься эстрадой в так называемом «оригинальном жанре». В 1939 году он наряду с Аркадием Райкиным стал лауреатом Первого всесоюзного конкурса артистов эстрады.

А тогда, в Ленинграде, отец пошел в Академию художеств, где был принят в мастерскую Петрова-Водкина. Потом он учился в ГИНХУКе в мастерской Малевича, затем там же у Матюшина и Мансурова — до тех пор, пока его не перетащил в мастерскую Филонова человек, с которым он подружился еще в Академии художеств и дружил до конца своих дней. Это был замечательный художник — Борис Исаакович Гурвич. Оба они вошли в знаменитую группу, которая называлась МАИ — «Мастера аналитического искусства», такая же аббревиатура, как у Московского авиационного института.

Под руководством Филонова отец сделал несколько работ, участвовал в знаменитой выставке в Доме Печати. Кроме того, ученики Филонова участвовали в оформлении нескольких спектаклей Игоря Терентьева. Работая в театре, ученики Филонова разделялись по такому принципу: кто-то пишет живописные полотна, чтобы заполнить пространство в фойе и в зрительном зале, кто-то конструирует декорации. Работа над гигантскими холстами (по высоте около четырех метров, в ширину три метра) занимала несколько недель. Холст, над которым работал отец, сохранился. Два года назад его можно было увидеть на выставке живописи и графики отца, которая проходила в Москве, в Музее изобразительных искусств имени Пушкина, потом в Русском музее в Петербурге.

Трудились прямо в Доме Печати, на установленных там лесах, там же нередко устраивались ночевать. Несколько человек рассказывали мне об отцовской любви к шутке, розыгрышу и, конечно, о способности увильнуть от всякого дела, требующего планомерности и усидчивости.

Глебова вспоминала — это было, по-моему, опубликовано в «Панораме искусств», — как Филонов помогал своим ученикам в работе. Как-то раз Филонов, видя, что у отца что-то не получается, решил взять кисть и ему помочь. Но, подойдя ближе, вдруг понял, что перед холстом сидит кукла, на ней — телогрейка и шапка, а из-под стула торчат валенки. Со стороны казалось, что сидит человек и упорно трудится.

По другим воспоминаниям, отец работал как раз на лесах, и Филонов, указывая на него другим, говорил: «Посмотрите, что значит упорный труд: и холст — один из лучших, и человек сидит не разгибаясь». На что кто-то говорит: «Да что вы, Павел Николаевич, какой человек сидит не разгибаясь? Его давно уж и след простыл. Подойдите поближе и посмотрите».

Как вспоминала в разговоре с отцом и со мной Евдокия Николаевна, сестра Филонова, очаровательная женщина, Павел Николаевич, узнав, что мой отец ушел на эстраду, спросил:
— Что же он там делает?
— Занимается звукоподражанием.
— Кому же он подражает?
Стали перечислять: и коровам, и собакам, и петухам, и птицам, и паровозам, и автомобилям, и бритве. На что Павел Николаевич сказал: «Лучше бы он подражал самому себе — у него такие способности!»